Воин света

16. Вразнос

— Что произойдёт? — так же тихо спрашивает моя Наташка.

Нет, она не тупит, она уже всё поняла, просто боится признаться в этом.

— Меня, судя по всему, убьют в перестрелке… Ну, то есть не меня… а тебя…

— И ты решила меня предупредить, учитывая, что…

Учитывая, что можешь исчезнуть, поскольку переноситься будет некому. Наташка это не произносит, но тут и так всем всё понятно.

— Ну да, — грустно улыбается Мурашка. — Ты бы сделала то же самое… Ты ведь и есть я, слишком мало времени прошло и всё, что думаешь и чувствуешь ты… в общем, у меня всё то же самое. Почти…

— И ты… ты никакая не бабка, а так же влюблена в Егора как и я? Только без возможности и без надежды оказаться с ним вместе? Бедная моя…

Наташка притягивает к себе Мурашку и нежно обнимает.

— Ну, у меня, всё-таки, гормональный фон другой, — улыбается та. — Детский. Так что… не так всё и ужасно. Куколки да домики на уме. И в этом даже есть определённый кайф…

— Когда? — спрашиваю я.

— Первого сентября, — отвечает маленькая Наташка.

— Где?

— Здесь, рядом с домом.

— А кто?

— Этого я не знаю. Мы подъедем к дому, выйдем. У соседнего подъезда будет стоять грузовая машина, аварийная. С утра отключат горячую воду и они будут что-то ремонтировать. Когда мы выйдем из машины, они выскочат из кузова с оружием и начнут стрелять.

— А Егор? — спрашивает большая Наташка.

— Не знаю, — мотает белокурой головкой Наташка маленькая.

— Нужно что-то придумать! — восклицает Наташка большая.

— Да что тут придумаешь, — усмехается маленькая. — Либо дать себя убить, либо убить их. Что ещё? Умирать не страшно. Не бойтесь никогда. Просто… жалко немного… Но, с другой стороны, если посмотреть правде в глаза, кто я такая? Твоя копия, вернее, даже не копия, а не пойми что…

— Совсем не факт, — говорю я, — что ты вдруг исчезнешь, если Наталья останется живой.

— Ты и сам не веришь, — фыркает Мурашка и машет на меня рукой. — Я же говорю, у всех этих переселений есть цель. Моя цель — предупредить вас и исчезнуть.

— Но ты бы могла не предупреждать, — говорит моя Наташка. — Подождала бы десять лет и…

— Не надо, не продолжай, — смеётся Мурашка. — Ты ведь так никогда бы не сделала, правда? А значит, я тоже. Слушайте, я вот вам всё рассказала, и у меня на сердце так легко стало, правда. Можно мне ещё чая? Такой торт вкусный, обалдеть просто.

— «Птичье молоко», — машинально говорю я. — Вкусный, да. Ешь…

Мы едим торт и болтаем на посторонние темы. Вернее, пытаемся болтать…

— Слушайте, — не выдерживает Мурашка, — прекратите уже, ладно? Как будто я уже того… Сами же говорите, что не факт, а, кроме того, я же не успела занять в вашей жизни какое-то огромное и невосполнимое место, правда? Ну и всё, перестаньте ныть.

— Мы не ноем, — хмуро говорю я.

— Ноете. Я, пожалуй, ещё кусочек слопаю. Обалденно вкусно.

Приходят Мурашкины.

— Такой спектакль чудесный! — заявляет с порога Лена Мурашкина. — Артисты просто прелесть. Такая удача, что мы попали. Ну что, не замучила вас наша Наталья?

— Нет, — машу я головой. — Наоборот.

— А чего вы такие печальные? Случилось чего?

— Нет, конечно, — делает над собой усилие моя жена и улыбается. — Проходите, Егор торт принёс, «Птичье молоко». Легендарный, из «Праги».

Мы снова пьём чай и пытаемся выглядеть непринуждёнными, но получается откровенно плохо. Хреново получается. Выезжаем на оптимизме и энтузиазме Мурашкиных, всех трёх.

— Когда вы уезжаете? — спрашиваю я у Лены.

— Через пару дней, — отвечает она.

— А чего так скоро?

— Так Наташе в школу, — говорит она. — Да и мне. Я вон и так уж на работу должна была выйти давно.

— Ну, ещё же несколько дней, — возражаю я.

— Да чего, — беззаботно машет рукой маленькая Наташка, — чего оттягивать, привязываться друг к другу. Потом скучать ещё станем. И вы тоже. Не стоит.

— Вот маленькая, — качает головой её мама, — а рассуждает, как старушка. Я даже думаю иногда, а может в неё вселился кто-нибудь?

— Баба Яга, — смеётся Мурашка, и мы все начинаем смеяться вслед за ней, кто весело, а кто и не очень.

Прощание представляет собой особое испытание психики, когда с весёлым и беззаботным лицом приходится прощаться, возможно, навсегда.

— Зайдёте до отъезда? — спрашивает с надеждой Наташка.

— Вряд ли, — отвечает Мурашка. — У нас ещё столько планов. Хочу побывать там, где ты тоже не бывала. Всё, что с нами происходит… Так и должно быть. Не печальтесь и не грустите. И мы не будем. Когда-нибудь встретимся, я даже не сомневаюсь. Пересечёмся где-нибудь на краю времён…

Сказав это, она обнимает меня и мою жену. Сначала её, а потом меня. Крепко, со всех своих детских силёнок сжимает тонкие ручонки… Твою дивизию! Твою, бляха, дивизию…

Когда дверь закрывается, Наташка виснет у меня на шее и начинает реветь.

— Я её уже полюбила, — заикаясь, шепчет она мне в ухо.

Уху становится горячо и мокро… Ну, что тут скажешь… Кабзда вам, лаврушники. Только это и приходит в голову… Сука…

Утром я встаю рано и, не позавтракав выхожу из дома.

— Едем в Дьяково! — командую я. — Погнали пацаны. Как ветер!

Мы летим по городу, словно выполняем ответственную миссию. Да, так и есть, по большому-то счёту.

— Спишь, Сильвер Джон⁈ — врываюсь я в камеру своего пленника. — Подъём! Вставай! Смертушка твоя пришла!

— Эй, эй, ты чего⁈ — таращится Ламази Джон, вскакивая со своего железного ложа.

Немытые волосы топорщатся, в глазах испуг, рот перекошен.

— Ссышь, когда страшно⁈ — щурюсь я. — Так вытаскивайте его во двор и пристрелите там. Глушаки не забудьте пристегнуть. А потом в сортир нахер.

— Э! Ты чего, брат⁈ — зеленеет Джон. — Ты что творишь⁈ Что случилось⁈

— Что случилось? Так ты же мне пи*дишь внаглую! В лицо мне плюёшь и спрашиваешь, что случилось? Ты меня поиметь хочешь, джонджоли сраный! А я такие вещи не терплю! Давайте-давайте, чего встали⁈ Вытаскиваем и вышибаем мозги! Бегом, я сказал!

В камеру вбегают мои ошалевшие гвардейцы. Они к таким делам не привыкли, естественно, но ориентируются быстро и, отогнав замешательство, хватают узника под белы рученьки в волокут из камеры.

— Эй! — орёт он благим матом. — Подожди! Подожди, Бро! Я всё скажу! Всё скажу!!!

— Поздно, братан, мне теперь похеру, что ты скажешь! Не обессудь, ничего личного. Это бизнес. Чисто бизнес.

Вообще-то, здесь очень много личного, практически всё личное, но тебе, баран кучерявый об этом знать необязательно.

— Что ты хочешь⁈ Я скажу всё!!!

— Погодите, — командую я своим. — Сколько здесь сейчас ваших?

— Они не «наши»! Мне они никто!

— Тащите! — машу я рукой.

— Стойте! Стойте! Трое! Мамука, Георгий и ещё Давид!

— Допустим. Что они здесь делают?

— Я точно не знаю, Бро!

Я вытаскиваю ствол из-за пояса у одного из парней и грубо пропихиваю в пасть Джона.

— У-у-у! — воет он.

— Вывел, сука! Конец тебе! Последний шанс! Что они делают здесь⁈

Вытаскиваю ствол у него изо рта и склоняюсь над охреневшим Джоном. Уверен, я сейчас выгляжу, как Гнев Господень. По глазам его вижу. В них страх и трепет.

— Тогда сказал Царь слугам, — тихо и зловеще произношу я слова Евангелия, — связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю! Там будет плач и скрежет зубов! Ибо много званых, а мало избранных!

После этих моих слов его страх становится настоящим ужасом, диким, непреодолимым и разрывающим внутренности.

— Они замышляют что-то! — благим матом орёт Джон. — Я пока не знаю что, хотят подставу тебе устроить! Но я не знаю, какую! Мамой клянусь! Но я узнаю! Я обязательно узнаю. Послезавтра приедет ещё несколько человек! Я всё! Я всё тебе скажу, клянусь, Бро! Я клянусь, Бро! Клянусь!

Послезавтра, значит… Хорошо.

— Говори имена!

— Я не знаю! Но я узнаю! Мамой клянусь, я всё узнаю!!!

Я задумываюсь, пристально разглядывая эту дрянь. Что с ним делать — пустить в расход или поиграть, как кошка с мышкой? В принципе, уделать его я всегда успею, а пользу извлечь не помешает. Чувствую страшную злость, бешенство и беспомощность, понимая, что ничего сделать нельзя и Мурашка всё…

Есть, конечно, небольшая надежда, что она сохранится, но верю я в это дело слабо. Потому и вымещаю сейчас всю свою злобу на этом сраном шпиёне.

— Почему раньше не сказал? — спрашиваю я почти спокойно.

— Я хотел сказать, когда всё выясню, — трясётся Джон.

— Ладно, — говорю я. — Поднимите его.

Его ставят на ноги, но он едва может стоять, поджилки трясутся и губы трясутся, и вообще, спасибо, что он хотя бы не наделал под себя.

— Ладно, брат, прости, — сухо, почти по-деловому говорю я и, притянув его к себе, обнимаю и хлопаю по спине. — Прости меня, дорогой, нельзя иначе было, понимаешь? На войне, как на войне. Мы же тут не в игрушки играем. А я ведь тебе верить должен, да? Без доверия в нашем деле никак нельзя. Ну, всё-всё, да ладно, не хнычь, в натуре. Всё, всё уже позади. Давай говори, как найти твоих Мамуку, Георгия и Давида и поедем домой, да? Да всё, всё. Очнись ты, всё позади уже.

— Нет… ты скажи, — мямлит он, — ты меня реально шлёпнуть хотел?

— Нет, конечно. Но если бы не поверил, тогда да. Лично бы глотку перерезал. Но я же поверил. Я всегда вижу, когда человек врёт, а когда правду говорит. Ну, в смысле в экстремальных условиях, понимаешь? Когда между зубов ствол торчит мало кто будет жопой крутить, да? Ну, всё, всё, не плачь только. Давай, говори, где они тусуются и поедем домой. Да успокойся ты, верю я тебе, видишь? К сердцу прижимаю…

— Леонид Юрьевич, в нашем чемоданчике ведь есть какая-то мелочёвка на генерального прокурора Рекункова? — спрашиваю я, присаживаясь за приставной стол в кабинете Злобина.

В последнее время его знаменитая улыбка выглядит немного полинялой и потерявшей блеск и лоск, но Де Ниро он по-прежнему напоминает.

— Есть? — улыбается он. — Не знаю, это ты скажи. Ты же был смотрителем чемодана.

— Ну, я же и говорю, есть кое-что. Есть. Только не помню, что именно.

— Вот ты со мной поступаешь, как с посторонним, а я о тебе забочусь, между прочим, — качает он головой.

— Леонид Юрьевич, ну с каким посторонним? Вы мне, как отец родной! Я же говорил уже, всё из любви к вам делаю.

— Так сказать каждый может, но мы привыкли по делам судить, Егор, по делам.

— Ну так и нет ни одного дела, которое было бы направлено против ваших интересов. С моей стороны то есть.

— Ладно-ладно, — отмахивается он, — что мы, беспамятные маразматики, чтобы одно и то же по кругу сотни раз гонять? Поговорили и будет. Ты меня услышал, я тебя. Разве этого недостаточно, чтобы понять точку зрения друг друга?

— Хотелось бы не только понять, но и убедить в своей правоте, а то возникает ощущение, будто вы в чём-то мне не верите.

— Да ладно-ладно, верю. Ты мне, я тебе. Знаешь советскую формулу успеха? Это она и есть.

Блин, постоянно будет мне теперь нервы трепать со своим доверием-недоверием и дружбой-недружбой…

— Так что, Леонид Юрьевич, посмо́трите, чем прокурора прижать генерального? Черненко этот разошёлся в конец. Только что его нахлобучили с судьёй и сынком-домогателем, да и с собственными грешками юности. Партийный ловелас, бабник из ЦК, понимаешь ли… Но он не уймётся никак. Что за человек такой? Но, помимо вреда, что он нам приносит, здесь ещё и общественно-политический аспект присутствует. Люди же смотрят, как мы себя поведём. Если свои позиции сохраним и ещё дадим Устинычу по шапке, будем королями и пупами земли, а если уступим и прогнёмся, придётся идти нахрен и заниматься мелкими, практически бесплатными делишками и мышиной вознёй. Согласны?

— Идти нахрен? — со смешком уточняет Злобин и тут же начинает мотать головой. — Нет, идти нахрен я не согласен, ни при каком раскладе и ни при какой власти — ни при коммунистах, ни при буржуях.

— Вот, и хорошо, — констатирую я.

— Ну, — усмехается Злобин, — раз хорошо, пойдём тогда к шефу.

— Пойдёмте, но вы покрутите этого мощного старика и отца русской демократии. Хорошо бы на него хоть парочку каких-нибудь собак повесить…

Мы выходим из Злобинского кабинета и двигаем к главному кагэбэшнику всея Руси.

— Юрий Владимирович, у меня есть очень конкретное предложение, — говорю я. — Пока законодательная база будет корректироваться, ждать видимо долго придётся. И вы только в конце следующего года сможете заняться этим делом на практике. Разработка проекта, экспертиза спецов, комментарии научного сообщества и действующих юристов, отзывы верховного совета и совета министров — всё это дело очень небыстрое.

— Верно понимаешь, — кивает Андропов с непроницаемым лицом.

— Небыстрое и совершенно неконфиденциальное. То есть, за это время о готовящихся изменениях будут знать абсолютно все — от космонавта до дворника.

— А ты что же, такие серьёзные изменения предлагаешь наскоро принять и без публичного обсуждения?

— Я честно говоря, не припоминаю, когда это у нас бывали публичные обсуждения законов?

— Так, ты давай, на советскую власть поклёпы не наводи, понятно?

— Да, я и не навожу, я же всем сердцем, всей душой. Лучшие годы жизни при ней, но дело сейчас не в этом. Давайте, пока законодательная база не готова, устроим специальную операцию. Для начала в Грузии и Азербайджане. Заодно и опробуем эффективность и порядок того, что включим в закон. Отработаем на практике и получим неоценимый опыт, который ляжет в основу закона. Так дадим им по шапке, быстро и сильно, что они вообще ничего не успеют ни хорошего, ни плохого. Как вам идея? По-моему просто великолепная. Я, как боец кагэбэшной гвардии тоже хочу участвовать в этой спецоперации. Зачистка под корень, выведение и вытравливание всех этих законников. Тут бы, конечно, неплохо было подключить и общественность, агитационно-пропагандистскую машину, только реализовывать агитацию надо тонко, с умом, не топорно, как у нас любят.

— Как-как? — строго на меня смотрит председатель.

— Да, как слон в посудной лавке, будто колом по башке. А человеку надо понимать свою важность и гордиться тем, что инициатива от него самого идёт, а не спускается по разнарядке сверху. Нужна, в общем, не обязаловка, а душевный порыв. Тогда и результат будет огонь, бомба и пушка, как говорит молодёжь в достаточно далёком двадцать первом веке.

— Что скажешь, Леонид Юрьевич? — мрачно спрашивает Андропов.

Злобин чуть пожимает плечами, внимательно смотрит на шефа, потом так же внимательно смотрит на меня и говорит, что в целом идея ему нравится.

— Думаю, Юрий Владимирович, Брагин прав. Проведём разведку боем. Можно составить приказ о спецрежиме и откатать на двух республиках всё то, что потом будем в масштабе Союза проводить.

— Так точно, подтверждаю я. Провести эксперимент, а его результаты масштабировать на территорию всей страны и под знаменем закона. Закон против воров в законе. Они же не могут по своим понятиям воровским, отрицать, что являются законниками, это же позор, смываемый только кровью. А мы этим и воспользуемся. Кто сознается, тех сразу в каталажку.

Конечно, не всё так просто, знаю я все их выкрутасы и прочее. Типа, ты скажи, что значит «вор в законе», а там я уже тебе отвечу я это или нет. Да и просто соврут дорого не возьмут. Но, тем не менее, зачистим мы их капитально. Пройдём с огнём и мечом.

— Я подумаю, — обещает Андропов.

Ну, давай, думай, только по возможности недолго, а то тут прямо в центре Москвы охреневшие урки будут первого сентября, в день знаний, честных и ни в чём не повинных граждан мочить…

А день знаний, кстати, праздником вроде при Черненко стал, не помню точно. Надо будет подкинуть идею Андропову, чтоб опередил этого гада.

После двух часов, проведённых в КГБ, я еду в ГлавПУР и тружусь в поте лица своего, над расширением и укреплением организации, которая сохранит Россию-матушку да и весь Союз. Несколько раз созваниваюсь с Наташкой, а после работы заезжаю за ней в её контору.

Она выходит вся в растрёпанных чувствах с припухшими веками.

— На работе всё нормально? — на всякий случай уточняю я, прижимая её к себе.

— Нормально, — грустно кивает она.

— Может, тогда поужинаем где-то в кабачке, я не знаю? Куда хочешь?

— Давай дома, пожалуйста, — просит Наташка. — Идти куда-то совсем нет настроения.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Давай дома, так даже лучше…

Мы приезжаем домой и тихо, по-семейному, как и вчера, ужинаем на кухне, а потом садимся на диван и в коем-то веке врубаем телек. Сегодня по программе нет ничего хорошего, просто ничегошеньки. Но это, вроде, и неважно. Мы сидим прижавшись друг к другу, Наташка кладёт мне на плечо голову, сидим и делаем вид, что смотрим телевизор.

Такие простые действия вызывают ощущение, что всё у нас хорошо, всё как у всех и всё совершенно обычно. Идёт программа «Время», а мы думаем каждый о своём, а может быть и об одном и том же… Со стороны, наверное, это выглядит, как медитация.

Да так и есть. Мы медитируем минут пятнадцать, но резко выходим из этого транса, когда раздаётся звонок телефона. Наташка вздрагивает. Я мягко высвобождаюсь из её объятий и поднимаюсь с дивана.

— Я послушаю, — говорю я ей. — Хм… на межгород похоже.

Действительно, звонки идут чаще, чем у обычного городского звонка, чаще и напористее. Эх, лучше бы сейчас никто не звонил и мы просидели до самой ночи в полном покое под монотонный бубнёж ящика. Но нет… Покой нам только снится. Это наш девиз…

— Слушаю, — говорю я, подойдя к телефону.

— Егор! — раздаётся взволнованный женский голос.

— Да, отвечаю я, соображая, кто это…

А, так это Лариса Дружкина, Наташкина мачеха.

— Привет, Лариса, как там у вас делишки?

— Егор! — повторяет Лариса и начинает рыдать.

— Что, что случилось? Скажи толком! С Геной что-то?

— Гену арестовали!!! — кое-как различаю я через её всхлипывания. — Гену арестовали…

Да когда же это кончится-то! В разнос пошёл Черненко!

— Так! — твёрдо и как могу властно говорю я. — Мы всё решим, не беспокойся. Возьми себя в руки и рассказывай всё по порядку.