Восторженный беглец

18

Люсю я искал на ВЦ, в парткоме, и библиотеке, дома, а она сидела в коридоре нашей поликлиники, прикрыв нос ладонью, ждала очереди к врачу. Вокруг чихали, кашляли.

— Что с тобой? — спросил я.

— На капусту ездила! — Люся отвернулась. — Собаки мужики! Баб посылают, а сами сидят — мыслят! — Молодые здоровые парни, стоявшие рядом с бумажечками-"бегунками", сделали от нас три шага. — А как надо за границу — здоровы! Шел дождь со снегом! А ты еще не был?

— Я из отпуска!

— Ну-ну. — И только тут я увидел, что у бедной женщины возле носа на щеке выскочил красный чиришек. — Чего тебе? Считать что-нибудь? Бунтует машина… жарко, вентиляция отказала… отопление третий день как на вулкане! Так бы они зимой топили!

— Людмила. — Я значительно показал глазами на выход.

— Письмо? — как-то даже брезгливо спросила Люся.

Я кивнул.

— Ну и хорошо! Иди! Мне некогда!

Я растерянно подумал: Люся, наверное, играет на публику — наш разговор, конечно же, подслушивался коллегами в очереди, хотя они демонстративно закрылись книгами и газетами. Судьба К. Иванова стала давно ходячей легендой в НИИ — как можно упустить новости?.. Но я увидел, что Люся заслонила ладонью глаза, а не нос.

— Людмила Васильевна?..

— Я сейчас, — буркнула она, тяжело поднимаясь, соседке с замотанным ухом и вышла за мной. Над крыльцом поликлиники бешено шумел лес, соря желтыми листьями.

— Ну что, что?! — почти крикнула женщина. — Где он?!

— Тут, в Богучанах. Я узнавал, по четным ходит ЯК-40..

— Ну и что? А если врет? Мы туда — а он уехал? Нет. хватит, Витя! Это уже смешно! Я всем сказала — развожусь! Он не любит нас! Я его деньги в корзину складываю… если как-нибудь появится — с балкона на голову! Я ему устрою, как Деду Морозу, снег! Бич! Антиобщественный элемент! Светка замуж выходит, а ему плевать! Ну и мне плевать!

— Как — замуж? — Я похолодел. — Светка?

— Да. Я устала, Витя. Пускай. Все будут при ком-то. Я при общественности. Этот — при своих поездках.

— А за кого она?

— Как за кого? За твоего лаборанта. Запудрил ей мозги Махатмой Ганди… Цицероном…

— Как, за Вову! Да он же… дурак! — Я был потрясен. — Он плюсы-минусы путает!

— Я думаю, с ней не спутает. Учебник возьмет. Свадьба в субботу. О чем говорить?! Поздно.

— Как — поздно?! А Костя меня просил гнать всех женихов, чтобы дочь закончила университет. А ему я отослал ватник…

— Витя, — тихо сказала Люся, — Мне все равно. Во мне что-то умерло. Вот будет он там подыхать — не поеду. Кривляка! Шут гороховый! Все люди как люди! А он — десять жизней захотел прожить? В десяти домах с десятью женами?.. Что я, не понимаю? Что он там, ангелом летает?! А я как дура! — В глазах ее была серая тоска. — Все, Витя. Делай как знаешь. Мне все равно. — И Люся ушла обратно в поликлинику, в тошнотворный запах эфира и мази Вишневского, располневшая от сидячей работы, за последнюю неделю как-то действительно враз погасшая…

Я поскреб в затылке к потащился к себе в лабораторию, соображая, как мне отговорить Вову Ко- сенкова. Такому дураку — такую девочку?! А если уже все?., и они со Светкой?.. Надо срочно сообщить Косте. Посоветоваться. И вдруг я с ужасом сообразил, что ватник послал на его настоящее имя, а не на имя Тюрина. Я забежал на почту и после грех или четырех вариантов составил следующую телеграмму (если бы все это происходило в США, наверняка ФБР или ЦРУ гут же перехватили бы ее и принялись расшифровывать, ища особый тайный смысл): "БОГУЧАНЫ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ТЮРИНУ ЮРИЮ ПЕТРОВИЧУ ТЕБЕ НА ИМЯ ИВАНОВА ВЫСЛАЛ ВАТНИК ПОСЫЛАЮ ДОВЕРЕННОСТЬ ОТ ТВОЕГО ИМЕНИ НА ИМЯ ТЮРИНА ПОЛУЧЕНИИ СООБЩИ СУББОТУ СВЕТА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ ЧТО ДЕЛАТЬ ОБНИМАЮ ВИТЯ. После чего я понесся в институт, к своему шефу, и, пользуясь его рассеянностью — когда дует ветер, у него болит голова и он грустен, — подмахнул доверенность. Аллочка, так же рассеянно глядя на гнущийся, как трава, золотой лес, приложила печать. И письмо в авиаконверте полетело на Ангару.

Что дальше? Да, Вова! Я. зайдя в лабораторию, зловеще озирался. Где он? Вовы не было. Только лежал на осциллографе сборник стихов С. Щипачева с закладкой из засушенной ромашки. Я открыл на закладке:

Любовью дорожить умейте…

С годами дорожить вдвойне…

Любовь не вздохи ка скамейке

И не прогулки при луне…

Да. тут что-то серьезное.

— Лаборанта ищешь? — спросил шеф. Он стоял за моей спиной, морщась и приклеивая к вискам пятаки. — В город поехал, договариваться в кафе. Как думаешь, что нм подарить на свадьбу? У меня есть лишний фарфоровый сервиз. А может, свою бессмертную монографию? Он просил…

Шеф продолжал что-то говорить, показывая золотые зубы, как спекулянт-узбек на рынке. А я подумал: "Ездишь ты на мне, дядя! Оседлал как лаборанта. Даже Воза относится без всякого почтения. Да и какая между нами разница? А монографию ты обещал мне. Я ее просил. Говоришь: диссертация — мелочь… потом! А сам при мне стал член-кором. Будешь академиком. И все больше тебе будет неохота снизойти до моих дел…"

— Скажите, — спросил я, нагло глядя на Крестова, — на какое число вы назначили мою защиту?

— Что? — не понял шеф. Одна монета упала и закатилась в угол. Он полез ее доставать, выставив круглый зад.

— На какое число вы назначаете защиту диссертации Нестерова, или мне уйти в другой институт? — так же спокойно спросил я. Я вдруг перестал бояться его. Вон Костя — наплевал на все, убежал. А я что пресмыкаюсь?! Это мои кристаллы он показывал в Париже и в Токио.

Шеф выпрямился и, зажав пятак в руке, смотрел на меня. Он был поражен. Наверное, так бывает потрясен муж-араб, когда покорная его жена в чадре вдруг заявляет, что у нее свои планы переустройства мира.

— Но я полагал — вам интереснее то, что мы ищем?..

— А зачем же тогда сами столько сил прилагаете, чтобы напечататься? Чтобы пройти в академики? Разве вам не важнее сам процесс поиска?

Шеф, ничего не ответив, вышел из лаборатории. "Ну, теперь мне хана!.. — подумал я, с какой-то бурной радостью ощущая новизну своего неопределенного положения. Ну и уеду. Руки у меня слава богу. Уеду в Новосиб. Скажу — не бережет кадры. Впереди разделение института, ему еще в академики баллотироваться. А врагов много. Он еще поуговаривает меня. Вообще-то, когда я вижу недобросовестность людей, молчу. В первый раз взорвался. Ну и ну.

Стукнула дверь — вернулся пунцовый от счастья Вова. Он был в новом мешковатом костюме, при галстуке.

— Слушай, — кивнул я на книжку Щипачева. — Это я еще понимаю… На кой хрен ты читал тут Цицерона? Картинку гнал? Чтобы при случае козырнуть?

— Мне интересно, — едва ли не извиняясь. ответил лаборант. И, сопя, достал из стола тяжелый зеленый том. — Вот тут…

— Интересно?! — Я пожал плечами и разломил книгу наугад. Перед моими глазами возник текст: "…первый закон дружбы: будем просить друзей о нравственно-прекрасном, будем совершать ради друзей нравственно-прекрасные поступки…" — Вот как?! Красиво! А ты подумал, договариваясь о свадьбе со Светой, что надо бы разрешение спросить у ее отца? Что вот это и было бы нравственно-прекрасно?

Пухлый двухметровый увалень опустил голову.

— Так его же нет…

— А у него есть друг! Все права он передал мне! Ты спрашивал у меня?

— Н-нет…

— Так спроси…

Вова поднял глаза, в которых была сплошная глупость.

— Виктор Михайлович… можно мне жениться на Светлане?

— Нет, — проскрипел я. как Фефел, — Она должна закончить университет. И ты, полуграмотный человек, окончи тоже. А где жить собираетесь? У мамы на шее? Ловко! Папа сделал ремонт, а тебе, значит, скучно стало в общаге?.. — Я, наверно, говорил не те слова, но я выполнял наставление Кости.

Лаборант вдруг сел на стул и медленно заморгал, по его румяным щекам поползли слезы. Он скрючился и затрясся.

— Что такое? — пробормотал я. Он ревел, как дитя, — Да что такое?!

Он стал бледным и заскреб пальцами грудь. Я испугался.

— Да что с вами, Вова?! — Я бросился к аптечке. накапал ему валерьянки. Он, стуча зубами о стакан, выпил. И еще более громко, в голос, зарыдал.

Вбежал Крестов.

— Что случилось?!

— Кажется, полетел пятый кристалл, — ответил я. И потрепал лаборанта по лохматой голове. — Ну, ладно, ладно!..

Шеф был потрясен — из-за какого-то кристалла переживают молодые люди. Он заинтересовался, сел напротив.

— Мы тоже были такие… — вздохнул он. — Так же любили науку. — Он жадно смотрел ка слезы лаборанта.

— Ну, прекрати, — сказал я Вове. — Шеф не будет ругаться.

— Да что вы, в конце концов?.. — запечалился шеф. — Что же я, крокодил какой? Я подумаю, Нестеров. — Он повернулся ко мне. — Вы где-то правы, — И кивнув своим мыслям, ушел.

— Boвa!.. — сжал я голову лаборанта и вскинул. — Ты что?! Так любишь ее?!

— Ага, — прошептал парнишка, сглатывая слезы. Все лицо у него было мокрое, — С пятого класса…

"А может, притворяется?! А потом со Светкой будут хохотать? Они все могут!" Я внимательно, как в кристалл, посмотрел в каждый глаз Вовы. Мне кажется, он был искренен.

— Если так, — сдался я, — женись. Только давай сочиним приглашение отцу. Может, прилетит?

Вова, кивая, оторвал кусок от рулона миллиметровки, схватил авторучку и словно бы приготовился к диктанту.

Зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— Нестеров? — Голос был женский.

— Он самый. Здрасьте.

— Вам телеграмма Богучан, Тюрин на Сахалине.

— Что?!

Голос повторил:

— Тю-рин на Са-ха-лине. Поняли?..

Как же это я забыл?! Мне ведь звонили из Южно- Сахалинска! Мысли путались. Да как же он успел?! А если он на Сахалине, что он там делает? И где? И под какой фамилией? А может, Костя здесь, а Тюрин там?..

— Пиши! — закричал я Вове, указуя пальцем на бумагу с перфорацией. — СРОЧНО ЖДЕМ СУББОТУ СВАДЬБА ДОЧЕРИ. Шлем в города… — Я вынул из кармана деньги. — Должно хватить. Так. Южно-Сахалинск, Богучаны, Владивосток, Хабаровск… да, Магадан!.. Улан-Удэ… Петропавловск-на-Камчатке… главпочтамт, до востребования, Тюрину Юрию Петровичу… На всякий случай — в те же города, на имя Иванова Константина Авксентьевича… Перепишешь на бланки… нет, давай я сам, ты напутаешь! — Я побежал на почту.

Получилось на шестнадцать рублей. Начальница спросила:

— У них что, у Тюрина и у Иванова, одна дочь на двоих?

— Ну да, — ответил я. — Они посаженные отцы. — При слове "посаженные" девушки за спиной начальницы прыснули от смеха, — Сегодня телеграммы уйдут?

В четверг и пятницу не поступило никакого ответа.

Я понял, что Костя опять запропал — и, видимо, надолго. Может, заболел, лежит где-нибудь в больнице. А может, и убили..

В субботу молодые расписались, вечером в кафе "Юность" состоялась молодежно-комсомольская свадьба. За неимением отца невесты я взял на себя трудную обязанность виночерпия — наливал в основном Люсе и приехавшим из деревин маленьким очкастым родителям Вовы, оказавшимся учителями. Студенты веселились и без вина. Это сейчас такое движение. Они, конечно, выпили где-то раньше, но здесь в основном хлестали минеральную и плясали. Два паренька весьма похоже изобразили нас с Костей, изобретающих цветомузыку пятнадцать лет назад. Толстый очкарик (Костя) нажимал на клавишу:

— До. Какой цвет?

— Я думаю, семьсот сорок ангстрем, — отвечал худенький тип (я).

— Не понял?! — Начинал считать на пальцах "Костя".

— Ну, красный, красный — отвечал "я".

Черт возьми, все-таки молодежь что-то знала про нас. Я даже растрогался. В свое время наша установка получила малую золотую медаль на ВДНХ. Забрали в музей. Лучше бы отдали студентам. Пообещав сделать новый "Спектрон" к Новому году, я подошел к Люсе. Она, прикрывая ладонью напудренный нос, ревела, она взяла слово с дочери, что та приведет Вову из общежития домой только после того, как откликнется папа.

— Ты нашего папу любишь? — спрашивала Люся.

— Да… — содрогалась от рыданий Света, приникая к маме и утирая глаза белой фатой, похожей на мелкую рыбацкую сеть.

— Сделаешь, как я просила?

— Да… да…

Вова сидел рядом в розовом галстуке и печально глядел на сверкающий, грохочущий в углу оркестр университета. Он понимал — судьба. Я шепнул Вове на ухо, что все великие философы древности утверждали: нужно стоически принимать удары судьбы. Вова, подумав минуту, согласился. И мы с ним пошли танцевать, я — как заместитель папы, он— жених, чтобы обсудить его дальнейшие планы.

— Тебе нужно срочно делать курсовую, — сказал я. Я помогу, я тебе отдам половину своих экспериментов! Ты у меня вместо диплома кандидатскую защитишь! Весь мир ахнет! А потом уйдем в другую лабораторию! Мы накажем шефа!

Мне Вова все больше и больше нравился. Надо же — плакал от любви. Надо же — читает Цицерона! Я обнял его как сына.

Маленький лысый Крестов сидел со своей высоченной женой и ел ложкой торт. Слово он сдержал — сервиз принес. Довольно неплохой сервиз, из ГДР. Голубенький, с белыми цветочками. А мне Аллочка- секретарша накануне передала толстую монографию шефа с автографом — все-таки вспомнил, мозги еще есть, но со мной не разговаривал..