Вниз по Шоссейной

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Годкин сдержал слово и действительно сумел сделать из Мейшиного парадного костюма с прожженной жилеткой настоящую картинку.

Когда-то очень давно, когда имя Годкина еще не было знаменито, отслуживший службу в царской армии портной Тэвул Зак открыл молодому Годкину секрет раскаленного утюга.

Все дело было в сноровке, смелости, граничащей с риском, и особом чутье истинного портного.

Самые заношенные брюки, пропущенные через мокрую, но правильно отжатую тряпку и выдержавшие в клубах шипящего пара несколько точно рассчитанных движений раскаленным утюгом, лишались посторонних запахов и чахоточного блеска старости.

Еще два-три артистических движения, и отточенная стрелка уже украшала помолодевшие штанины.

Мастерски проделав эту процедуру с брюками и пиджаком, Годкин испытующе посмотрел на прожженную жилетку.

Заранее отутюженная жилетка была надета на спинку стула и, выставив свою дыру, ждала починки.

В то время бобруйские модницы любили украшать лацканы своих пальто и жакетов аппликациями в виде различных вышитых цветков. Надо сказать, что моду эту придумал сам Годкин, и, встретив даму с подобным украшением на изящно сшитом пальто, можно было с уверенностью определить ее семейный достаток, позволяющий шить у самого Годкина.

Разбросав на столе целый букет этих цветов, Годкин прикинул несколько вариантов к Мейшиной жилетке. Отказавшись от нежно-голубых незабудок и прочих чисто женских аппликаций, он выбрал довольно крупный, вышитый золотисто-желтым цветок, напоминающий подсолнух.

Так была ликвидирована дыра, некогда прожженная Матлей.

Принимая костюм, благодарный Мейша что-то проворчал по поводу цветка, на что начитанный Годкин, пользовавшийся библиотекой зубного врача Гельфанда, сообщил, что один знаменитый писатель, идя в гости, всегда украшал свой фрак цветком подсолнуха.

Фамилию этого писателя Мейша сразу забыл, а имя перепутал, но жилет носил с достоинством даже тогда, когда к желтому цветку на его одежде прибавилась повязка с желтой звездой Давида и он с Матлей оказался в веренице уходящих в сторону Каменского рва…

Но не будем говорить и думать об этом. До этого времени еще целых четыре года, а это четыре зимы, четыре весны, четыре лета и три осени. Целая вечность. Ведь бывает, что и один хороший день — это целая счастливая жизнь, а Мейша и Матля собираются в гости к Герасиму Окуличу на Березинский форштадт, и день этот будет долгим и добрым.

Костюм-картинка, сотворенный утюгом и руками Годкина, и чистая розовая сорочка, повязанная залоснившимся галстуком, уже с утра украшали Мейпгу. Потерев несколько раз довольно новые ботинки бархоткой и пройдясь ею заодно по лакированному, чуть треснувшему козырьку фуражки, Мейша побрился, походил по двору и вышел на улицу.

Он вполне был готов к поездке на форштадт.

Собственно говоря, при той сухой и благодатной осени дальняя пешая прогулка к дому Окулича была бы приятной и полезной, и Мейша не раз совершал ее. Но то были деловые посещения напарника по поездкам за овсом в Сновск. А сейчас он был приглашен в гости вместе с Матлей, и Герасим объявил, что заедет за ним сам на своем извозчичьем фаэтоне.

Матля при всей своей домовитости и занятости никогда не отказывалась от званых обедов, проявляя на них общительность, жизнерадостность и невиданный аппетит.

Гардероб Матли был невелик, но добротен. Особую роль в нем играли две отороченные рыжим мехом плюшевые накидки, что-то вроде пальто непонятного фасона и, видимо, давнего происхождения. Название у них в Маглином произношении было непонятным — не то «паланкин», не то «полунтин».

«Полунтин» цвета водорослей с большими шарообразными мохнатыми пуговицами, напоминающий плюшевую скатерть, надевался осенью, обычно вечером, когда Матля с корзиной слуцких бэр и сапожанок, пристроив весы, усаживалась на скамье у дома и, наслаждаясь самим процессом общения и торговли, продавала груши.

Литые серые бэры и нарядные сапожанки на медных тарелках весов одним своим видом останавливали прохожих. Потом следовала проба, восхищение вкусом и неторопливая беседа, сопровождавшая покупку.

Второй «полунтин» из черного плюша надевался Матлей только по особым случаям, и потому запах нафталина из него никогда не выветривался и, смешиваясь с настоявшимся запахом чеснока, становился каким-то торжественным и бодрящим.

Именно этот предназначенный для таких случаев «полунтин» наделаМатля, собираясь в гости к Герасиму Окуличу. «Полунтин», конечно, не составлял весь ее наряд, а только завершал его. Из-под «полунтина» выглядывало мешковатое, но нарядное платье бордового цвета, украшенное большой тяжелой брошью. Поверх платья был надет чистый передник на тот случай, если хозяйке дома понадобится помощь в приготовлении пищи или украшении стола.

Осмотрев себя в небольшом зеркале, что стояло на комоде, Матля густо запудрила нос, застегнула накидку на верхнюю шарообразную мохнатую пуговицу и, шаркая разношенными туфлями, вышла к Мейше.

Герасим приехал за ними с большим опозданием и объяснил его бабьими неполадками с предстоящим обедом.

Матрена — жена Герасима — пригласила себе в помощь соседку Гинду Гитину как специалистку по еврейской кухне, а та договорилась с хромым балагулой Гиршем, снабжавшим чуть не весь форштадт краденным на бойне мясом, что он достанет заодно коровьи кишки, из которых обещала приготовить такое еврейское блюдо, которое украсит стол и будет нарасхват у гостей.

Всезнающая Гинда попутно рассказала Матрене, что приглашенные среди других евреев Мейша и Матля вообще помешаны на этом блюде. Правда, с этим блюдом у них связана некоторая неприятность. Несколько лет тому назад, дожив до возраста в сто три года, Мейшина мама объелась этим кушаньем и, вдоволь насытившись, отправилась на тот свет.

Если бы не это обстоятельство, то могучее здоровье Мейшиной мамы, или Матлиной свекрови, вполне позволило бы ей присутствовать на торжественном обеде и остаться довольной, если бы хромой Гирш вовремя выполнил заказ Гинды.

Но хромой балагула Гирш, никогда не подводивший своих клиентов, не привез коровьи кишки накануне того дня, на который были приглашены гости. Мало того, он вообще не приехал домой. Такое с ним иногда случалось. Недалеко от бойни жила его сестра Сося, и, навещая ее, обласканный обильным ужином и хорошей выпивкой с Сосиным мужем, Гирш мог заночевать у них. Такое с ним бывало, и у жены его тревоги не вызвало.

Но Гинда впала в панику.

Паника Гинды сменилась бурей проклятий с частым употреблением слова «шлимазл», когда утром того дня, когда уже должны были собираться гости, во двор к Матрене как ни в чем не бывало въехал на своей кляче Гирш и, не моргнув глазом, как будто он приехал вовремя, то есть вчера, заявил:

— Принимайте товар, хватит на целый полк!

Для того чтобы понять возмущение Гинды, навязавшей Матрене это еврейское блюдо как главное украшение стола, и серьезность положения, в котором оказались хозяйки, в дом которых через несколько часов начнут собираться гости, нужно знать, как приготовляется это блюдо, и понять, сколько на его приготовление уходит времени.

Вот послушайте. У вас это много времени не займет. Разве только вызовет аппетит.

При этом вспоминайте Зину Гах. Это в бесконечных закромах ее могучей памяти вместе с именами и судьбами давно ушедших людей хранятся позабытые кулинарные секреты.

Начинать нужно, конечно, с обработки краденных или каким-либо другим способом добытых на бойне кишок. Их нужно мыть, тщательно скоблить, шпарить кипятком, опять скоблить и снова шпарить. Одним словом, добиться абсолютной чистоты, на что уходит (обратите внимание на это) уйма отпущенного на приготовление коронного блюда времени.

Затем нужно приготовить начинку, что необходимо делать не торопясь, со вкусом и праздничным настроением.

Для этого, пгутя и улыбаясь, мелко нарезают сырые кусочки говяжьего жира и смешивают их с большим количеством репчатого лука, тоже неторопливо и аккуратно нарезанного в отдельной деревянной кадушке.

Затем — тут все зависит от особого чутья, вкуса и темперамента хозяйки — эту смесь солят и перчат и снова смешивают — на этот раз с мукой.

И наконец, обладая навыком и обязательно шутя, на одном конце кишки завязывают узел и, набив ее этой аппетитной смесью, завязывают второй узел и опускают кишку в кипяток, где она должна провариться. И только потом ее тушат в печке в чугунке, если гостей мало, а если этим блюдом будет закусывать приличная компания, которая должна собраться по торжественному случаю у Герасима Окулича, то нужен большой чугун, а лучше два или три.

Ну а теперь, когда вы знаете всю сложность и постепенность приготовления этой еды, вам станет понятно, какую свинью подложил хромой Гирш, доставив огромное количество коровьих кишок не за день до торжественного обеда, как с ним договаривались, а буквально за несколько часов до сбора гостей.

Здесь было отчего растеряться. Но не такова была Гинда Гитина. Осыпав оправдывающегося Гирша набором проклятий, она приняла свое решение.

Конечно, можно было плюнуть на всю эту затею, — слава Богу, Герасим и Матрена приготовили к этому дню достаточное количество других закусок, — но хотелось уважить приглашенных евреев и разнообразить стол.

И решительная Гинда, о которой говорила что это она в семье носит мужские брюки, собрала сочувствующих соседок, распределила обязанности, и задымились печные трубы, закипела вода в чугунах, застучали, шинкуя говяжий жир, ножи, заблестели развешенные для просушки отскобленные и отмытые коровьи кишки.

…Рассказывают, что в разгар праздника незваным гостем явился участковый Гусейнов, сыгравший не последнюю роль в беде, которая почти год мотала и мучила дом Окуличей.

Он выпил стакан самогона, закусил остатками Гиндиного блюда и, желая сказать что-то приятное, заявил, что у Гинды Гитиной большие организаторские способности.

А хромой балагула Гирш был действительно не виноват. Бойкая Гинда, забросав его проклятиями, даже не пыталась прислушаться к его объяснениям.

Случилось так, что в тот день, когда обычно точный Гирш должен был привезти заказанное соседями мясо, печенку, копыта для холодца и эти злополучные кишки и товар был уже привычно спрятан на телеге среди пустых ящиков, рогож и сена, он вдруг вспомнил, что на той неделе, забирая из починки будильник, обещал при случае по дороге завезти часовщику Спокойнеру кусок кошерного мяса.

Можно было, конечно, преподнести старику любой кусок и назвать его кошерным, но у Гирша была совесть, и в какой-то мере он боялся Бога. Поэтому он решил задержаться на территории бойни, для чего пришлось отъехать от ворот проходной, где как раз дежурил свой человек, привязать Зинку к столбу у дальнего забора и найти тщедушного седобородого шейхета Янкула-Оре, из-под ножа которого, под соответствующую молитву, выходило кошерное мясо.

В темных, запавших глазах сутулого Янкула-Оре мерцал мрачный отсвет загубленных жизней. Из-под козырька круглой фуражки он как-то странно посмотрел на просителя и, что-то пробормотав, отхватил от еще теплой телячьей туши солидный кусок и протянул его Гиршу.

Теперь с чистой совестью и краденым товаром вполне можно было ехать на форштадт, по пути заглянув к Спокойнеру.

Но гут случилось непредвиденное.

В тот злосчастный день, когда хромой Гирш собрался вывезти на своей Зинке заказанный соседями и Гиндой товар, профорг Двейра Фишман назначила обязательное для всех собрание, после которого фотограф Рубин, мастер групповых фотографий, сделает художественный снимок всего передового коллектива, и этот снимок будет напечатан в газете.

Зная непокорные нравы своих подчиненных, заместитель директора Хаим Ковалерчик приказал нескольким активистам укрепиться в проходной и никого не выпускать, как он выразился, с территории предприятия.

Остальные активисты должны были обеспечить полное посещение собрания.

…Хромому Гиршу не удалось донести кошерный кусок до телеги и спрятать его в привычных тайниках.

С той стороны уже двигались активисты, шутливыми пинками в зад подталкивая мясников к конторе, где должно было состояться собрание.

Гирш сунул «кошер» за пазуху и покорно поковылял за ними.

…Профорг Двейра Фишман умела разговаривать с мясниками.

К ее взволнованно вздымавшейся груди и пылающим глазам так и просились крест-накрест пулеметные ленты и маузер в деревянной кобуре.

Она стучала своим маленьким кулачком по столу, произнося свою страстную речь то на русском, то на еврейском языке, часто выкрикивая слова «гановым» и «газлоным», что на русском языке означало «воры» и «бандиты».

И она таки доняла их.

На их красных рожах выступили капли пота, а здоровенные руки вытянулись вдоль колен, как у провинившихся школьников. Всем своим видом они изображали: «Больше не будем».

Потом выступал Хаим Ковалерчик и уже разговаривал с ними душевно, как с людьми очищенными, как с людьми честного будущего, в котором никогда не будет ни воров, ни бандитов.

Собрание затянулось и могло бы продолжаться дольше, если бы в окне за спиной у выступавших не появился фотограф Рубин. Он громко и раздраженно мычал, тыча пальцем в свои часы и показывая на невысокое осеннее солнце.

Надо сказать, что мастер групповых фотографий Рубин был глухонемым.

Этот свой недостаток он с лихвой покрывал удивительной изобретательностью в создании «сюжетного фото». Так, он однажды сам определил принцип своей работы, коряво изложив его на клочке бумаги непонятливым заказчицам из родильного дома, которые уселись просто в ряд в своих белых халатах и косынках и вытаращили глупые глаза в сторону объектива.

Но он добился, что эти дуры вытащили младенцев из колыбелек и держали их, орущих и мокрых, на руках и над головами, пока он возился с аппаратом.

Зато получилось «сюжетное фото»…

Пока шло собрание в конторе, Рубин осматривал место предстоящей интересной работы и напряженно обдумывал подход к решению «сюжетного фото» с мясниками. И он принял оригинальное и бескровное решение.

Собрание могло бы еще продолжаться, ибо Хаим Ковалерчик, почувствовав душевный контакт и раскаяние своих подчиненных, воодушевленно описывал им преимущества честной жизни, но Двейра Фишман, увидев в окне недовольное лицо Рубина, выражавшее нетерпение, и его жесты в сторону солнца и ручных часов, объявила собрание закрытым и предложила всем идти к разделочному цеху, где уже стоят скамейки и где будет происходить фотографирование для газеты.

Все расположились в три ряда. Задние стояли, прислонившись к кирпичной стене разделочного цеха, средний ряд сидел, сгруппировавшись по обе стороны от Хаима Ковалерчика и Двейры Фишман. Бедняга хромой Гирш оказался между шейхетом Янкулом-Оре и активистом Эле Брегманом.

Первый ряд красиво рассаживал сам Рубин. Перебегая от одного мясника к другому, размахивая руками и мыча, он добился нужного расположения всей группы, завершив его тем, что впереди первого ряда уложил на землю веером, головами к центру, еще четверых передовиков, но почему-то остался недоволен выражением их лиц и заменил их передовиками из заднего ряда, заодно поставив там в центре активиста Мишу Щедринского, поправил на нем кепку, показал на себе, как браво надо держаться, и, отбежав от всей группы, напоминавшей спортивную пирамиду, остался доволен, но почему- то снова замычал и запрыгал, раскачивая головой, приложив к ней растопыренные ладони.

Обладавший сообразительностью и фантазией Аба Канторович, оказавшийся после перегруппировки в нижнем веере, понял его, поднялся с земли и вскоре вернулся, волоча на спине блеющую овцу.

Рубин благодарно замычал и медленно провел рукой по шее.

Аба вынул из кармана нож — и ирирезал бы овечку, но Рубин возмущенно замычал, замахал руками и привел Абу в полное замешательство странным, непонятным для бойцовской натуры мясника жестом.

Но гут нашлась Двейра, все-таки женское сердце, и она крикнула со своего центрального места во втором ряду групповой пирамиды:

— Ложись на свое место и обними овечку за шею!

Так их и заснял для городской газеты «Коммунист’» немой фотограф Рубин.

Так они и остались запечатленными для потомков. Стоят и сидят в три ряда с Хаимом Ковалерчиком и Двейрой Фишман в центре и с Абой Канторовичем, нежно обнявшим за шею еще живую овцу.

После съемки надежные активисты прочно засели в проходной, и Гирш понял, что в этот день ему с товаром не выехать.

Он сунул под рогожу кошерный кусок, подбросил Зинке сена и ушел ночевать к сестре.

Раскаявшиеся воры в этот раз через проходную тоже ничего не вынесли.

Высокий забор, огораживающий бойню, был не так уж высок.

Этот вариант привычного дела назывался «переброс».