Восторженный беглец

2

6 марта, только она приготовилась к празднику, погладила кремовую блузку из настоящего крепдешина и купила у Нелки Гофман итальянские туфли (той велики, а Нелка их выцыганила у Гали Серебряковой, а Гале муж оторвал в Москве австрийские, вишневые, с медным листиком сбоку…), а мужчины в отделе, кажется, на этот раз не отбоярились распечаткой на ЭВМ китайского гороскопа, а раскошелились, явно что-то достали к 8 Марта, может быть, даже французские духи, судя по маленьким коробочкам… так вот. 6 марта Люсю пригласили в профком и сказали: есть путевка в Ялту. Завтра можно лететь.

«Какая Ялта?! — подумала Люся про себя. — Муж пропал!.. — И вдруг махнула рукой, решила с тайным злорадством: — А ну его! И дочка уже взрослая. Второй курс. Чего я ее- сторожу?! Надо только поговорить на прощание — и а аэропорт. Нервы стали ни к черту. Наливала чай — отбила носик у чайника. Точила нож — порезала палец. Зашивала карман дочке — проколола руку. Надо ехать».

— Доченька, — вечером сказала Люся, уже собрав чемодан и около полуночи дождавшись, наконец, свою высоченную бледную девушку со старательно печальными глазами. — Доченька! — повторила мать, усаживая ее, как, бывало, в детстве, перед собой в огненно-красное кресло (производство ЧССР). — Светик, посмотри-ка на меня.

— Кто бы на меня посмотрел, — пробормотала скорее по привычке дерзить дочь. — Я тебя слушаю, Людмила Васильевна. Мама, — поправилась она, заметив с удивлением, что на полу лежит чемодан и маме сегодня явно не до шуток. — Да?

— Доча… — Мать задержала дыхание. — Мне дают путевку.

— Во Францию?! — загорелось от радости лицо дочки. Светлана вскочила и запрыгала, как теленок, по комнате, разъезжаясь копытами туфель на платформе, по причине устарелой моды служивших ей домашними туфлями, подворачивая то эту, то ту ногу. Она помнила, что еще два года назад, когда папа защитил кандидатскую диссертацию после долгих приступов лени и самокритики, на три года позже мамы, выяснилось, что они теперь как два молодых ученых могут поехать за границу на симпозиум. — Все-таки дали? Дали. дали, дали! — Дочь закатила глаза. — Ты мне привезешь… м-м… бархатное платье.!.

— В Ялту, — сухо оборвала ее мать. — В Ялту! — повторила она, вместе с тем страдая, что ведь и во Францию могли съездить, если бы этот дуролом не бросил институт, поддавшись, видите ли, жажде физической работы. Разве здесь ее нет, физической работы? Ну, строгай дальше стеллажи, вяжи корзинки…

весной снег вон отгребай, помогай дворнику, если не можешь без чудачеств… — В СССР, — ядовито добавила мать, переходя в наступление. — Надеюсь, ты свою родину любишь не меньше, чем какую-нибудь Замбию? Так вот, я еду. И я хочу, чтобы с тобой ничего тут не случилось.

— Спать ни с кем не буду, — быстро ответила дочь, по привычке дерзя. И чуть покраснев, продолжила — Ты же андестед, я говорю о подругах — я усекла, ты боишься за японский маг. Я и сама его не буду трогать. У парней есть наш, дубовый. Хоть бей его ногой — поет еще более томно.

— Дочка! — пристыдила мать Светлану, — Ну, посмотри на меня! Я действительно за тебя беспокоюсь. Пели настоящая любовь… это еще туда-сюда… то есть это сюда, плюс. Да ну тебя! — Она всплакнула, но, скорее всего, это был покуда педагогический прием. — Я хочу, чтобы, когда я вернусь, ты была на месте. И биологически такая же, андестед?!

— А социально? — осведомилась дерзкая девушка.

— Ну да. — Уже не слушала ее мать, глядя на стену, где из деревянной рамки в стиле «вампир» (с зубастыми крокодилами, свившимися в розы, — работа мужа) глядел исподлобья покорно, нарочито покорно, а значит, нахально, себе на уме, сам Костя Иванов. большелицый, узкоплечий, в очках. Каждый глаз огромен из-за увеличительных стекол. — Дурак!.. — любовно воскликнула Люся н заплакала, теперь уже всерьез и надолго.

И Светлана всерьез начала успокаивать мать.

Все наши совместные беды — и их и моей семьи — произошли из-за ремонта квартир. Да, да. если бы имелась графа в соответствующем документе: <Причина развода" — можно было бы написать: ремонт квартиры. До защиты своей диссертации Костя, Константин Авксентьевич, очень способный, как все говорили, но какой-то несобранный биофизик, — занимавшийся сразу несколькими направлениями, совершенно запустил квартиру. В полу чернели трещины такой ширины, что в них затонул однажды железный — мой — рубль (прохудился карман). Стены осыпались, как снег в горах. Люся время от времени сама, как умела, подмазывала цементом да белым гипсом трескающиеся углы, мазала двери и подоконники эмалью. По все это делалось бессистемно, на бегу, почему и вся квартира стала напрочь рябой, как птичник. Люсе ведь тоже некогда, она сама ученая, да еще общественная деятельница в институте, на рукаве красная повязка каждый праздник… Но вот, став, наконец, перед Новым годом кандидатом наук (правда, недовольным — не по той теме защитился!..), Костя уступил требованиям жены и буркнул: "Буду делать настоящий ремонт! Один!" Люся мгновенно сдвинула немногочисленную мебель, покрыла газетами. Но он, конечно, тянул всю зиму, вечерами читал "Робинзона Крузо", тер очки, смотрел на туманный закат. К середине лета вроде решился. Мы с женой еще не были в разводе, Таня забрала сына и переехала к теще в Покровку, в деревянный район города за базаром. Мы договорились: пока идет ремонт, Ивановы поживут у нас (перейдут из подъезда в подъезд), а как только Костя закончит и они вернутся к себе, мы вместе с Костей отремонтируем и мою квартиру. Я тоже мог взять отпуск и сразу начать помогать ему, но он внушительно отказался.

Как раз в эти дни, неподалеку через рощу, сдавали новый девятиэтажный дом, там уже курили маляры, отделочники, и можно было у них достать известки и краски, не говоря о дефицитном латексе. Костя надел старую тельняшку (наследие походов университетских времен) и направился на северо-северо- запад (через дорогу). Люся разрешила для представительства купить водки, и высокого сутулого очкарика с тихим голосом, кандидата наук, там приняли как родного. Он, чтобы получше вникнуть в премудрости новой профессии, покурил вместе с ними (хоти раньше не курил). неделю поработал в новом доме, затем, вернувшись к себе, в три слоя выбелил вес комнаты. Он увлекся настолько, что покрасил полы на два раза яично-желтой потрясающей краской, а плинтуса по краям — оранжевой, а двери и переплеты окон покрыл немецкими белилами, да так толсто и гладко, что они казались сделанными из фарфора. А когда квартира обсохла, Костя вдруг почувствовал такую жажду к плотницкой работе, что отстругал и сколотил грандиозные, как первобытный самолет, стеллажи на две стены, хохоча и высунув язык, покрасил их лаком медового цвета, потом смастерил какие-то ящички на балкон (мечта Люси — для хранения банок с брусникой зимой) и в прихожую (для обуви). Люся была даже несколько напугана неожиданными талантами мужа. Никогда он прежде этим не занимался. Он мог сутками сидеть с детской улыбкой возле турбидистата, управляя размножением светящихся бактерий. Исписывать формулами удобные бумажные ленты, которые Люся приносила из ВЦ. Он умел играть на фортепиано, большой, щекастый, осторожно кладя крупные пальцы на клавиши. А тут — смотрите-ка — обжег для красоты паяльной лампой доски и смастерил полки на кухне! Обил цветной жестью лицевые стороны всех новоявленных ящичков, правда, сорвав при этом у себя два ногтя и обмотав на всякий случай изолентой все остальные пальцы. Нарисовал, выколол, наколотил всяких птичек и оленей…

Но вот беда — мои уже вернулись, а я к своему ремонту еще не приступал. Костя пообещал недельки через две помочь мне, попросил без него не начинать. и сам покуда занялся, сидючи на полу, плетением корзинок из ивовых прутьев, щепок, тонких реек. Сопел, потел, плел, раздвинув босые ноги. Изделия сверкали, как стеклянные. Костя их назавтра бесплатно раздавал в институте, вызывая бешеную зависть всех жен в Академгородке. Моя Таня молчала, как умеет молчать врач, но я видел — она страдает от мысли, что вот мой товарищ, оказывается, все умеет, а я сижу как дурак возле электрических печей, в которых растут кристаллы, да еще, будто ребенок, фотографирую порой лужи и ветки… Но обо мне, если хотите, позже. А пока закончим об Ивановых. Охладев к корзинкам, Костя попросился у жены нa работу за город — в сорока километрах строился экскаваторный завод, там требовались монтажники и сварщики. Костя заявил, что всю жизнь мечтал дышать озоном, рожденным электроразрядами, и, как знать, не из-за молний ли четыре миллиарда лет назад возникли первые живые клетки на земле… ему надо подумать… что там он заработает больше, чем в НИН (нет, к тому времени Костя еще не бросил институт — у него оставалась неиспользованной часть прошлогоднего отпуска)…

И вот началась новая глава в жизни Ивановых. И был свет, и бежал человек. В конце августа Люся получила от Кости первый перевод — четыреста рублей. Это были большие деньги. Ведь Костя, будучи пока что младшим научным coтрудником, зарабатывал в институте сто двадцать, Люся — немного больше. но она помогала сестре Вере, которая училась в Новосибирском университете, и, кроме того, каждый месяц посылала в деревню больной матери чай, конфеты, хорошее мыло… А тут — четыреста. Люся купила дочери дубленку, совсем еще новую, у Нелки Гофман, водь школу кончает девочка. Потом пришла на институт телеграмма: "ПРОШУ ДАТЬ ЗА СВОЙ СЧЕТ ДВА.МЕСЯЦА СВЯЗИ ПЕЧАЛЬЮ НА СЕРДЦЕ". Директор (мой руководитель) и замдиректора (руководитель Иванова) посовещались и дали месяц. Пусть подышит. Кандидатскую сделал. То, что он давно мог защититься, все знают. Разбрасывается товарищ. Теперь впереди докторская. Пусть наберется сил… И грянул перевод в пятьсот рублей. И еще в четыреста пятьдесят. Люся купила магнитофон "Джи- ви-си", добавив триста из тех, что думала отдать за ремонт чужим людям. И записалась на румынскую мебель… А тут появился сам Костя — как раз перед ноябрьскими праздниками, с первым снегом — загорелый. весь какой-то полуголый, в голубых драных джинсах, в черном мятом кожаном пиджачке, надетом поверх тельняшки, на ногах красные бутсы, как у футболиста. Кудри висят до плеч, выпрямился, глаза сверкают, огромные и без очков, как лупы из магазина. в руке курительная трубка. Сразу пробежал к директору — просить для поправки здоровья год за свой счет. Тому не с кем было посоветоваться — его заместитель, доктор биологических наук Утешев, руководитель Иванова, отдыхал в Гаграх. Оказывается, Иванов к тому времени уже завербовался куда-то на Север, захотел испытать себя на кинжальных ветрах Таймыра.

Люся до сих пор не понимает, как она разрешила ему уехать. Краснеет и стонет. "Целовал, даже ухо порвал… а раньше был скучный. Может, еще больше полюбит". Да и про мебель сказала. "Что?!" Костя выложил аванс, как хвост павлина — веером трешки и червонцы, — поехали и с маху взяли (конечно, в кредит) двух с половиной тысячный гарнитур! "Мы еще машину купим! Хочешь?!" И ошалевшая от денег, каких никогда не видела, Люся только потупилась. как девочка, познакомившаяся с принцем… Уехал, уехал, надев старую кроличью шапку, свитер, пальто, зимние ботинки. Он прислал мне как-то открытку: "Старик, в голове светло, как в морозном кочане! Может, лежит еще одна-единственная мыслишка, как озябшая куколка некоей бабочки… но даже если потеплеет и она вылетит, развернет свои золотые крылышки… куда ей лететь? Нет для нее тут пары! Если бы хоть ты — было бы с кем спорить… Но ни к чему! Зачем мыслить, если перестали быть прежде всего людьми, нормальными мужчинами-женщинами! Я шахтер, мне приятно руками работать в подземелье, в довольно опасной обстановке добывать руду… а она дорогая… воздух жгуч, нехорош… но я сильный! Когда выхожу, наверх, чувствую — я мужчина, хозяин недр, а не только жены, микроскопа… и теплого сортира! Ха-ха! Дождись меня, и замахорим тебе ремонт, и ты поймешь жизнь!"

Короче говоря, Иванов проработал там до Нового года, и вот, как сказала мне Люся, выяснилось— его там. на Севере, уже и нет! Как это она узнала?

На следующий день после разговора с дочерью Люся вылетела в Ялту. Но она сразу решила про себя — эта поездка будет лишь предлогом, чтобы исчезнуть из НИИ, из Белояр. Пожив две недели на курорте и старательно загорев на балконе — хоть и март выдался холодный, даже сыпал снег, — Люся вернулась в Сибирь и после двух суток пересадок и ожиданий в аэропортах оказалась за 69-й параллелью в городке, где жил и работал ее муж.

В кромешной тьме полярной ночи при редких фонарях она разыскала барак, соответствовавший адресу. Ни деревца тут не было. Посвистывала метель. Вокруг барака чернели жестяные гаражи. Видимо, шахтёры в самом деле народ богатый. Хоть и некуда тут по тундре на "Жигулях", но многие приобрели — пускай постоят машинешки, пока не пришел час отпуска или год возвращения домой с пачками денег по карманам…

Люся открыла дверь с наросшим льдом, тяжелую, как дверца сейфа, и оказалась в захламленном коридоре. Она прошла мимо детских колясок и велосипедов, мешков с капустой и картошкой и затаив дыхание, постучалась в дверь комнаты номер семь. Номер был написан мелом. Открыл человек с бородой, с голой волосатой грудью, на которой поблескивал крест, в ватных штанах и унтах.

— Иванов? — переспросил он. — Не знаю такого! Может, и жил раньше… я тут второй месяц. Извини, ка-ра-савица!

Люся побледнела и от непонятного страха бросилась стучаться к соседям. Выяснили — да, жил Иванов, конечно, жил, до самого Нового года, а потом уехал. Это сообщил стальнозубый детина в тельняшке из комнаты напротив (уж не Костина ли тельняшка на нем?).

— Куда?! — обмерла Люся. Может, эти страшные бородачи его и убили.

Но кто-то же высылает ей каждый месяц деньги?.. Будучи общественной деятельницей, она сообразила зайти на почту. Ей показали заявление Иванова, составленное на имя начальника почты, — пересылать переводы в Белояры, на имя его жены, Людмилы Васильевны Ивановой. Все правильно.

— А откуда… они сюда приходят? — спросила Люся. Она похолодела. Ей чудилась ужасная разгадка — наверное. Костя нашел себе другую женщину и придумал все это мероприятие с пересылкой, чтобы Люся не знала.

Девушки порылись в бумагах, сказали, что обратного адреса нет. Что откуда-то с Дальнего Востока. Или с Алтая. Ну, в общем, с материка.

Люся зарыдала. Она не понимала ничего.

— Вы когда обычно деньги получали? — спросили у нее.

— В двадцатых числах, — Люся, мотая головой, утирала слезы платочком и рукавами. Ее тут никто не знал, и она могла не сдерживаться.

— Сейчас как раз двадцать третье, так подождите! — предложили умные девушки. — И мы точно все узнаем.

Люся пожила два дня в общежитии "Севергаз", пока не пришел телеграфный перевод от Иванова К. А. Запросили телеграфом по номеру обратный адрес. Получили. Он мог быть, конечно, липой, но в сообщении значилось: БАМ, поселок Молодежный-7, улица Космическая, дом двенадцать "б".

Дважды переписав это на разные бумажки и затвердив, Люся забрала свои веши и приготовилась лететь на БАМ… но началась пурга, и несчастная женщина просидела до 30 марта в аэропорту. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Совершенно случайно разговорившись с одной семьей, также улетавшей на материк (в Киев), Люся напала на человека, который знал Иванова.

— Костя? Да? Костя Иванов! — кричала Люся. — Шахтер?

— Ну! Он самый! — соглашался курносый парень с белыми усами, которые ему явно не шли. — Костя? Ну, он. Заика? Такой остроумный. Как входил, так все лежали!

— Заика?! — поразилась Люся. — Да вы что! Он никогда не был заикой!

— Ну, тогда… — парень пожал плечами. — Наверное, однофамилец?

Люся вдруг вспомнила — она взяла с собой из какого-то безотчетного чувства фотографию Кости, порылась в сумочке и достала. С нарастающим страхом протянула.

Парень глянул и заржал. Куртка распахнулась, на груди блеснул значок "Мастер спорта СССР".

— Ну! Говорю вам! Остряк такой. Заика.

"Не понимаю… — подумала Люся. — Неужели он, бедненький, заикаться стал?.Может, напугали? Или болезнью переболел?"

— Может быть, вы путаете, — осторожно возразила Люся. — Он никогда не был заикой. И вообще, тихий такой, вежливый… немного даже зануда. Часами сидит, зажав вот так ладони меж коленями…

— Костя?! Знаете вы его! — усмехнулся парень. — Может, мало времени знали. А я — два месяца! И скажу тебе так — парень вырви глаз! Верно, Ленуха?

Ленуха, баюкая ребенка, закутанного в одеяльца и шали, кивнула.

— Так вы… — обратилась Люся к ней, — тоже… знали?

— Ну, — коротко ответила Ленуха. И, поймав взгляд проснувшегося ребенка, засюсюкала: — Хо- лосый… муссина!.. Моего Саньку дазе одолел на ковле!..

— Один раз! — Нахмурился белоусый муж.

— Одолел! Плавда, олёт, мателсинник!.. — Женщина засмеялась.

— Он?!

— Ну да.

— Не понимаю, — забормотала Люся. — Как же так? — Мысли, одна тревожнее другой, копошились в мозгу. Может, Костю убили… кто-то завладел его документами… а чтобы Люся не начала розыски, деньги ей пересылают… может, они уголовники, банки грабят… что им четыреста рублей в месяц?!

Но Ленуха, глянув на фотографию, еще раз кивнула, и лицо се зарумянилось.

— Раз пришел в клуб — умора! На руки встал, танцует… финка из кармана выпала — так он ее зубами! Как грузин!

— А вот было! — перебил ее муж. — Говорит мне: че легче входит в одно ухо и выходит из другого? Ну, говорю, слова всякие… слухи… А он: лом! — Парень затрясся от смеха. — Но не из болтунов! Работать умеет! На что я… Двигали технику — порвал мышцу, от кости отклеилась… а он ничего! Только от злости зуб золотой сплющил!

— Зуб золотой?.. Да у него никогда не было…

Люся все больше и больше не понимала, что происходит с ее мужем. Или это совершенно чужой человек под именем мужа (возможно, подобрали похожего), или эго все-таки… но он же совсем не такой! Слабый, задумчивый!..

Но вот, наконец, забубнило оживленно аэропортовское радио, и белоусый человек с женой улетели на запад. А Люся — в Белояры. Отпуск у нее уже закончился, более того, она опоздала на два дня, но ей. конечно, простили… Всем же известно, как весной нерегулярно ходят самолеты.