Вниз по Шоссейной

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Директор швейной фабрики имени Дзержинского сдержал свое торжественное слово и сшил из отходов производства новые фуражки для городских сумасшедших. Фуражки были светло-серые, с большими модными козырьками и круглыми нитяными помпонами на макушке. Правда, в связи с тем, что явка сумасшедших для снятия мерок не была обеспечена, фуражки сшили одного стандартного и, на всякий случай, большого размера.

Выдавали фуражки по списку, в который почему-то попал и великан Адам. Но Адам за фуражкой не явился. Не потому, что был обижен на то, что его внесли в этот список. Адам исчез и больше в Бобруйске не появлялся.

Наверно, никого в городе особенно не беспокоила причина исчезновения Адама. Хоть и был он великаном и заметной фигурой на базаре и пристани, как-то не до него было в это уже вплотную надвинувшееся на город Время. Больше говорили, и то шепотом, о новых арестах, раскрытых диверсиях и затаившихся за каждым углом замаскированных врагах.

Но нам, умудренным познанием прошлого, нашему не заглушенному этим боязливым шепотом слуху, нашему трезвому, проясненному болью зрению нужно побывать на бобруйском базаре в конце августа того года и увидеть в последний раз Адама.

Он стоял на Нижнем базаре недалеко от того дома, где когда-то тетка Зины Гах держала харчевню, а хозяин дома торговал дегтем. Теперь там был «Индпошив», украшенный вывеской работы Бори Вихмана. Неподалеку сапожники, набрав в рот «тэкса», поколачивали молотками по насаженным на лапу кривым каблукам и прохудившимся подошвам.

Адам стоял и улыбался солнечному дню и пацанам, собравшимся возле него, чтобы по очереди проскочить через ворота его широко расставленных длиннющих ног. Он весело, как и пацаны, относился к этой забаве, когда был свободен от перетаскивания тяжестей.

К нему, обходя ряд продавцов плетеных корзин и метелок, как-то таинственно подмигивая, шел Боря Вихман.

Боря Вихман разогнал пацанов и поздоровался с Адамом. Адам тоже сказал: «Здравствуй, Вихман», и вытащил свое разрешение. Но Боря отвел его руку и объявил, что уже больше недели разрешение считается недействительным, так как выдано оно Славиным, а Славин, как стало известно, враг народа. Поэтому, добавил Боря Вихман, этот написанный Славиным документ нужно не носить при себе, а уничтожить, потому что, если найдут его при Адаме, может загреметь и Адам, несмотря на свой редкий, нужный для Академии наук скелет.

Адам растерянно смотрел на Борю Вихмана и торопливо прятал свое разрешение уже не в боковой карман сшитого Степанидой пиджака, а за ворот рубахи, подальше от тех, кто мог его обнаружить и отнять.

Адам растерянно смотрел на Борю Вихмана, а тот, довольный своей злой шуткой, добавил:

— Что поделаешь, Адам, сейчас время такое — вырыл норку, окопался, и ша!

И Адам испуганно шарил глазами по снующим ногам толпы, выискивая просвет в двигающихся сапогах, лаптях, сандалиях, ботинках, парусиновых туфлях, где среди булыжников можно было вырыть норку, окопаться и замереть. Но он понял, что для себя ему такой норки здесь не вырыть.

И Адам исчез.

…Когда однажды на базаре, уже в конце сентября, кто-то вспомнил о великане, одна бабка, продававшая вязку сушеных грибов, сказала, что видела его в Елизовских лесах, но мужик, время от времени отпивавший из бутылки, отмахнулся от нее и сказал, что сам промышляет грибами и в эту грибную осень каждый день бывал в тех лесах и не раз встречался там с лосями и, конечно, бабка, по своему давнему, да еще давно забытому и затуманенному годами девичьему разумению, спутала лося с мужиком. На что окружавший грибников базар грохнул раскатистым смехом, а мужик еще отглотнул из бутылки, для чего ему пришлось высоко задрать бороду и взболтнуть остатки жидкости, уже хмелея, добавил:

— Никакие Адамы в лесу не водятся.

Невостребованную модную фуражку с нитяным помпоном передали в отдел заказов фабрики имени Дзержинского, и она долго висела в витрине с надписью «Образцы». Потом, говорят, образцы тех лет передали в музей фабрики. Если такой музей еще существует, может быть, она хранится там и поныне.

А городские сумасшедшие, расписавшись, как могли, в списке на выдачу к Великому Юбилею бесплатных фуражек, остались довольны, и некоторые из них были даже счастливы. Наверное, были бы счастливы все оказавшиеся в этом списке, если бы им объявили, а лучше разъяснили, что именно с них, с раздачи этих фуражек, начинается ряд праздничных городских мероприятий.

…Ну и куда бы вы думали, направились сумасшедшие?

Наверное, вы догадались. А если вы думаете, что они разошлись по своим постам, то есть Меер, прифрантившись роскошной фуражкой и застегнув по этому случаю ширинку, опять станет у кино «Пролетарий», а обозревающий мир через свою вставленную в глаз копейку сумасшедший по кличке Акопике усядется на Социалистической у магазина, где директором Столин, и, красуясь своей наползающей на нос и тем самым мешающей его ясновидению праздничной фуражкой, будет сообщать прохожим о ценах на розы в Париже и о листопаде в Берлине, словом, если вы думаете, что все сумасшедшие, украшенные новыми фуражками, разойдутся по своим обычным делам, — то вы плохо думаете о наших сумасшедших.

Не такие они уж совсем глухие к нормальным понятиям — сумасшедшие. Они очень отзывчивые и понимающие добро люди, и если к ним все время относиться ласково и поддерживать их каким-то добрым делом, то они, осчастливленные праздничным подарком, обязательно придут к вам, чтобы поделиться своей радостью, чтобы и вы порадовались вместе с ними.

Теперь вы все поняли и догадались…

Да, они поодиночке, конечно, не все сразу, пришли в парикмахерскую к Абраму Гершковичу.

— Ничего, можно носить, только не очень мотайте головами, — сказал Абрам Гершкович, устроив на каждом сумасшедшем по-разному, на подходящий манер и загиб, праздничные фуражки.

— Ну а теперь, как только я освобожусь, я начну приводить вас в порядок, — ласково объявил парикмахер и пошел добривать клиента, на щеках которого давно высохла мыльная пена.

…Весело, во все свои птичьи голоса заливались канарейки, что-то напевал Гершкович, шелестели газетами, в ожидании своей очереди, сумасшедшие, и все могло бы окончиться мирно и хорошо, если бы не было этой ссоры. Но не случись этой ссоры, о которой еще и сейчас вспоминают с улыбкой старожилы, — не произнес бы сумасшедший Мома своих знаменитых слов, до которых не всякий мудрец может додуматься, и случись, вникни в их смысл человечество, может быть… Да что там говорить, человечеству уже не раз об этом говорили, но Мома додумался до этого сам и даже не обратил внимания на то, что он произнес….

Ссора вспыхнула внезапно, и после трудно было установить, кто был ее зачинщиком. Может быть, в газету, чем-то заинтересовавшую сразу двоих сумасшедших, одновременно вцепились четыре руки, и газета была порвана, а кто-то из наблюдавших за этими руками ударил по ним и выразил свои чувства бранью, а потом и его обругал кто-то, до этого безучастно следивший за мухой на потолке, — но разгорелась шумная ссора с криками и непонятными доводами, переходящими в визг и даже плач.

И, испуганные этими криками, умолкли канарейки. И, выпрямившийся во весь свой могучий рост парикмахер Гершкович, которого не могли испугать самые разгулявшиеся, самые опасные языки пламени, парикмахер Гершкович, который участвовал в покорении почти всех случившихся в городе пожаров, растерянно стоял с бритвой в руке в этом кагале, устроенном недавно мирными сумасшедшими. А недобритый клиент выскочил на улицу и стал звать на помощь прохожих.

И тут поднялся Мома. Он один по своей привычке до этого молчал.

Он поднялся и сказал по-еврейски: «Стылэр», что означало: «Тише». Он сказал это негромко, но они сквозь свои крики услышали его и вдруг стихли.

И тогда он сказал по-русски:

— Что мы ссоримся! Ведь мы все носим одинаковые шапки.

И они помирились. И эти слова услышали все, даже те прохожие, которых позвал на помощь недобритый клиент.

Эти знаменитые слова иногда вспоминают бобруйчане. Их по-своему, но с тем же смыслом часто произносят очень умные люди. Правда, по-настоящему и сразу они подействовали только на бобруйских сумасшедших в том давнем году в парикмахерской Абрама Гершковича.

И кто бы ни присваивал себе эти слова и эту мудрую мысль, впервые высказал ее и тут же добился результата грустный сумасшедший Мома, который всегда носил под мышкой стопку книг и в глазах которого за стеклами пенсне блуждала вечность.

…И в наступившем мире снова запели канарейки, и Абрам Гершкович улыбнулся и стал приводить сумасшедших в порядок.