Восторженный беглец

16

И был день, и была дорога к дому…

Когда я приезжал сюда в последний раз? Года три назад. С Таней и Мишкой. Помню, брат Михаил увидел моего подросшего сына. "Тезка! — заорал он, вскидывая красными ручищами семиклассника вверх, как ребенка. — Мослы-то! Мослы! Прямо велосипед!" А Таня испытующе посмотрела на меня — ты бы вот так смог?! Я тоже поднял, в ту же минуту, своего сына. Тяжелый, конечно. Да и зачем поднимать. Не маленький же!

Мы с братом пилили и кололи дрова — тут возле каждого дома высились горы темных неошкуренных бревен, выловленных из моря. Государство не то что не было против — наоборот, поощряло деньгами тот промысел, потому что ниже по течению — нежная, хрупкая плотина с перепадом воды сто десять метров…

Намахавшись колуном по очереди, мы потом пили замечательное пиво из райцентра, не хуже чешского (говорят, оборудование привезли из ЧССР). Заедали вяленой сорожкой, которой у Михаила было больше, чем щепы во дворе. Как и во времена отца, на заборах. на воротах клетей сохли ядовито-зеленые импортные и черные наши сети. Когда они просыхали, их скидывал ветер, и в них попадались куры. Михаил курил, по привычке, перенятой от отца, взяв папиросу и кулак, словно бы для того, чтобы согреться, и расспрашивал меня про успехи в науке. А какие у меня успехи…

А мама с Таней ходила на море полоскать белье. Море цвело. На колонке же вода была желтоватой. Председатель колхоза Поленов обещал, что скоро всю ржавчину из труб вынесет и вода станет прозрачной. "Не жалейте воды, бабы, — говорил он, — не экономьте!" Все было как всегда…

Мать болела, у нее от перца и соли, которые так обожал отец, до сих пор ныла печень, да еще от вечного стояния на ногах в магазине развился жестокий ревматизм. Она все время глотала какие-то желтые шарики. Таня, будучи человеком серьезным и беспокойным, решила проверить мамину аптечку, полезла в буфет и наткнулась на бесчисленное количество треснувших от времени таблеточек в целлофане, просыпавшихся порошков… "Господи! — поразилась Таня. — Это надо немедленно!.. Это яд!.. Их ни в коем случае!.." Мать с сожалением смотрела, как Таня закапывает лекарства на огороде. "Да че им сделается?! — не понимала мать. — Лежат и лежат". Таня, подняв палец, объяснила, что, если срок хранения истек, можно отравиться. "И вообще, — Таня перешла на шепот, — лекарства вредны! Вот мы, врачи, сами стараемся их не принимать…" И с той поры мать мне и письмах писала: "Печень болела вчера, попила воды сырой с медом — и как рукой сняло! Права твоя Таня, мы уж забыли народную медицину с этими переездами, хорошо хоть ученые люди помнят…"

Как она там?.. Не болеет?.. Вот и мост. Миновав поселок гидростроителей, — автобус выехал ка длинное, узкое, железное сооружение, перемахнувшее через Реку. Под нами бурлила вода. Слеза же, над головой, угрюмо высилась плотина, затмевая свет небес. Где-то там, под облаками, летят сейчас моторные лодки; может, и мой брат что-то ловит, матерясь, как отец, в рифму… Автобус миновал Реку, зарычал, затрясся, выбираясь из распадка вверх- туда, к новым поселкам, к высокой поверхности воды, оставляя за собой, внизу, старые устойчивые берега, старый задымленный город…

Тут, за плотиной, вся тайга была, конечно, порезана и переломана, чувствовались следы великого строительства. То можно было увидеть некое ржавое зубчатое колесо, размером с двухэтажный дом, вросшее в землю… то глаз угадывал среди бурелома отпавшие челюсти экскаватора. Там и сим торчали высоковольтные мачты, гудели огромные трансформаторные станции, размером с футбольное поле, отгороженные крашеными решетками. Дорога сразу стала уже, асфальт сняли, пошла щебенка, зачернели выбоины. По краям дороги замерли в нелепых позах трактора — то ли брошенные здесь в те громкие годы, а то ли изнемогшие нынче без бензина — наверняка у них тоже есть месячники экономии…

Наконец, наше новое село. Вот они, эти крашенные в желтую и зеленую краску стандартные дома из бруса. Наличники грубые, квадратные (резать по дереву уже не умеем), но прихотливо разрисованные. как на детских картинках.

И все-таки это деревня. В переулках среди крапивы пламенеет нежно-розовый иван-чай. жужжат пчелы. Переходят дорогу белые гуси, вожак шипит грозно, как автоген. Изгибаясь в воздухе, летит паутина, словно в истоме потягивается невидимая красавица. А может, все эти паутинки — всего лишь очертания каких-то огромных невидимых существ на земле? Дует теплый, почти горячий к вечеру ветер. Он пахнет зеленым, зацветшим морем и полынью.

А вот и мой отчий дом — новый, подаренный государством, взамен того, затопленного, — с волнистой шиферной крышей, с палисадником, полним белых астр. За воротами, во дворе, вижу кирпичное строение — три гола назад Мишка только начинал возводить, теперь дом почти готов. Красный и белый камень вперемешку, как шахматная доска. Правда, вместо крыши пока что одни ребра вокруг печной трубы. Но это дело недолгое, я помогу. Хотя ничего не умею…

Сейчас выскочат навстречу: почему один? Что хоть сына не привез?.. Но никто не вышел на крыльцо. Наверное, взрослые на работе, а племянница Олька в детском саду.

Увидев на двери замах, я по привычке зашарил под половиком. Но ключа не было. Да, новые времена, ходят всякие бродяги, а многие из них тоже в деревне выросли, знают, что где искать. Вот и забрали хозяева ключи с собой.

Сев на нагретые доски, я подставил солнцу лицо. Еще ни разу я так не приезжал. Меня разбудили голоса — это была вся семья: мать, Ксения, жена Миши, и сам Миша с дочкой на руках:

— Господи, прям бич!., как чужой!., че не за- шел-то?!

— А ключи?! — сказал я, продирая глаза.

— Да в окно б залез! Все же знают — сын!..

Мама моя — невысокая женщина с плаксивым выражением на лице, будто всю жизнь стоит на ветру или на дожде. Она обняла меня. Потом, по шутливой привычке, что ж, кол, не приезжал, невесело ткнула меня ладонью в плечо Ксения. Не в радостный час я попал сюда — заболела Олечка, они сейчас были с ней у врача. Скарлатина.

— Будь прокляты эти детсады! — ругалась шепотом Ксения, помогая Михаилу уложить дочку в спальне на высоких перинах, на вышитых подушках. — То отравят, то простудят…

— Оса, — говорила еле слышно девочка, глядя невидящими от страданий, синими, как лед, глазами на окно.

— Нету осы, нету!.. — шептала моя мать, водя перед ее личиком морщинистой рукой. — Прогнала! Улетела!

— Оса, — не соглашалась девочка.

Три взрослых человека беспомощно топтались над крохотным человечком, которого даже не видно было из-за их широких спин. А я вез им в подарок один из первых моих кристаллов, черно-вишневый рубин "роза". Теперь даже было стыдно представить, как точно так же они толпились бы возле драгоценного камушка на белой подушке, а ведь именно об этом я мечтал, кладя в карман свое давнее творение… "Выкину, к черту".

Мы с Михаилом курили но дворе. Возле забора громоздились поленницы дров. Квохтали куры, предусмотрительно обходя свисающие повсюду сети. Бело-розовая свинья с черным пятком на боку, будто на нее утюг ставили, все подкапывалась под старый дом. На каменный она и не смотрела — там бульдозером не возьмешь. Неожиданно заявилась с улицы, сама открыв ворота, пестрая кривогубая корова, подошла к крыльцу, замычала — требовала воды. Тут же выбежала, как молоденькая, мать — вынесла кормилице ведро. Где же моя сестра Наташка?

По вот и прозвенел велосипед за калиткой — приехала сестра а белом халате. Она у нас доярка, что- то сегодня припозднилась. Чмокнув меня в щеку холодными губами, ушла в дом. Тоже, видимо, волнуется за Олечку. Вернулась, достала гребешок, зачесала мне волосы круто и больно назад, чего я никогда не любил, а ей нравилось.

— А я сейчас, Вить, в Сосновке работаю. Там хорошие девки. — И опять ушла в дом, пожевать хлеба. Она такая же неугомонная, как отец. А я, видимо, в мать.

Михаил спросил:

— Ну. как твои дела?.. — И тут же стал рассказывать про Наташку: — Взялась обслуживать полетала. дура… в газете про нее, пятьсот получает, а подруги обозлились… то одну пакость, то другую… сами-то так не умеют. Вот и ушла в соседнюю бригаду.

Я все ждал, что он спросит про моего сына, и приготовился рассказать, как Мишка нынче поступал но физмат, будет учиться у моего шефа, а возможно даже — у меня (если зимой защиту кандидатскую. со следующей осеки буду читать студентам физику твердого тела). Таня брала отпуск и весь август просидела с сыном, от экзамена к экзамену. Некий Валера помогал. Скажу так: приехал только повидать, на два-три дня, потому что дома обещал ремонт. Ремонт — это уважительная причина. И сердиться не будут. Но никто у меня ничего не спрашивал ни про Мишу, ни про Таню — то ли не до них было, то ли что-то сами узнали и не хотели смущать меня. Лишь Ксения, выйдя на крыльцо, пробормотала:

— Жаль, Таньки нет — врач… а наша сидит, ведьма, людей обойти не может — собак, видите ли, боится, у нас и собаки нет… И вдруг закричала на Михаила: Ты набойки прибил? Разве эти я просила? Это ж целые подковы! Что я, лошадь?

— А ничего еще, — ухмыльнулся Михаил, — ездить можно. Ксения, приходи в воскресенье!

— Да ну тебя, — отмахнулась бойкая его жена, ткнула руки в боки. От нее, как и от моей мамы, пахло сладким печеньем и нафталином — тоже работает в магазине, и уж, во всяком случае, разговаривать с мужиками научилась. — Сколько раз говорила — что у папани вашего получалось, у вас ни в жисть!

Михаил слегка обиделся и, подумав, задал невозможный мат в рифму, где поминались небеса, бог, бабы с коромыслом и немыслимые пропасти земли…

— Фу, фу… — замахала руками Ксения, — Комар против коровы!

Вышла незамужняя сестра.

— Че?

— Красну ленту через плечо, вот че. — сказала Ксения. — Вить, давай ее замуж выдадим, скоро мы в новый дом, а она…

— Если уж выйду, небось в свой дом жених уведет! Еще не хватало тащить, как бича, на свою площадь…

Женщины ушли в дом. и мы снова замолчали.

— Так, — сказал Михаил. — Лупой жгу пятки. Тебе мать-то не говорила? Старый дом мы на теГ>я отпишем — будет у вас вроде как дача… сейчас все так делают. Ну и наш присмотр…

Я. опустив голову, тяжело покраснел. И не знал, что ему сказать. Они думали про нас с Таней, а мы даже открытки перестали посылать им к праздникам из-за нашего разлада…

Из дому доносился треск и запах жарящегося лука с картошкой — готовили ужин. Спросит Михаил. о моих успехах или нет? То ли я стал для него совсем чужим, то ли он был угнетен своими делами… Ведь задавал же он, подшучивая надо мной, во все прошлые приезды самые дикие вопросы: "Сколько километров до центра Земли?", "А вот сколько весит пятак?", "А какого цвета сердце у щуки?". И чтобы отвечал сразу, не раздумывая. Раз я ученый, должен знать.

И сейчас я. как бы готовясь, как бы репетируя наиболее впечатляющие ответы, но так и не дождавшись вопросов, вдруг разом, куда трезвее, чем раньше, увидел мысленным взором все свои мизерные удачи, свою скудную работу, свою судьбу. В самом деле, страна лезет, как трактор из вулкана, к свету, у всех на сердце тягчайшие заботы, а я делаю кристаллы.

Нет, говорил я сам себе, кристалл кристаллу рознь. В том-то и дело, отвечал я сам себе: мечтал- то ты о других кристаллах. Собирался посвятить себя алмазу. Делать из графита. Он гораздо дороже любого рубина на международном валютном рынке и полезней для того же народного хозяйства. Шлифовка, бурение…

Но Крестов Иван Игнатьевич, который уже тогда был в университете моим шефом — заведующим кафедрой, сказал: "Сейчас важнее всего не это. Лазеры. Оборона. И я пошел за ним, как кутенок идет за любыми большими ботинками — эффект мамы. Ну. хорошо. А скажи тогда Крестов, у которого еще не все зубы были золотке, что сейчас самое главное гвозди друг в дружку заколачивать? Стал бы? Наверное. Старший товарищ говорит, он знает.

А у Кости шефом уже тогда был молчаливый Утешев. Первые два выпуска университета с его преподавателями — мы все вместе — к создали современный НИИ. И если Костя в студенчестве потрясал своими разнообразными талантами — и на рояле играет, и цветомузыку изобретает (со мной, как со специалистом по цветным фильтрам), и с учеными семи-восьми специальностей переписывается, — то в НИИ он стал обычным, как мы все. В ряду. Но он взбунтовался, а я доволен.

Из дому позвали, и мы с Михаилом все так же молча вошли. Поужинали, негромко разговаривая из- за больной девочки. На ушах Ксении сверкали золотые сережки, которые мать застеснялась носить. Пусть носит Ксения.

— Не замерзнешь в лабазе-то? — спросила мать.

По моей настоятельной просьбе, как всегда, мне постелили на сеновале. Бросили под низ два тулупа и еще поверх одеяла дали тулуп. Уже осень, под утро возможен иней.

— А то смотри, дом большой, — вздохнула мать, глядя на меня при свете лампочки, освещающей лабаз. Под потолком чернели сети отца, прошлогодние гроздья рябины, нынешний розовый репчатый лук, заплетенный как девичьи косы. Мать присела на колченогую табуретку, которую я помню по детству (в нее вколочено по забаве или случайно множество гвоздков, попробуй поднять — тяжелее гири!).

— Сыночек! Как ты? Не болеешь?

— Да что ты! Как бык!

— Это хорошо, что на Таньке женат, за одного тебя моя душа спокойна. А вот Наташка… Двадцать три года — мыслимое ли дело!

— Да ну, мам. Сейчас в сорок выходят.

— Скажешь тоже! В сорок! Один сватался — чуть не убила.

— Да ты что?!

— Швейной машинкой! Подняла… тот аж кубарем! А ведь гуляли… че-то случилось, видать. — Мать покачала головой. — И с Мишкой тоже. Дом-то уж когда построил! А вот крышу… все лето тянет. Приколотит доску — на море смотрит. Электрики столби меняли — сошел, схватил в одиночку и попер. Вдруг хребет себе сдвинет? Ты старшой, поговори…

Я молча смотрел на нее. Что я мог сказать?

— За границу-то еще не скоро? Сейчас ученые много ездят, ты осторожней — крадут наших, изгаляются… — Мать перекрестила меня (хоть никогда прежде не была верующей) и ушла.

А я, не выключая света, вдруг посмотрел на свои руки, выше локтей. Мне показалось, они стали тонкими, как у ребенка. Да, раньше они были крепче. А сейчас стали тоньше. Я читал — после сорока лет мышцы начинают усыхать. А мне еще нет сорока! И я уже покатился вниз?! Остановись, время! Я еще не жил! Я еще не испытал себя, как летательный аппарат в плотных слоях атмосферы! Даже кандидатом не стал! Что же ты со мной делаешь, время? Ногти ломаются, не режутся под ножницами — это от наступающей старости! К вечеру устаю, еле ноги таскаю. Утром кровь идет из носу… Проклятие кристаллы, дай бог, если вы действительно пригодитесь в большом деле…

На следующей день Олечке стало полегче, температура спала, и мать велела Михаилу к вечеру истопить баню. Узнав о том, что я ночую последнюю ночь, она с Наташкой ушла за Красные Столбы в тайгу, поискать брусники. Вместо нее сегодня работала Ксения, прибегая каждый час посмотреть на дочку…

Все светлое время мы простояли с Михаилом на крыше нового дома, я держал доски, подавал гвозди и все, как заведенный, думал о своих делах. В сравнении с Костей я был, конечно, никто. Как говорит Костя: му-му. Но ведь случались и у меня умные мысли! Даже про те же лазеры. Я мечтал рассчитать гигантский лазер… в космосе поместить огромные зеркала… луч будет способен пробить множество галактик… но Крестов только рукой махнул и дал мне очередную четкую, деловую задачу. А буквально недавно я прочел в одном из обзоров — за границей уже существует проект подобного плазменного лазера… Значит, и во мне мерцала мысль? Даже большая? Но я привык к себе, маленькому, как та девочка Алиса, что уменьшилась и чуть не утонула в собственных слезах…

Вечером, когда мы уже парились, облепленные пахучими зелеными листьями березы, Михаил спросил:

— У тя че… с Танькой отвал?

— Почему так спрашиваешь?

— Да какой-то пришибленный. Ксения говорит — то ли изжога, то ли измена Родине…

— Да ну, измена! — Я рассмеялся, — Скажет твоя баба.

— Да, баба у меня конь! — согласился, темнея лицом, Мишка. — Даже неинтересно жить. Уж в рыбалку суется…

Приоткрылась дверь в предбанник, и мы услышали сорванный старческий голос:

— Зимой и летом одним цветом — кто?! — И заглянул Никита Путятин, друг отца. — Не угадали?! Нос алкаша! — Он показал на свой сизый, как картошка, нос. — Я уже не буду, ребята, я тут подожду…

Потом мы пили в избе чай из электросамовара с медом. Бабы принесли из лесу два полных пестеря сухой, темно-красной брусники и пробежали в баню. Ксения с укутанной и одеяло дочкой сидела на горячем вечернем крыльце. Мы были одни. Старик Никита внимательно, почти вплотную приблизясь к моему лицу, искал черты своего покойного друга.

— Боялись его. Справедливый был! Тетрадку-то потеряли?

— Ну! — зло откликнулся брат. — То ли в уборную повесили, то ли так спалили, не нашел. Да и кому сейчас эти фамилии нужны… все сменилось…

— Не, — туманно сказал старик, снова вплотную разглядывая меня. — Еще нет. Вить, я вот слышу по радиво… снова поворачиваем… да ведь сколько раз поворачивали., я уж сказал своей старухе — верю в последний раз! А ты?

— Я?.. — Я растерянно смотрел на брата. — Я, наверное, слабовольный, дед Никита. Я еще, поди, буду…

— Не слабовольный. Молодой! — Он вдруг рассмеялся, полазав черный беззубый рот. — У моей милашки… длинные рубашки… как полезу… Не, у него веселей получалось!

— А я вам сколько говорила?! — В дом вошла уверенная, розовая Ксения с дитем. — Лучше бы спели! Ни на что не годитесь!

— Погоди, — оборвал ее Миша, — Дай поговорить.

— Говорите.

Ксения стояла возле зеркала, поглядывая на свое отражение. Мы молчали.

Из бани вернулись распаренные мать с Наташкой. сели рядом пить чай. Отдав Михаилу дочку, Ксения тоже ушла мыться.

— А помнишь, Аня, — вспомнил старик, обращаясь к матери. — как он этого из района уделал._ фамилия тому была Горобец… восемь раз — и все по- разному! "Подлец… хитрец… нутрец…" — Он сипло задышал, смеясь. — Нынче таких постов нет!

Мать согласно кивала, опустив глаза в стол. Наташа, крупная, в тельняшке — память об отце, — сидела, глядя куда-то мимо всех нас в окно, на темнеющие облака. У каждого свое.

Ну, обними, ну, спроси — что с вами?! Ну, поплачь вместе с ними над бедой и неудачей!.. Нет, я сидел и даже, кажется, улыбался, поддакивая старику.

Когда вернулась Ксения, Миша, как-то подобравшись, даже слегка побледнев, сразу начал:

Глухой неведомой тайгою…

сибирской дальней стороной..

бежал бродяга с Сахалина

звериной узкою тропой…

И успокоенная, счастливая Ксения (муж по- прежнему любит ее, слушается) села рядом с ним, обняла за шею и тихо, как бы умеряя свою страсть, не сильнее мужа, подхватила:

Шумит, бушует непогода…

далек, далек бродяги путь.

укрой, тайга его глухая…

бродяга хочет отдохнуть…

Пела мать, пела и Наташка, правда, почти совсем не слышно. Шептал и старик. И только я не пел — вдруг поймал себя на ужасной мысли, что стесняюсь петь. Нет, я помнил слова, прекрасная

песня, ее любил отец, но мне показалось — неловко это: всем враз открывать рот и петь всерьез. Уже и песен стал стыдиться, не то что общих слез…

Рано на заре простился с родными — всем было пора на работу. Меня проводить к автобусу пошел Михаил, он нес рюкзак брусники — женщины насыпали и для моей семьи. "Будешь есть витамин, — пошутила Наташка, — будешь жить как Хо Ши Мин…"

И мы снова молчали с братом. Над разноцветными, по-детски раскрашенными крышами летели гуси на юг. И домашние гуси, подражая им. бегали по улицам, хлопая крыльями. И уже когда прикатил в туче пыли автобус из города, Михаил как-то смущенно пробормотал:

— Я все спросить хотел… тебя не посещают странные мысли? Ну, вот иной раз ночью думаю — сколько уж лет не был там, на месте нашей деревни… вдруг какие марсиане живут? А че, остались цельные дома… понимаю, глупость — а сплавать, проверить боюсь. Или иной раз… вдруг загляну на этот наш чердак, а там золотое перо… какие-то птицы не наши ночевали… да ведь лень по гнилой лестнице… а вдруг ночевали?.. А еще, слышал, парень какой-то без еды в пещерах заблудился, двадцать дней плутал… я все думаю — а я бы выдержал? И все мне эти пещеры снятся, света ни грамма, только вода тихонько каплет…

— Да ну, какие глупости! — отрезал я, скорее по привычке все упрощать. И Михаил кивнул мне, как бы тут же согласившись, что глупости. Но не так-то все просто было — это зараза сильнее кислоты. Если даже он, деревенский человек, более надежный, чем я, мучается теми же вопросами, что и Костя. Что же это с нами делается?!

Шофер глянул на часы и направился к сельмагу. Я кивнул Михаилу, чтобы подождал, зашел на поч- ту. И послал телеграмму: "ТУВА КЫЗЫЛ ВОСТРЕБОВАНИЯ КАЧУЕВУ ДЛЯ ИВАНОВА СРОЧНО ВЕРНИСЬ ТЫ ВЕЛИКИЙ УЧЕНЫЙ УТЕШЕВ ЖДЕТ НЕСТЕРОВ". Точно такую же телеграмму адресовал во Владивосток.

Вернувшись в город, весь день провалялся, глядя в никуда. Было чувство пустоты. И обреченности.

Вечером увидел — в соседнем доме, где живут Таня с Мишей, загорелись все три окна во втором подъезде, на третьем этаже. Я подхватил рюкзак с брусникой и пошел. Надо им, надо есть царскую ягоду — впереди зима.

Я поднялся к их двери, постояв минут пять в раздраженном волнении, пытаясь угадать, кто откроет — Мишка или Таня, позвонил. Открыл дверь какой-то рыжий мужчина. Видимо, это и был Валера.

— Примите… от родных… — пробормотал я едва ли не униженно, всовывая в его жилистые руки тяжелую ношу. И буквально скатился по лестнице вниз — прочь скорее отсюда!

Я быстро шел. почти бежал мимо зданий с синими мерцающими окнами — там смотрели телевизор. А за желтыми и белыми, я знал, пируют, танцуют, веселятся. Со всех сторон, разрубленная перегородками, приглушенная стенами, рвалась музыка пел, кривляясь. Челентано и хрипел мрачный Высоцкий… кричала Пугачева и мурлыкала Сенчина… Может, взять да закатиться без звонка к Нелке? Это ее окна. Два окна, в одном темно, в другом — слабый желтый свет. Я поднялся на этаж и позвонил. Из-за двери мужской голос тихо спросил:

— Кто там?..

Я не отвечая и стараясь не стучать ботинками, тихонько спустился и выскочил из подъезда. Замечательно! Я вам всем желаю счастья! Вот я оказался возле своего дома. Отпер свою дверь — вошел — звонил телефон!

"Коли это Неля, пошлю на хрен!" — мстительно решил и. Но это была Таня.

— Это ты принес?! — тихо, но яростно спросила бывшая жена.

— Ну и что? Это не я — мама…

— Почему ты предварительно?.. — Она хотела сказать, что надо было предварительно позвонить.

— А что, ты бы его в шкаф спрятала? Или выпроводила? Весь Академгородок знает, что к тебе ходит… Вы еще не поженились?

— Не твое дело! Ты его смутил.

— Ах, вот оно что! Уж не подумал ли он, что ты еще и со мной встречаешься по старой памяти? Так мне письмо написать, что я приходил по своей сугубо личной инициативе?

— Надо будет — и напишешь! Впредь я тебя прошу…

— Да я больше не зайду! Никогда! — закричал я в трубку. — Сын учится — и слава богу! И ты отныне для меня отсутствуешь, как все три миллиарда мертвецов, которые лежат в планете Земли! Робот! Ты робот! — завопил я, давая себе, наконец, волю. — Робот со смазливым лицом! Как ты можешь лечить людей, если ты такай?! Тебе в Освенциме работать! Лярва!..

В трубке воцарилась тишина. Видимо, она думала.

— Нестеров! Ты на меня не кричи! — тихо ответила Таня. — А если ты так… значит, ты ко мне еще неравнодушен!

— Конечно! Я тебя ненавижу!

— А поэтому… если у тебя есть неясные вопросы, приходи к нам — поговорим. Только нужно предварительно звонить…

— Какие еще вопросы?! Нет у меня никаких вопросов! И все! Я исчезаю! Из вашей жизни! И вообще! Прощайте!.. — Я бросил трубку, и телефон гут же зазвонил. "Ага, Таня! Значит, все-таки заело!.." Я сорвал трубку. — Да?!

— Ты приехал? — Я услышал нежный голос Нели.

— Да!

— Ты что сердитый? А у меня гости.

— Ну и что?

— Хорошие ребята. И только мне грустно. Не зайдешь?

"Ведь лжет, — изливался я ненавистью. — Когда гости, их слышно. И если кто из них подойдет на звонок к двери, то спросит громко: кто там, а не так вот опасливо, поскольку сам в чужой квартире. Значит, уже позвала к себе и других… чтобы алиби… Но если это так, она всерьез интересуется мной, хочет женить".

— Нет, — сказал я и положил трубку.

Телефон тут же снова зазвонил.

— Ну что. что?! — заорал я.

— Два пятьдесят девять сорок один? — спросил унылый голос телефонистки, — Вы почему не отвечаете?! Не можем прозвониться к вам полдня… Южно-Сахалинск.

"Костя?!" Я вдруг страшно обрадовался. Словно горячей водой переполоснуло мне все внутри. Я вцепился в трубку. В трубке стоял гул. Где-то далеко визгливым голосом певица пела арию Кармен. Что- то время от времени щелкало. Вдруг раздалась слабые копоткие гулки.

— Алло! — закричал я в трубку, — Костя? Алло?!

Гудки прекратились, и очень близко — я слышал даже дыхание — усталый голос телефонистки сказал:

— Клиент ушел. Извините. — И снова раздались короткие гудки, но они были рождены уже в нашем городе.

— Это Костя звонил?! Алло!.. — Я колотил по рычажкам аппарата, но мне никто не ответил. Ноль семь было занято. "Что-нибудь случилось?" Я сидел, глядя на телефон, но он молчал. "Милый мои, славный Кости, что с тобой?.." Я разделся и посидел возле аппарата. Он молчал. Я лег. положив его рядом на пол, чтобы — если позвонят — схватить трубку. Я спал и не спал. Но телефон больше не позвонил.