Восторженный беглец

11

Наступило лето. Кристаллы наши медленно росли. Шеф уехал отдыхать в Югославию. Вова, прихватив в библиотеке Цицерона и повесив на грудь оловянный крестик собственного изготовления, ушел на месяц пешком в Саяны. Я один остался, без лаборанта и без руководителя, сам себе лаборант и сам себе руководитель. Мне бал обещан золотой месяц — сентябрь. Но еще столько ждать…

На улице висели белые облака пыли, в них что- то время от времени поблескивало — то ли ветровое стекло, то ли включенная фара, смотреть больно. Зной нарастал, как международная напряженность. Израильтяне охамели — вбивали колышки вокруг себя к вешали спои флаги на чужой земле. В магазинах появилось больше молока, и было оно на вкус уже почти натуральным.

Я сидел в майке и джинсах, опустив жалюзи и шторы на всех трех окнах, и полумраке, и читал "Приключения Робинзона Крузо", время от времени поглядывая на показания приборов на всех семи включенных печах. Особо ревниво я следил, конечно, за режимом внутри печи номер один. Растет чернит, сказал бы мой сын, растет чернит — американцев очернит!

Днем напряжение в сети плясало, но ПИТ выручал. Ночью оно было более ровным, и поэтому я мог спать спокойно, дома, но я почти не спал — все думал о своей жизни и перечитывал, как заколдованный. одно и то же место н великой книге — про то, как Робинзон увидел на песке след человеческой ноги. Я разглядывал, наверное, в сотый раз рисунок, изображающий этот момент, и ужас охватил меня, как в детстве. У меня же в комнате не было ни одного чужого следа, тем более женского. Только на видное место я положил шпильку для волос — нашел случайно в книге, куда, видимо, вместо закладки сунула ее Таня. Как-то зайдя ко мне одинокому и таинственному в смысле личной жизни, зануда Серега Попов спросил:

— Запчасти любовницы?..

— Да, — Я подумал, что, возможно, бывает и такое остроумие, и, предугадывая его вопрос насчет книги о Тамме добавил:- Кстати, этой даме я и отдал о Тамме. Кстати, тараторит эта дама со скоростью ноль целых девять десятых тамма. — Все физики знали, что один тамм — это единица скорости разговорчивости…

Но Серега на этот раз не был расположен шутить. Мутными от раздумий глазами он смотрел на полки с книгами, бормоча:

— Так… программирование, фортран… статфизика… кристаллы, фазовые переходы… — И неожиданно спросил: — Витя, ты доволен жизнью?

Если бы он спросил, не знаю ли я. какой длины усы у тигра, я бы удивился меньше. Он вообще все знал, собирал, обобщал.

— Какой жизнью? — растерянно переспросил я.

— Вот этой! — Серега повел тоскливым взглядом по комнате и по окну, но вечерним облакам и разбухшему зеленому лесу, в котором невнятно что-то кричали или пели. — Вот!

— Почему ты вдруг?! — Я позволил, наконец, удивлению отразиться и на моем лице. — Ты-то о чем?!

— А почему он не возвращается?! Костя. Как так можно! Мы шли одним фронтом… мы даже общий эксперимент придумали. Я бы посчитал, что было там через десять в плюс двадцатой степени секунд! А ему — до лампочки! Ну, Утешев ворчал… да пошел он нах хауз! — Я не узнавал Серегу. — Это все равно что ребенка бросить на вокзале… оставить слепую мать! Бабушку!.. Ну. довели бы опыт до конца — и красиво у шел! Я знаю, многие выдающиеся физики любят альпинизм… у меня сердце больное, я бы тоже…

Я хотел ответить, что Костя занимается не альпинизмом. видимо, Серега что-то путает, но не стал ничего говорить.

— А вообще, на фиг вся эта наука? — сказал я.

— Да? — Серега задумался.

Послышался рокот — со стороны юга над рекой ползла фантастической синевы и мощи туча. Она вся дрожала от множества мелких молний’ она была начинена ими, как карась косточками. Она разрасталась на глазах. И молнии на глазах становились толще и белее. И вот по окнам ударил первый гром, верхний шпингалет щелкнул — был повернут не до конца и с лязгом опустился, как затвор у винтовки. Я вздрогнул, а Серега забормотал под нос:

— Километры… мили… лье… Да. белье! — Он вспомнил, что жена просила снять белье во дворе, и заторопился. (Сама она побежала к Нелке Гофман что-то менять или покупать. О, вельвет моего счастья!..) — Насчет "на фиг". Я подумаю. Может быть, и можно достаточно строго сформулировать и решить задачу, на какой стадии развивающейся системе нужен отвлеченный аналитический аппарат, наука. Да! Интересно…

Зашумел, как лошадь мордой в сене, ливень. Хрустнула молния — аж вздрогнул наш каменный девятиэтажный дом. Мигнул свет, оставленный и прихожей. Я встал, выключил его, снова лег.

В шуме и сопении дождя, в звонах отдельных струй мерещилась сладкая протяжная музыка. Наверное, мой сын сейчас не спит. И вряд ли спит Светлана. И Люся. Между прочим, эта грубоголосая, плечистая, самоуверенная женщина куда добрее душой, как теперь я нижу, чем моя нежная, интеллигентная Таня. Так печально жить на свете. Люся хоть плакала при мне. Таня — ни разу. Всегда свежа, спокойна, чиста, стерильна, как хирургический инструмент. Кем вырастет Мишка? "Беру свои слова обратно". Тьфу! Пусть дети будут лучше…

Среди ночи я. наверное, забылся… Но вдруг ощутил смутное беспокойство — что-то было не так вокруг меня. Дождь продолжался, мешаясь с ветром, гул ветра порой даже заглушал рокот уходящей грозы. На улице стоял мрак. Я вскочил, как ужаленный, щелкнул выключателем — света не было. Вон оно что — мой холодильник на кухне не щелкал. Нет электричества! Мои кристаллы!..

Я, матерясь, одевался — запутался в штанинах, упал, больно ушиб локоть. В темноте не нашел плаща. уронил со столика в прихожей круглое зеркало. О. черт!.. Я побежал через лес напрямую в лабораторию.

Кристаллы могут безболезненно пережить отсутствие подогрева всего несколько минут… да и то только те. которые уже дозревают… часовой механизм опустил ампулу с драгоценностью почти до низу печи, где температура сходит на коль. Но если кристалл еще только в фазе затвердения, висит в середине фарфоровой трубы, где пик жары… неважно. сколько он уже провисел — неделю или месяц — псу под хвост вся наша работа! Надо заново брать порошки, запаивать в ампулу, вешать на нихромовой проволочке в печь… Я даже боялся представить себе, что сделалось с нашим трехмесячным чудом — чернитом… ему еще зреть да зреть! А он такой непредсказуемый… Сволочи эти электромонтеры! Неужели нельзя дежурить в грозу?! Сколько не било света? Пяль минут? Больше? Наш институт стоял в ночи, как черная коробка из черно-белых фильмов о войне. Только в одном окне желтел огонек — наверное, вахтер затеплил свечу.

Я стал колотить в дверь — наконец показался со свечой в руке наш старик в зеленой гимнастерке, Петр Васильевич. Он был напуган, долго смотрел в окно, потом долго возился, отпирая…

— Вы что?! — заорал я, врываясь в институт, — Это я, Виктор! — И пробежал по коридору налево, к себе. Надо было взять фонарик. Ничего, кажется, есть спички.

Я влетел в лабораторию — и в эту секунду засветились приборы. Я почему-то вымыл руки под краном. В дверях стоял вахтер.

— Сколько времени не было? — шепотом спросил я. — Точно!

— С-семь… — тоже шепотом ответил старик. Руки у него дрожали. Он, как бабочку, сдавил пламя свечки, погасил.

Я сел на стул перед своими печами, серыми трубами о проводах, которые стояли на манер органа до потолка, н принялся лихорадочно соображать: вынуть чернит или уж рискнуть — вдруг да сойдет… А если скачок температуры отразится на его свойствах — например, треснет? Или изменится плотность, появится затемнение? Ему еще висеть месяц. Приедет шеф, вынет его — а там слои, кзк на бутерброде.

— Что делать. Петр Васильевич?! — спросил я у старика.

— И ведь не позвонили! Из-за грозы, видать! — отвечал краснолицый старик. — Незапланированное отключение! Запланированное будет осенью.

О, зги идиотские запланированные отключения! Зимой в реке не хватало воды. ГЭС не справлялась, без энергии задыхались заводы, поэтому раза два отключали ночью весь город. Экономили. Я не знаю, какую экономию с этого имело руководство города, может быть, рублей сто, но только по нашему институту убыток выходит многотысячный. Гибли бактерии у биофизиков. Замерзали дорогие кристаллы… Даже Попсрска, начальник АХЧ, соглашался, что почин глупый.

Я закурил, смял сигарет)-. Вынул из пятой печи кварцевую ампулу с нежно-голубым камнем (рубидий кобальт хлор-три) — он все равно уже был готов, покатал горяченькую с ладони на ладонь, но решил не вскрывать — завтра. Зарядил печь очередной смесью и вопросительно посмотрел на вахтера. Никак не мог решиться — трогать остальные кристаллы или уж пусть висят.

— В картишки сыграем? — предложил старик. Он, видимо, подумал — все хорошо, никто в окно не лазил. пользуясь отключением сигнализации, не украл чаши искусственные бриллианты.

— В буру? — печально спросил я, вспомнив, что была в детстве такая игра, название запомнилось — слишком уж смешное.

Старик вдруг зауважал меня, сел рядом, дал закурить "Беломор".

— Да, сынок… бура — это игра веселая… да я уж не смогу… рассеянность одолевает!

Да я, наверно, сейчас и сам бы не вспомнил. "А вот Костя уж точно знает, что такое бура!" — вдруг зло подумал я о своем далеком друге.

— Иди, лед, мне некогда! — сказал я вахтеру и, когда тот ушел, налил себе в стакан спирту.

Медленно светало. Гроза откатывалась, уволакивая посеревшую от усталости тучу.

Идти домой? Начнет звонить Нелка Гофман, а откуда у меня деньги?.. А не поехать ли в деревню, к маме? Сегодня суббота… как раз успею обернуться. Я налил полное ведро воды и поставил на пол, глядя, как па дне играет рябь света. Вот точно так снял когда-то свет на волнистом песчаном дне речушки Лосихи, впадающей в нашу великую Реку, где мы жили у самого устья…

Село мое на дне морском, бормотал я, пои там. Сидел и курил над ведром с водой, как делал всегда в минуты жесточайшей тоски. Если за этим делом прежде заставала Таня, я объяснял, что вода впитывает дым, я пекусь о здоровье Тани… Мой отец всю жизнь провел на воде, в длинной — на три волны — лодке. Красноносый, очки облеплены рыбьей чешуей, брезентовые штаны сзади как зеркало, пальцы в черных трещинах — прорезаны сетями. Как переехали в новый поселок, загоревал старик. "И это якобы жизнь?!" Он и раньше, бывало, срывался, пил, а тут будто помрачение нашло — буянил, на крыше спать ложился, не хотел работать."Да и какая тут якобы рыба, орал. Щука? Не рыба, а гвозди в женском чулке! Где хариус нынче, где ленок, где таймень? Где счастье, где вера, где порядок? Помер он, и по настоянию друга отца, Никиты Путятина, похоронили его на новом кладбище, на самой макушке холма — чтобы каш, противоположный, затопленный берег видать. Старик Никита оказался провидцем — новоявленное море стало в непогоду ежиться, гнать огромные волны, рушить берега, подъедать и подкрадываться все ближе ~ пришлось целую улицу заново перетаскивать от воды подальше, а потом и край кладбища. Так и двигалось теперь мое село, пятясь от водохранилища к городу, да и город, расширяясь, шагал в тайгу, к моему селу. Между ними высилась плотина, питавшая светом окрестности. К слову, мы как-то подсчитали на ЭВМ — если не дай бог стукнет по плотине метеорит из космоса или еще что, родится вал воды высотой в сто сорок метров и весь наш город снесет. А ведь кто-то утверждал проект? Мой шеф однажды обмолвился — лично он предлагал строить ГЭС ниже города, в двухстах километрах— обошлось бы ка пятьдесят миллионов дороже, но зато Река бы в городе зимой замерзала, не парила, люди бы не болели, да и опасности вот этой не было… Интересно узнать, где сейчас эти люди — авторы проекта? Мой отец, помню, долгие годы записывал в тетрадку фамилии всех-всех браконьеров, вплоть до высоких начальников, кто, по его мнению, шел против народа, против совести. "Вот отправлю в ЦК!" — грозился он, потрясая тетрадкой в коричневом коленкоре, сверкающем от чешуи. Вряд ли послал… Но ведь прав был отец — если мы прославляем хороших людей, почему не позорить плохих? Нарисовать портреты проектировщиков на здании этой ГЭС…

Я слил воду из ведра, выключил свет, запер лабораторию и побрел домой, обходя на асфальте белые, словно молочные, лужи. Почтальон Валентина с тяжелой сумкой на животе несла почту.

— Вам. — протянула она телеграмму.

"Господи!.. — Все обмерло во мне. — Не от мамы ли?." После смерти отца я стал бояться, телеграмм.

Нет, телеграмма была от Кости: "ДЕНЬГИ ПОЛУЧИ ГЛАВПОЧТАМТЕ ТАМ ДАЛЬШЕ И ПИСЬМО НАШИМ НИ СЛОВА ОБНИМАЮ КОШТА ГОМЕШ".

Я пожарил яичницу, разглядывая телеграмму. Она была из Тувы. Из Тувинской автономной республики. Ничего себе, носит человека — с востока на юг страны! Бич. Бездельник. Я поел, порвал телеграмму и, глянув на часы, поехал в город.

Он перевел мне двести шестьдесят рублей. Поразмыслив, я понял: шестьдесят — это проезд на БАМ. "Точным стал!.." — еще больше озлобился я после беспокойной ночи.

— Должно быть еще письмо, — сказал я девушке, которая сидела за буквой "Н". — Посмотрите — Нестерову.

— Пишут, — отвечала девушка.

"Вот! Я еще должен теперь сюда ездить, ждать письмо!.." — все больше распалялся я. В переполненном автобусе вернулся в Академгородок, и только пошел домой — ко мне постучалась Люся, и бело" юбке, белом пиджаке и рубашке, с коротким синим галстуком. Лицо у нес было мятое, мучнистое, видно, тоже плохо спала.

— От Кости нет ничего? — буркнула она.

"Узнала от почтальона, — понял я. — А чего мне врать?"

— Прислал деньги. В телеграмме было — Tyвa, проездом.

— Правильно, Тува, — Люся, не моргая, смотрела на меня. — Я все больше вижу — ты очень порядочный, Витя. Я тебе верну Таньку, вот собакой буду!

— Не надо, — тихо сказал я. — Не надо мне Таньку.

— Как хочешь, — тут же согласилась она, занятая, конечно, своими заботами. — А он честный. Молодец. Возвратил долг.

— За проезд, — уточнил я, проверяя, сказала ей Светка про первую телеграмму насчет денег или нет.

— Вот! Я не догадалась, а он…

— Я бы у тебя не взял! — Было ясно, что Светка молчала как рыба. — Да и у него… Но раз уж прислал… Могу тебе отдать!

— Да ты что. смеешься?! — вдруг заплакала Люся. — Издеваешься?! Вы че, правда меня все курку- лихой считаете?! Будто я толкнула на пагубный путь! Я получаю двести — разве нам с дочкой не хватает? Да она сорок рэ стипендии! А я училась — двести старыми получала! И все! И ничего — выросла! Где директор? Где парторг? Все в отпуску! Я больше не могу! — Она достала из сумочки сложенный лист бумаги.

— Ты что, заявление принесла?! — испугался я. Еще не хватало ей сейчас развода. Или отречения от мужа.

— Возьмите!.. — Люся протянула бумагу. Я развернул. На ней было написано следующее: "Ввиду того, что я не смогла оказать должное положительное влияние на своего мужа, Иванова К. А., который сейчас работает на различных стройках страны не по специальности в связи с необходимостью улучшения своего физического состояния, прошу вывести меня из состава профкома института и снять с меня все общественные нагрузки, как-то: Фонд мира, общество трезвости, общество "Знание", из-за отсутствия моральных прав с моей стороны…" и т. д. Я читал это безумное, тоскливое послание, которое, разумеется, не стали бы всерьез принимать в расчет ни директор, ни парторг, а Люся села на стул и разревелась, совсем как простая деревенская баба.

"Господи, — думал я. — Женщины наши милые! Зачем наукой-то занимаетесь?! Зачем лезете в руководство?! Рожали бы, воспитывали детей. Вы' не нам — себе, себе делаете хуже! Вы и докторскую можете защитить, и академиками стать… только надо ли?! Кому что доказываем?!"

— Я передам, потом, — сказал я, понимая, что ей нужно отдать эту бумажку хоть кому-нибудь, сбагрить с рук и успокоиться. — А сейчас иди и работай.

— Я правильно поступила? — спросила Люся, вставая и утирая тяжелой кистью в веснушках мокрое от слез лицо. — Да?

— Ты поступила как настоящий хороший работник, — произнес я идиотскую фразу, наверняка слышанную в каком-нибудь кино. — Иди, Люсенька. А если что будет от него, я тебе передам.

Она обняла меня, поцеловала. Не хватало еще, чтобы в эту минуту ко мне заглянул кто-нибудь из соседей.

— Эх, Татьяна! Это я, я виновата… — прошептала Люся и выскользнула, прикрыв бережно дверь за собой в знак уважения ко мне…