Восторженный беглец

20

И был полдень, и была тьма. Когда самолет приземлился, со всех сторон горели электрические лампочки, мела метель.

Я доехал до центра, спросил, где милиция, и побежал, подгоняемый огненным (со знаком минус) дыханием тундры. Меня принял старший лейтенант Татышев, занимающийся бичами, могучий парень, с красным от постоянного гнева лицом. Я достал несколько фотографий Кости.

— Кажется, знаю я этого гаврика! Мелькал тут месячишко назад. Фамилия?

— Иванов, — ответил я. — А может, Тюрин.

— Повторить! — усмехнулся милиционер. — Только не пива!..

Я рассказал, как Костя в знак дружбы обменялся паспортом с неким человеком. И кажется, писал, чти они очень похожи.

— Черти волосатые!.. — пробурчал Татышев, еще раз пропуская фотографии, как колоду карт, через свои руки. — Вы говорите — кандидат наук… а так сжигает свою жизненку! — Он помолчал. — Одно точно— не такая у него фамилия.

— Как? Не Тюрин? И не Изанов?!

— Не могу вспомнить, — Он вздохнул. — Что-то похожее. А может, его уже и нету в живых? Лежит где-нибудь в старой шахте… с ножичком в спине…

— Да вы что?!

— А что?! — Татышев внимательно посмотрел на меня. — У вас, простите… несколько глуповатое выражение лица… вот так и идите. Я понимаю, это перелет, обстановка… На той стороне улицы — люк… спуститесь в тоннель, в систему отопления… они там зимуют, вместе с воробьями и собаками.

— А что вы их не выгоните?!

— А куда! Вы что, с луны свалились?! В случае ЧП с отопительной системой тут же ставят в известность. И мы их нс трогаем. Сидят там, варят чай, анекдоты травят. Весной уедут.

— А разве не лучше зимовать на юге?!

— Черт их знает! Патриоты!.Многие здесь начинали! Ну, в общем, вот мой телефон… — Он записал на клочке газеты. — Звоните. Пока!

И вот посреди полярной ночи, при свете фонарей на столбах, но. так сказать, средь бела дня — по часам — я подошел, отчаянно труся, к парящей меж высокими сугробами яме. Туда вела тропка. Чугунный люк был отодвинут на одну треть, и чернела щель, как негатив молодого месяца. Внутри, в темноте подземелья, курили и хохотали какие-то люди. Я наклонился и посмотрел вниз.

— Вам кого? — вежливо прохрипел один, в меховом пальто, кажется, женском, с лисой на шее.

— Товарищи, тут нет Иванова… или Тюрина? — спросил я.

— Кого ему? Тюрина?.. Иванова?.. Не-ет, — раздался нестройный ответ. Я передал вниз фотографии, и пока они там разглядывали их при свете горящих зажигалок и одного едва теплящегося фонарика, сел на снег, свесив ноги и неловко уцепившись за тяжелый качающийся люк, сполз вниз. Я оказался верхом ка широкой горячей трубе, на каких-то рваных одеялах и фуфайках.

И тут меня ждала неожиданность.

— Так это — Костя Ливанов! — воскликнул одни из оборванных джентельменов. — Клянусь честью — поет!

— Поэт?! — поразился я, отнимая фотографию. Может быть, я что-то не то им передал. Я был готов к чему угодно, но только не к такому варианту. — Ливанов? Почему Ливанов?! — И тут же сам сообразил: Костя все-навсего добавил букву в начале. Попробуй догадайся!

— Он из семьи бывших репрессированных… злой мужик!

— Репрессированных?!

— Знаешь, какие стишки писал?! Его даже в "Заполярной правде" напечатали! Мужики, номерок не выбросили?

— Как же?! Наш человек! — пробурчал кто-то, а мне сунули под нос половину газеты. На ней темнела нечеткая фотография — разумеется, это был он, Костя Иванов, уже с отросшей щетиной волос на голове и в усах, похожий на турка. Под фотографией шел текст: "У нас в гостях харьковский поэт Константин Ливанов. Он в Заполярье впервые. К. Ливанов сказал: "Мне нравится воздух Севера. Может быть, я здесь останусь, поживу, поработаю". Мы печатаем новые стихи нашего гостя, а может быть, теперь и земляка!"

А ниже следовали напечатанные слепеньким шрифтом два стихотворения: "Ночь" и "Матери". Я жадно прочитал их — раз, еще раз — и не поверил глазам. Стихи оказались неожиданно слабенькими, неровными, жалкими… Даже мой сын пишет лучше! Где ум, где ирония? Хотя бы собственный взгляд на вещи? Одно сравнение залетело явно из Есенина: "Скирды лунного света". А любимую мать сопоставляет со всеми другими женщинами земли так:

…не потому, что с нею сладко мне,

а потому, что стыдно мне с другими…

Сам же в письме приводил Анненского. Я уж про рифмы не говорю — халтурные… Нет, что-то здесь не то. Может, мистификация? Для смеху? Непохоже.

— Можно, я возьму? — попросил я. — Я верну.

Люди вокруг загадочно молчали.

— Я вам куплю… — пробормотал я униженно, не зная, что и предложить — водку, чай. Может быть, про чай — легенды? Какой чай в лютую стужу?! — Я, тэ сэзэть…

— Молодой человек?! — воскликнул интеллигент в женском пальто и галстуке. — Вы нас обидели! — Он утер слезу. Она у него действительно блеснула. — Разве ж мы просили что-нибудь за поэзию?! Ваш друг? Берите! Вернете! Я лично — верю!

— А зажилите — еще найдем в библиотеках, — пояснил маленький человек с гладким, как печеное яблоко, лицом.

Я растерянно сунул газету в карман пальто.

— Он работал в пожарке, — вспомнил человек с галстуком. — Потом к нам пришел. А лотом исчез… Как юность!

— Да что там исчез?! Его Осел убил!

В темноте раздался шум, кто-то полз по трубе.

— Я не убивал его! — дохнул теплом человек, которого обозвали Ослом. Я увидел вполне нормальное лицо, никак не лицо убийцы, правда, со следами пороков, обрюзгшее, с белыми бакенбардами, слегка напоминающее лицо известного замечательного актера Басова. — Никогда! Моя фамилия Мартынов. Он заводил меня! Говорил, что он Лермонтов, а я Мартынов! Вот, говорит, убьешь меня или нет? Он же издевался надо мной, товарищи!

— Костя?! — не поверил я.

— Костя, — подтвердил Осел,

— Находило на него, — подтвердил маленький человек. — А иногда добрый. Даже "Кагор" пили. А вы не угостите?

— Но если только по душе! — уточнил строго интеллигент в женском пальто с лисой. — По велению! С такой поправкой.

Я вылез на ледяной ветер, оставив у них рюкзак. Когда я вернулся с тремя бутылками "Кагора по карманам, в трубе никого не было. И моего рюкзака тоже. Они сбежали по одному из бесчисленных подземных коридоров. Очевидно, решили, что рюкзак с вещами дороже, чем "Кагор". Я с этими бутылками и притащился в милицию.

Старший лейтенант встал из-за стола, потер красное лицо:

— Что-то новое! Обычно они не воруют. А вы взрослый человек! Оставили, ушли! У них же нет понятий о чести. — Он пристально посмотрел на меня. — У вас на носу сажа! Идите в гостиницу. — Он накатал записку и протянул. — Вот, Мария Николаевна, администратор, сделает. На когда вам заказать билет? На завтра?

— Что вы?! Я все-таки попытаюсь найти!..

— Я уверен, его здесь нет. Если среди этих нет… Что за стихи они вам дали, ну-ка?

Я сунул руку в карман пальто — газеты не было.

— Н-да! — Татышев рассмеялся. — Дети! Вот что. Вам надо выспаться. Когда мы идем к ним в гости, всегда свежие. Народишко они в принципе нестрашный, но темнота приучает ко всяким шуточкам. Каждый раз за пистолетишко боюсь.

Я побрел, булькая бутылками, сквозь поземку к гостинице, над которой плясали зеленые и желтые неоновые сломанные буквы. Получив комнату, провалялся минут пять на заправленной кровати, но мне не терпелось. Снова оделся и прибежал в милицию.

Старший лейтенант сидел, листая подшивку "Заполярной правды". Он отрицательно покачал головой.

— Кяк?! — вырвалось у меня.

— За три месяца просмотрел! Нет тут никакого Ливанова! Есть Нонин, есть Бариев.

— Я своими глазами видел!

— Товарищ Нестеров! — поморщился милиционер. — В наше время такой пустяк — договориться с работником типографии! За бутылку водки что угодно вам тиснут— в одном экземпляре… Как ни беседуй с товарищами по линии ответственности, есть еще, есть…

— Они сказали — если не вернете, мы найдем в библиотеках! Он наша гордость, сказали!

Татышев, еще более побагровев, снял трубку.

— Алло, редакция? Старший лейтенант Татышев из УВД. Мы ищем подборку стихов некоего Ливанова… не посмотрите? Да нет, никакой опечатки… Нам нужен сам автор, факт публикации… Да. И перезвоните мне. — Он положил трубку. — А то подумайте — вот-вот завернет пурга. Застрянете. У вас сердце-то ничего? А вот у моей супруги… Тут ведь то магнитная буря, на экране чехарда… то кислороду не хватает… а уезжать не хочется — народишко хороший.

Зазвонил телефон.

— Да? — Татышев вскинул рыжие брови и медленно положил трубку. — Есть такое дело, вы правы Двадцать девятого ноября. Видно, у нас вырвали. Любители!

Мы сели в машину и покатили по ночным (точнее, еще дневным) улицам города. Прежде всего наведались в редакцию — Татышев посмотрел на фотографию в газете. Вырезать страницу нам не позволили. И мы поехали дальше. Коменданты рабочих общежитий листали толстые тетради. Мы сами заходили в некоторые комнаты, где живут шахтеры, недавно появившиеся за Полярным кругом. Но нет. не было нигде Кости Иванова-Ливанова ни сейчас, ни раньше. В пожарной части, глянув на фотографию, нам сообщили — мелькал похожий человек, но фамилия, кажись, Ливаров. да, Ливаров… Он проработал всего две недели, повздорили из-за того, что во время учебной тревоги его окатили водой, и он решил, что это специально.

— Шибко гордый! — объяснил нам пузатый бородач, командир местных боандмейстеров. — А нам гордость ни к чему — нам людей спасать! Да и мелочный… не хватило у Клавки-кассирши рубля — ждал полчаса, пока займет у знакомой продавщицы в магазине… Не наш человек!

Неужели Костя стал таким?!

Эту ночь я спал плохо. Мне виделся Иванов, меняющий лицо. И еще снилась заброшенная шахта, и собаки грызут пуговицы и часы, все, что осталось от К. Иванова. Я время от времени включал свет и смотрел на часы: полпятого, шесть, полвосьмого… Но за окном по-прежнему чернильный мрак. Видимо, это все же утро — если восемь? Я оделся и пошел к знакомому люку.

Заглянув в яму, я увидел все ту же вчерашнюю компанию. Я думал, заметив меня, они сразу же разбегутся, но люди внимательно и даже печально смотрели на меня снизу вверх. Я растерянно кивнул им:

— Здрасьте. — И спустился. На трубе лежал мой коричневый рюкзак, правда, как бы исхудавший. — Нашелся? — спросил я. А что я еще мог сказать?

— Не обижайся, товарищ! — Человек в галстуке поднял его и подал мне. — Мы боялись — тут магнитофон. Понимаете, социологи ходят, а потом по радио про нас… А нам не надо жалости, жалость унижает, не правда ли? И цветов не надо. Бросают, знаете ли. а мы не на сцене. Мы так живем.

— Да, — кивнул маленький человек с печеным личиком, — Надо будет — сами вернемся. А пока и тут лафа. Шуба для Кости?

— Да, — кивнул я.

— Пропала, как звезда в ясный день. — Интеллигент вздохнул и утер слезу. — Уж вы простите. О, эти коридоры власти!

— Ну что ж, — пожал я плечами.

— А унты на месте, — уточнил маленький.

Я развязал рюкзак — действительно, лежали на месте. Видно, не подошли по размеру — очень уж большие, 47-й размер.

— Товарищи, — обратился к загадочным людям подземелья, для большей убедительности жалостливо моргая. — Как же мне узнать, где может быть сейчас Костя? Кто посоветует?

Вперед выступил Осел с бакенбардами.

— Недавно он жил на Талнахе. Это пригород, — пояснил он. — У одной женщины. Купишь "Кагору" — скажу адрес.

Я, как волшебник, вынул все бутылки, которые тонко поплескивали у меня по карманам, завернутые в газету.

— У-у!.. — только и выдохнула компании.

Как я насчитал, тут их было пять человек. Интеллигент в женском пальто и при галстуке (Зулусов, как он представился), человечек с печеным личиком (бывший бухгалтер Морковкин) и Осел, которого звали на самом деле Афанасии Афанасьевич Мартынов, бывший фельдшер. Кроме них сидел в стороне, подальше от света, угрюмый волосатый детина, который все время что-то жевал. И был еще очкарик, настороженный, болезненный, как сказали о нем — бывший студент. Он кутался в одеяло. Он-то и решил вчера, что я наверняка с магнитофоном. Шуба, кажется, была на нем — я заметил, когда он перехлестывал вокруг шеи концы одеяла. Правда, мне показалось, что у нее исчез воротник. Видимо, пышный предмет оторвали на продажу или еще для какой цели. Может быть, чтобы нельзя было опознать шубу…

Студент отказался пить. Не пил, разумеется, и я — до того ли мне? Вытирая платочком бакенбарды. Осел сказал:

— Адрес такой — Талнах, улица Московская, дом семь, квартира сорок один. Только ты меня не видел!..

— Это его сестра родная, — пояснил Зулусов.

Я сел в автобус и через час был на месте. Среди сосен, так неожиданных на пустынном Севере, стояли огромные дома на сваях. Под дома текла метель, словно подземное пламя лизало эти стены. Я бежал по улице, представляя себе, что вот нахожу квартиру, звоню — и открывается дверь, на пороге смеющийся, гладко выбритый, в голубой рубашке Костя. "Ну, что? — говорит. — Разыграли тебя? Я знал, что ты придешь… предупредил этих джентельменов".

За дверью стрекотала швейная машина. Я позвонил — машина стихла, открыла невысокая белокурая женщина в меховой домашней безрукавке и эвенкийских бокарях. Она испуганно смотрела на меня, на мой рюкзак.

— Вам что?!

— Мне… Костю! Кости нет?

— Какого Костю? — Она еще больше испугалась. Она не умела врать. Ей было под сорок, щеки ее уже увядали, в голубеньких, как у Люси, глазах стыла боль.

— Иванова! Ливанова! Ну, вы же знаете! Ливарова!..

Она с неприязненной подозрительностью осмотрела меня. Она, кажется, даже нюхнула воздух, чтобы узнать, не пьющий ли я.

— Это мой д-друг!.. — заторопился я, боясь, что сейчас она захлопнет дверь. — Мы в институте физики работали…

— Да? — Все еще не отводя взгляда, женщина сделала шаг назад. — Ну, заходите…

Я увидел маленькую квартирку, на стене два портрета — Че Гевары и Кости. Костя был снят недавно, лицо черное, злое, как на охоте.

В углу стояло пианино "Енисей", на стуле висела девичья школьная форма. Я понял, что у хозяйки взрослая дочь. На столе, среди яркого шелка, посверкивала швейная машина. Видно, мастерица эта женщина.

— Кто вам дал адрес? — спросила она, уже успокаиваясь. Лицо v нее стало розовым, почти молодым. — Братик? Хоть жив он, здоров? Эх, дурачок… Да садитесь!

Поставив рюкзак возле ног, я, наконец, сел. а она отвернулась к окну. Чтобы как-то заполнить паузу, я принялся рассказывать, что ищу Костю не только как его друг, но еще по просьбе коллектива, потому что он талантливый ученый, дерзнул соединить разные науки, но так повернулась его жизнь…

— Я знаю, — тихо остановила меня женщина. — Только где он сейчас, представления не имею. У меня его свитер остался… — Она достала из кладовки черный драный свитер, который я никогда не видел. — Книги… — Подвинула томик Лермонтова (не тот, что во Владивостоке, другой!) и "Воспоминания о Ландау" (мы оба мечтали достать, да все не удавалось). — В ноябре мне говорит: собираюсь в Харьков… но вот недавно передали, кто-то видел его в Дудинке.

— Когда недавно?!

— Недели две назад. Что он там делает, понятия не имею. Если бы лето — ясно… собирается на кораблях по Северному Ледовитому… или на юг, домой, в ваши Белояры. А сейчас?.. Кофе хотите? У вас обморожение, пятно на щеке…

Но я уже не мог сидеть, я вскочил и тер щеку, лихорадочно соображая, как мне сейчас быть? Попросить Татышева дозвониться до милиции в Дудинке или самому срочно ехать? Наверное, лучше самому, совесть будет спокойней, хотя трудно сказать, где я его там искать буду?

— До свидания. — Я схватил рюкзак. — Вы не дадите мне Ландау, пока я в электричке почитаю. А потом отдам — Косте! — Кто знает, не из суеверия ли я попросил эту книжку?..

— Да возьмите все! — Женщина заплакала. И я понял, что ей будет легче, если я заберу все Костины вещи. Она и фотографию сняла со стены — свернув трубочкой, протянула.

Виновато помявшись в дверях, я побежал сквозь метель.

И вдруг у меня мелькнула мысль, совершенно не относящаяся к Косте, а к моей и его работе. Не попробовать ли поискать границу между кристаллом и живой клеткой, с ее тоже совершенной, но асимметрической структурой? Где та грань, когда оживает — в буквальном смысле — красота? Я вам не могу сейчас точно сформулировать свою мысль, или мысленку, как сказал бы Татищев. Мы бы с Костей били два туннеля друг другу навстречу…

В Дудинку я добрался только вечером. Метель переходила в пургу. Я прибежал в милицию. Оказывается, Татышев сюда уже звонил. Иванова в последние десять дней здесь не видел никто — ни в порту, где крутятся бичи, ни в гастрономах среди грузчиков, ни в вытрезвителе. И все же. переночевав в гостинице, я с раннего утра до полдня (здесь тоже сплошное электричество и мрак на небе!) бродил по деревянному городу на холмах, с толстыми трубами отоплении, поднятыми над улицей, над головами, — заглядывал в кафе, в магазины. Остановив каких-то потрепанных парней, показал им фотографию Кости. Нет, они его не знали.

Ночью милиция Дудинки доставила меня на "газике" в Норильск — торопил Татышев. Мне сказали, что по аэропортам Севера было предупреждение: вот-вот пурга.

— Все-таки сам!.. — встретил меня старший лейтенант с улыбкой. — Утренним самолетишком надо убираться!..

— Нет, — возразил я. — Мы не были на Каеркане…

Татышев покраснел.,

— А я что тут как суслик сижу?! Да его фотки аж дружинникам вручены, сотню штук нашлепали!

— Нет, давайте жене позвоним, — упирался я.

Связь была. Нас соединили с Люсиной квартирой через полчаса. Но слышно было ужасно плохо. Здесь не кабельная линия — радиотелефон. Я кричал сквозь магнитные помехи, сквозь шорох звезд и музыку северного сияния, сквозь гул надвигающейся пурги, когда снег, перемещаясь кубическими километрами, электризуется и перекрывает своим скрежетом все сигналы… Я кричал Люсе, что здесь его нет, но что он был месяц назад, напечатал стихи в газете, что у меня его свитер и две книги, но где он сейчас — никто не знает. Будто бы он собирался лететь в Харьков. В ответ на слова Люси, чтобы я срочно летел в Харьков, я ответил, что мы с Татышевым туда же дали в милицию телеграмму, выслали фотографию. Пусть Люся не беспокоится, он жив, его видели! Его портрет красуется в "Заполярной правде" на четвертой странице! Долго я не мог понять, что мне кричит Люся. Наконец, разобрал: как. как он выглядит?! На портрете-то? Да замечательно! Снова отрастил волосы. Что?! Ах, черт, я совсем упустил из виду, что Люся-то не знает, что Костя ходил обритый… Но я думаю, что все, что она не поняла, она отнесет за счет плохой слышимости…

— Мы его найдем! — пообещал я, сжимая влажную. липкую, как горсть карамели, трубку.

Люся плакала на противоположном краю Сибири…

Но с отлетом я все же медлил. Утром для очистки совести еще раз спустился к бичам, передал Афанасию Афанасьевичу привет с Талнаха. Осел познакомил меня с собаками, которые тут живут — Ромео и Джульетта. Погладив крохотную, кудрявую Джульетту, он трагически произнес:

Поделимся хвостиком хека.

Воду я тоже люблю.

Собака — друг человека,

разделит судьбу мою.

Это его стишки. Кости Ливанова.

— Иванова, — хмуро поправил я бича, глядя в блестящие глаза псов и людей во мгле туннеля.

— Какая разница! — сказал Осел скрипучим голосом, как Фефел. — Вот ты Нестеров, а какой ты Нестер?.. Где твоя летопись? Только заявления в ЖЭК?.. Разучились писать! А я с Евтушенкой знаком! Вот как встанет— и сразу поэму!..

— Братцы. — взмолился я, вспомнив о Люсе, — Верните газету! Хоть жене его покажу! Нельзя так!

Бичи с недоумением воззрились на меня.

— Да вы что?! Мы ж вам подарили!.. Нет, мы не брали!..

Я понурил голову — мне было стыдно за их ложь — и, махнув рукой на прощание, выбрался на поверхность.

Весь день я бродил по городу, подняв воротник пальто, как сыщик, но не для того, чтобы выглядеть таинственно, а потому что северный хиус, как пила, режет шею, хоть и уши моей вытертой кроличьей шапки опущены. Ниже тридцати мороз не падал, но движение воздуха нарастало… Я грелся в тамбурах гастрономов, где хлещет горячий ветер из решетки в полу, штанины мотаются на ногах как колокола. И снова бежал по улицам, вглядываясь в лица. В моих глазах рябило от сотен скул и носов, от тысяч глаз. Но нет, не было здесь нигде Кости Иванова. Я без сил приплелся в милицию и сказал, что сдаюсь, что утром лечу.

— Не беспокойся, — перейдя на "ты", сказал мне могучий, прокаленный Севером старший лейтенант, — Мужичонка ты моторный, но одному не справиться. Буду курировать лично сам. Малейший слушок — выйду на тебя.

Вечером по моей просьбе по местному телевидению было зачитано следующее объявление:

— Белоярский институт физики просит вернуться из командировки старшего научного сотрудника, кандидата наук Константина Авксентьевича Иванова. Авиабилет заказан, лежит в гостинице "Центральная" в номере двести два у сотруднике НИИ Нестерова. Телефон гостиницы…

Но не откликнулся Иванов, не позвонил. Я всю ночь не спал. Над Норильском выла начинающаяся пурга, рокотала, как война. Говорят, этот ветер уносит в тундру зазевавшегося человека. А вдруг унес и Костю? Неужто погиб?..

Утром я улетел в Белояры.

…На дворе уже весна. От Кости никаких вестей. Ни звонков, ни писем. Деньги для семьи перестали поступать с февраля. Да и те сто рублей, что поступили в январе, как и в декабре, — не были ли они посланы кем-нибудь из его многочисленных друзей? В декабре деньги пришли из Риги, а в феврале — из Соврудника. А сейчас уже апрель. Прошел ровно год, как мы с Люсей выяснили, что Кости на Севере нет, что он живет странной жизнью — не по тому адресу, который ставит в извещениях, и даже не под той фамилией, к которой мы привыкли.

Конечно, после моего возвращения из Норильска мы сразу обратились в областную милицию с официальной просьбой объявить розыск Иванова Константина Авксентьевича (Ливанова, Иванесова, Ливарова, возможно — Тюрина). Пока никаких результатов.

Да, прекрасной кажется жизнь в чужом обличье… будто обманул судьбу… обманул время… живешь десятками жизней… Но все равно сгораешь. И может быть, сгораешь быстрее. Всего лишь гол миновал! Никогда бы не поверил, что Костя может стать злым, недоверчивым, скрягой… Но Осел не может врать? Не может врать фото, которое я боюсь показывать Люсе? И не могут врать письма? Я мысленно перечитываю их. Перед моими глазами произошло разрушение если не ума, то души человека. Воля дешево не дается.

Он дерзнул стать гением. Но ему мешали не больше чем любому другому, кто "тянет одеяло на себя". Надо иметь характер! А может, он понял, что не выходит, вот и встал в позу, будто бы ему не дают работать? Просто орех не по зубам, и погналась душа за более легкой сменой впечатлений? А может, как ни стыдно даже мне себе признаться, виноваты легкие деньги? Государство платит рабочему в три раза больше, чем ученому. А говорим, что ученый — лидер прогресса? А может, правда, всего лишь тело истосковалось по движению, по тяжкой, сладостной на первых порах работе? Не знаю…

Где он сейчас? Не погиб ли? Через что еще захочет пройти для полноты ощущений? Может, махнул в горы, лежит где-нибудь сейчас в ущелье со сломанной ногой? Или валяется в больнице маленького поселка, где и фамилии не проверят, с опасной болезнью печени — ведь он много пил…

Может быть, он сам давно уже понял, что эксперимент не удался? А признать нет сил? Вернуться же, как побитому псу… все-таки он всегда был гордым.

Не знаю. Мне больно и страшно за него.

Если случайно где-нибудь встретите Костю, срочно напишите, пожалуйста: Белояры, главпочтамт, до востребования, Нестерову Виктору Михайловичу. Мы ждем его любого — отчаявшегося, обезумевшего, старого, больного…

Товарищи, это все не шутка — то, что вы прочитали. Мы действительно ждем. Я и Люся. Очень вас просим. Очень.