Воин света

23. Поехали, твою дивизию!

— Молодой человек, дальше нельзя! — шагает навстречу строгая докторица и даже вытягивает руку, как бы отгораживаясь от меня и давая понять, что шутки закончились.

— Да… дайте нам поговорить… — хрипит Ферик. — Дайте… мне сказать.

— Дело государственной важности, — очень серьёзно заявляю я, вытаскивая из кармана удостоверение.

— Для меня делом государственной важности является жизнь пациента, — сердито отвечает она.

— Дай мне пять минут, дочка… — слабо шевелит рукой Ферик.

Она раздражённо дёргает головой, резко разворачивается и идёт прочь, бросая персоналу:

— Готовьте операционную, а этого чтобы здесь не было.

— Фархад Шарафович… — начинаю я, не зная что и говорить.

Тут, в общем-то сказать нечего, всё прозрачно и…

— Егор, ты прости меня, — тихо произносит он. — Не за то, что ослушался, за это тоже прости…

— И вы меня простите…

Твою дивизию… сентиментальный мент. Я ведь хотел, чтобы он на передачу не явился, хотел в последний момент предупредить, выдернуть его из схемы, хотел, помимо наказания лаврушников, чтобы и он урок вынес. Чтобы понял, что меня нахеривать нехорошо и безнаказанно это проходить не будет.

Я принял решение, что Ферика из всех дел вывожу. Но вот этого всего я не планировал. Стрелять, арестовывать, пускать кровь не собирался я. Планировал убрать его из схемы перед самой сделкой. И если бы он не затихарился в последние пару дней, ничего бы этого не случилось. Да только всё пошло совсем не так, не через то место пошло. Совсем не через то.

— Да… — вяло машет он рукой. — Ты вообще в праве был меня на крючьях подвесить. Гнилой я, Егор, ненадёжный. Всё за башлями гнался… Надо было слушать тебя, молодой ты, да мудрый. Не то что я, старый баран.

Он замолкает и переводит дух. Каждое слово даётся ему с большим трудом…

— На тот свет деньги с собой не возьмёшь, — чуть кивает он, облизывая пересохшие губы. — И у гроба карманов… нет…

Он закрывает глаза и некоторое время лежит, не подавая никаких признаков жизни. Каталка стоит в большом зале, ярко освещённом холодным светом флуоресцентных ламп. Лампы эти издают раздражающий и нервирующий звук, тонкий электрический звон, как зуд.

Снуют сёстры и врачи в халатах, привозят и увозят пациентов. Раздаются громкие реплики, быстрые шаги, хлопают двери. Будто само место пытается сказать, что на празднике жизни все мы временные гости. Тошнотворно пахнет лекарствами или дезинфекцией, а, может, тем и другим вместе…

Обстановка тревожная и тоскливая. Безысходная. Именно безысходность я читаю во взгляде Ферика, когда он поднимает глаза. Я беру его за руку. Она влажная и холодная. В груди неспокойно, я чувствую горячее жжение, будто это не его, а меня в очередной раз подстрелили.

— Вам страшно, Фархад Шарафович? — тихо спрашиваю я.

Он кривит чёрные от запёкшейся крови губы.

— Умирать всегда страшно, — чуть слышно шепчет он. — Я ведь не ангел, ты знаешь?

— Серьёзно? — делаю я удивлённые глаза и улыбаюсь. — Вы меня разыгрываете.

— Серьёзно, — подтверждает Ферик и тоже улыбается. — Видишь, как я тебя провёл. Ты думал, что я ангел, а я… нет… Я тебя предал, Егор. И когда с Мишико подписался за твоей спиной отравой торговать, и когда меня менты прихватили. Испугался, не выдержал. Они стращать-то умеют. А я оказался совсем нестойкий. И не оловянный, и не солдатик…

Он снова закрывает глаза. Подбегает молодая сестричка.

— Так, всё, в операционную! — командует она, — Кузьмин, давай сюда.

Ферик сжимает мою руку.

— Знаю… — сипит он, — знаю, что время вышло. Жалко…

Подходит медбрат и толкает каталку. Фархад Шарафович не отпускает мою руку, и я иду рядом с ним.

— Сломался я, — хрипит он. — Всё слил. Про наркоту слил, хоть и место указал неправильное. И про тебя много чего наплёл. Они спрашивали, а я отвечал. Их ведь не наркотики интересовали, а ты. Вот я и пел соловьём, не хотел на старости лет на зону. Не хотел.

Ну, тут удивляться нечему. Есть люди, заинтересованные в информации обо мне.

— Прости меня, Егор… Знаю, за такое прощения не просят, но я… прошу. Ментов на мелькомбинат я навёл… И сказал им, как тебя заманить. У тебя сердце доброе… я знал, что ты пойдёшь… если узнаешь, что Айгюль в опасности… Знаю я тебя… Ты романтик, таким как ты… нельзя в бандиты… И в менты нельзя… Такие, как ты… должны народ в будущее вести…

Чем дальше, тем более отрывистыми становятся его слова и тем больше в них хриплого свиста. Отчаянного хриплого свиста.

Каталка заезжает в лифт, стучит, грохает колёсами по металлу. Медсестра буднично нажимает кнопку, заглядывает в записи, ставит галочки. Для неё это рутина. И стоны, и вздохи, и испускание духа — всё рутина…

— А где она сейчас? — спрашиваю я про Айгюль. — Я не смог её найти.

— В Ташкенте… Я велел, чтобы отсиделась у подруги своей… У этой, ну… ты знаешь…

— Знаю, — киваю я.

— Они не сами, Егор… Менты… За ними стоит кто-то… Хочет тебя… распять…

Он замолкает и тяжело дышит.

— Отдыхайте, вам нельзя переутомляться! — участливо обращается к Ферику сестричка.

Надо же, хорошая девочка, не очерствела, не загрубела, глядя на чужую боль и смерть.

— Да, милая… — вымученно улыбается Ферик. — Мы сейчас… Закончим…

— Ладно, Фархад Шарафович, что было, то было. А теперь это уже в прошлом. Не думайте, я зла не держу. Выздоравливайте. Всё будет хорошо. Вас прооперируют, вы поправитесь и заживёте лучше прежнего, без забот и хлопот.

Улыбка его делается искусственной, вымученной, ненастоящей. Он закрывает глаза и стискивает зубы. Делает несколько тяжёлых вдохов, будто не может надышаться. Дышит и не может.

— Ты… простил? — с тревогой спрашивает он, словно от этого сейчас хоть что-то зависит.

— Конечно, простил. Но и вы меня простите пожалуйста.

— Тебе не за что… — через силу говорит он. — Поза… Поза… боться…

Дыхание сбивается и лицо искажается одновременно гримасой страдания и безразличия. Гиппократова печать, маска смерти. Я отчётливо понимаю это… Сердце ухает, обрывается, покрывается льдом…

— Об Айгюль я позабочусь, — обещаю я, хотя совсем не представляю, как к этому можно подступиться. — Не волнуйтесь. Ни о чём не волнуйтесь. Вам нечего стыдиться. Все мы порой ошибаемся, не мучайте себя. Я вас люблю как родного…

Из уголков его глаз появляются две слезинки. Я крепче сжимаю его ледяную руку, но он не отвечает, на это у него уже не остаётся сил…

— Страшно, Егор… — едва шепчет он, и я скорее догадываюсь, чем слышу его слова.

Лифт дёргается и останавливается. Раскрываются двери и медбрат Кузьмин, думая о чём-то своём, безразлично выкатывает каталку в пустой коридор. Я делаю несколько шагов, сжимая руку Ферика и выпускаю её. Его увозят. Распахивается широкая дверь, открывая длинный коридор. По нему практически бегут люди в белом. Они торопятся к Ферику.

— Подожду здесь! — кричу я вслед. — Не бойтесь! Всё будет хорошо!

Умирать не страшно, сказала Мурашка в последнюю нашу встречу. В конечном итоге, всё всегда заканчивается хорошо… Покоем и благодатью… Наверное…

— Фархад Шарафович, — слышу я удаляющийся голос сестрички. — Сейчас мы с вами быстро подготовимся к операции. Вы уснёте, а когда проснётесь…

А когда проснётесь, окажетесь в прекрасном сияющем мире, где нет боли и царит любовь. Зачем, зачем они везут его туда, в холод и мрак? Лучше бы дали умереть, сжимая мою руку. Ему было бы легче.

Я сажусь на обитый дерматином и видавший виды диванчик, наклоняюсь вперёд, упираюсь локтями в колени и обхватываю голову руками. Сижу неподвижно и, наверное долго, глядя в одну, неясную, воображаемую точку перед собой.

Вокруг меня тихо и пусто. Никого. Так может, это я умираю, а не Фархад Шарафович?

Время играет со мной, выкидывает разные штуки, троллит, дурачит, смеётся… Вот и сейчас я совершенно не понимаю сколько его утекло, сколько прошло.

Я выхожу из бездумного транса, когда рядом со мной кто-то садится. Поворачиваю голову и пытаюсь поначалу вспомнить, кто этот человек. Но нет, мы с ним никогда не виделись. Наконец, до меня доходит, что это врач.

— Вы хирург? — спрашиваю я.

Он угрюмо, глядя перед собой, кивает. Будто пародирует меня.

— Оперировали Матчанова?

Он опять кивает и спрашивает:

— Вы родственник?

Врач поворачивается и хмуро на меня смотрит.

— Практически, — отвечаю я.

— Эта пуля, — говорит он, прищуриваясь и морщась, как от зубной боли. — В общем, когда извлекли, открылось кровотечение… Аорта… Пришлось…

Я отворачиваюсь, а он продолжает рассказывать про аорту, про зажимы и стежки. Я не слушаю. Вернее, слушаю, но не слышу. Удивительно, будто отрезали кусок меня…

Хирург сокрушается, видать очень хотел спасти пациента. Он ещё что-то говорит, но я встаю и, кивнув, иду к лифту… Большой, рассчитанный на четыре каталки лифт, везёт одного меня, будто посланника потустороннего мира. Хотя… а кто я такой? Я и есть посланник…

В фойе меня ждут Виктор и Алик. Приехали, пока я тут торчал. Они молча смотрят, не задавая вопросов.

— Скончался, — говорю я и выхожу на крыльцо.

Листья ещё не пожелтели, но и от радостной, полной жизни летней зелени мало что осталось. Тёмные, почти бурые, они шелестят на ветру. В воздухе разлита прохладная влага. Я ёжусь и передёргиваю плечами. Никак не привыкну к этому круговороту в природе. Круговороту плоти.

Из машины звоню Злобину, докладываю, что Ферик всё…

— Мы взяли Гию, — говорит он. — Приедешь?

— Можно, пожалуйста, завтра? Я напишу отчёт и привезу утречком. Лады?

— Лады, — соглашается он.

— А то мне ещё жену на курорт отправлять…

— У тебя всегда всё в одно время.

— Всегда — это моё политическое кредо, — невесело шучу я.

Прощаемся.

— Вить, — говорю я, передавая ему трубку, — сейчас со всей этой хернёй разберёмся и надо будет в Ташкент ехать. Думаю, ты и Толян поедете. Завтра… нет, наверное, послезавтра.

— Так я как пионер, — пожимает он плечами. — Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть». В смысле, всегда готов. С тобой же, да?

— Нет, я с Аликом останусь, — качаю я головой, — а вы поедете за Айгюль. Надо будет её доставить сюда.

— А… — чуть подвисает он… — Ну ладно, почему нет. Привезём…

Наташка ждёт меня дома. Утром она летит в Юрмалу, под защиту друга Пуго и наших ребят. Латвия у нас под контролем, там, что называется, всё схвачено. Кагэбэшная дача, охрана и личные телохранители. От греха, лучше пусть всё переждёт на расстоянии.

Надо было, конечно, ещё вчера её отправить, да уже, честно говоря, на воду дую. Не хотелось, чтобы они имели возможность подготовиться, получив информацию заранее. Паранойя? Да. Паранойя чистой воды. Но есть из-за чего.

— Ферик умер, — говорю я.

Глаза у неё становятся большими и тёмными. Я привлекаю её к себе.

— Что случилось? — шепчет она.

— Сгорел на работе. Застрелили при попытке к бегству.

— И ты не смог… — начинает она, но я не даю ей договорить, разжимая руки и выпуская из объятий.

— Не смог, — отвечаю я чересчур резко и, помолчав, добавляю. — Извини… Просто этот вопрос я буду задавать себе до конца дней. Не смог. И это самая щадящая версия ответа. Есть и похуже.

— Будешь есть? — спрашивает она, чуть помолчав.

Есть…

— Знаешь, как ввести в ступор иностранца, плохо знающего русский?

— Как?

— Произнести при нём такой вот диалог. Есть есть? Пить есть, а есть нет…

— Что?.. — она улыбается. — Ты сам придумал?

— Нет, — вздыхаю я без тени улыбки. — Не я. Может быть, Задорнов, но не уверен. Пойдём есть, раз у нас есть, что поесть…

— Егор! Вставай! Проспали!

Я смотрю на часы.

— Не так уж сильно проспали. На пятнадцать минут всего.

— Ну, ладно я, — бегает босая Наташка, — но ты-то как умудрился? Ты же в жизни ни разу не просыпал!

— И на старуху бывает порнуха, — бормочу я откидывая одеяло. — Эх, проваляться бы весь день в постели, правда?

— Правда, правда, — соглашается безо всякого энтузиазма Наташка.

Мысли её сейчас заняты совсем другими вещами.

— Я там чайник поставила. Воду горячую отключили.

«Воду отключили» — это как Аннушка, уже пролившая масло. Сон сразу как рукой снимает. Я вскакиваю с постели и бегу в ванную. Верю, конечно, но хочу сам увидеть это чудо — отключение горячей воды прямо в день знаний. Типа авария где-то.

Если до этого момента всё было как-то… ну, типа вилами по воде писано — то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет — то теперь сомнений не остаётся. Отсчёт пошёл. Предсказание Мурашки сбывается.

Я выглядываю в окно. Аварийной машины нет. Ну, да, Мурашка говорила, машина будет стоять, когда мы приедем… Всё равно… всё равно не по себе. Мышь, гадкая тварь, забирается внутрь и начинает скрести. Скребёт, скребёт, скребёт, сучка…

Звоню парням. Всё тихо, всё в порядке, слесарь ковыряется в соседнем подъезде. Кто, интересно координирует операцию, если Джон и Гия закованы в кандалы и загибаются в лефортовском Алькатрасе? У гидры много голов, у Змея Горыныча тоже. И мы знаем не все. И как тогда их зачистить? Как выжечь калёным железом? Как спалить дотла?

Сначала я участвую в долгих и муторных разборах вчерашних полётов. Докладываю лично товарищу Андропову, сдаю отчёт, отвечаю по тысячи раз на одни и те же вопросы.

С задержанными ведётся работа. Я к ней допуска не имею, да и интерес мой ограничен. Меня интересует не дурь, не участники трафика, не покупатели за рубежом, если такие действительно имеются. Меня интересуют имена и явки в Тбилиси.

И то, как говорится, поздно пить «Боржоми», поскольку силы уже переброшены. Скачков там. Толян тоже там. Бойцы имеются. Боевой техникой занимается Тимурыч. Казалось бы, чего ещё надо, всё организовано, время есть, обратисмся спокойно к своим делам. Тем более, с причудами времени я знаком не понаслышке.

Нет же, как неразумный нетерпеливый ребёнок каждую секунду смотрю на часы. Соображая, когда уже пора… ну, когда уже пора…

Впрочем, насколько сегодняшний день окажется решающим, волнующим и приближающим великое и светлое будущее, мы узнаем чуть позже. А пока переходим к следующей передаче. Дорогие друзья, начинаем нашу программу «Ребятам о зверятах»…

Как и всегда сегодня я беседую с председателем КГБ о причинах и последствиях, и об остальных вещах тоже. Сегодня я немного нервозный, но это понять можно…

— Ну что, — начинает Андропов и поправляет очки. — Есть у тебя что-нибудь про народовластие?

— Есть, Юрий Владимирович, — киваю я ему. — Личные наблюдения и соображения.

— Ну, давай, посмотрим, чему тебя жизнь научила.

— Народовластие это нам следует внедрять как можно скорее, практически, немедленно, а ещё лучше, вчера. Что именно? Начните с выборов в сельсоветы и горсоветы в маленьких городах и деревнях, где численность населения не превышает пять тысяч человек.

Андропов щурится, слушая меня, но пока не перебивает.

— Народ, то есть избиратели, должны получать опыт этой самой демократии. И вот это низовое народовластие поможет укрепить будущую демократию снизу, прямо из-под сохи. Важно, чтобы выборы были непартийными, и граждане могли сами предлагать и выбирать тех самых людей, которых знают лично и видят их работу.

— Хм… — неопределённо выдаёт председатель.

— Начав с небольших населённых пунктов, — гну я свою линию, мы сможем постепенно расширять эту практику, перекинув сначала на города с численностью населения до двадцати тысяч и даже до пятидесяти. Лет через десять можно будет внедрить альтернативные выборы и для городских советов, где проблемы касаются конкретных хозяйственных вопросов. Это поможет тренироваться в борьбе с коррупцией, ой, простите с хищениями, и в контроле жителями над муниципальными расходами, основанными на местных налогах.

Через десять лет? — хмурится он. — Не слишком-то быстро, да?

— Так мы же и не торопимся, — парирую я. — Главное, сохранить страну и не просто с наскока ввести демократию и полную свободу, ради того, чтобы заявить, будто у нас демократия. Важно научить людей, как школьников. У нас нет времени на столетний генезис, но выстраивая правильную политику, мы можем выработать программу, когда необходимые для существования государства институты возникнут без шока и станут востребованы обществом, станут его недотделимой частью. Для начала, отходя от нашей сложившейся практики, когда все голосуют за безальтернативных кандидатов, мы постепенно укрепим гражданское общество. Граждане станут хозяевами своей собственной жизни, и через десять лет научатся влиять на общегосударственные вопросы.

Выдав это я замолкаю, а Андропов, делает записи в блокноте.

— Звучит вроде правильно, — кивает он. — Но я совсем не уверен, что нужно настолько широкое вовлечение масс. Подотчётность нижестоящих органов перед высшими, жёсткий контроль и дисциплина, причём железная трудовая дисциплина, мне кажутся гораздо более важными… Я боюсь, учитывая то, что ты рассказал о девяностых, такое медленное вхождение в демократию не убережёт нас от детских волнений, сепаратизма регионов, создания удельных княжеств и прочих негативных явлений. Наша демократия должна нести черты национального уклада. Понимаешь? Быть хорошо скоординированной по вертикали.

Тьфу! Иногда у меня возникает такое чувство, что все мои действия напрасны. Что я ничего, просто ничегошеньки не смогу изменить. Сколь верёвочка не вейся, а совьёшься ты в петлю…

Ну что же… делу — время, потехе — час… Я смотрю на часы. Пора. В это время я обычно заезжаю за Наташкой на работу. Будем делать всё, как обычно… Как обычно, мда…

Я ещё раз бросаю взгляд на часы и звоню Алику с Виктором.

— Пора, — коротко сообщаю я.

— Все готовы, — тут же рапортует Витёк. — Ждём лишь твоей команды.

Ну, что же, вот, стало быть и команда.

— Поехали, ребята!

Поехали!

Я выхожу и сажусь в тачку.

— Ну что, «он сказал поехали»? — вопросительно смотрит Алик.

— Поехали! — повторяю я.

Машина заводится и выезжает с парковки.

— Сразу домой?

— Домой, — подтверждаю я.

Мы проезжаем по улицам быстро, но у меня всё рассчитано. Я надеюсь, что всё…

Как и всегда в последнее время, мы сворачиваем и направляемся к дому кортежем из трёх машин. Две моих и одна Наташкина. Мы сворачиваем с Горького и… сердце ёкает. Стоит! Стоит аварийная машина. Вон она…

Поехали, твою дивизию!