Восторженный беглец

19

И было утро, и было сияние в дырочках почтового ящика — письмо от Кости. Но зря я радовался. Трудно сказать, когда он его написал, но такой неприязни, такой злобы я прежде не мог предположить в Косте. Я только понял, что, наконец, долетела телеграмма, где я сообщал ему, что все мы ждем его…

"Утешев ждет! Ха-ха! В рот ему дышло!.. В этом челов. не кровь, а плацента лягушки! Если ему выстрелить из револьв. в ногу — только через неделю повер. к ней голову! И он мечтает, чтобы все такие! О, люди, мерзостно-ревнивые к вылезанию из ряда! Стоит человеку придумать "вечную* лампочку (помнишь, в "ЛГ"?) —20 лет не может се внедрить, потому что целые НИИ не сумели, а теперь они, конечно, находят в ней массу неполадок. Администратор должен быть или умный чел., никакой не ученый, или — великий ученый, пусть даже дурной чел.! Наша беда — слабые уч., но понравившиеся наверху! "Кефир! Интересы народ, хоз-ва!" А это обман глубинных инт. гос-ва! Как издевались над кибернетикой — так издеваются Утешевы над происх. жизни, хотя — что может быть важнее??? Мне нужно было в семь слоев просечь тему… Он помог защитить лишь то. что слабее и проще, тэ сэзэть, ближе к профилю НИИ! Сволочь! Вообще, зависть в человеке похуже ядов ЦРУ! Бездарность страшнее вселенских катаклизмов! Чел. по сути своей дерьмо! Ты же знаешь, в нем 80 % воды, из этого 79 % дерьмо, которое даже пес лакать не будет! А мы поднимаем под музыку, носим наших баб по сцене (называется балет!) — дерьмо! И вся наша дружба — дерьмо! Оставьте меня в покое! Я растворился… исчез… если ты будешь… еще больше ненавижу… (Слог временами становился совершенно невнятным. — В. Н.) Кто-то сказал: если даже алмаз бросить в часы — часы встанут. Наука, не лезь в живой организм! Нам с тобой никогда не созд. мелодию из 6 симф. Чайковского — протяж., как вдох на цветоч. лугах России, которых больше не будет, а будут поля, засеян, скучными травами! Не написать ни тебе, ни мне:

Среди миров, из тысячи светил,

одной звезды я называю имя…

и та-та-та… когда мне тяжело

я у нее одной прошу ответа.

Не потому, что с нею мне светло,

а потому, что с ней не надо света…

И. Анненский.

Ни тебе, ни мне не нарисовать странных девиц Боттичелли, акселераток древней Италии… Так зачем жить?! Мы посредственность. А ты самый бездар. из нас! Друга спасаешь, чтобы ахнули: какой благородный?! Не суетись! И я — барахло! Попробовал— отступился! Спи спокойно, дорог, тов.! Никому не желаю ничего хор. Потому что его все равно не будет. Будет самообман! Самообман химреакций. Пей лучше C2H5OH."

Я читал и перечитывал это злое письмо, и руки у меня дрожали. Я поднялся к себе домой, долго не мог найти спичек к сжег, наконец, это словоизвержение. мятые листочки в пятнах то ли жира, то ли от стеарина свечек…

В лаборатории сидел мой шеф. Я, не поздоровавшись, прошел к своему столу. Шеф прикрыл за мной дверь и многозначительно показал глазами на часы — было двадцать минут десятого.

— Вы что?!

— Ну, опоздал, опоздал! — сказал я, кипя.

— Что, тоже решили?

— Что?

— Сорваться?

— Почему? — Я недоуменно посмотрел на Крестова.

— Все говорят.

— А мне не говорили, — ответил я.

Шеф лаже не улыбнулся, хотя прежде понимал юмор. Я подумал, что, видимо, он проанализировал отношения с младшим научным сотрудником Нестеровым и понял, что теряет его. Не говоря о том, что я ему удобен — все умею, но мало что требую, — он. очевидно, в преддверии раздела института опасается шума, пусть хотя бы и малого, который лишит его морального права упрекать Утешева, что тот не бережет кадры…

— Вы способный ученый, — говорил Крестов, расхаживая передо мной и заложив руки за спину, как будто диктуя, — Специалист редкого профили. В то время как вся страна поворачивается к ИТР, мы, люди НТР, будем признавать свое банкротство и бежать? Понимаю, трудно… А если побегут врачи? Продавцы? Руководители? — Нет, шеф был непрост, он уже острил, что, впрочем, не умаляло его тревогу за меня, вернее, за его человека. — Нет, Нестеров, надо! Мы еще увидим небо в искусственных рубинах! Но лишь бы не война! Сейчас мы поворачиваем к тому, чтобы наладить еще больший контакт с другими науками, идти единым фронтом. И в этом смысле хорошо бы вернуть нашего беглого Джима (он весело проводил параллель с негром из книги Марка Твена). Тем более нам недавно указали — нельзя обходить и общие… фундаментальные темы…

Вот оно что.

— Никогда не известно, что может оказаться важным через энное число лет…

— Это вы о ком? О Косте Иванове? — Наконец до меня дошел смысл его речей. — Пошел он на хрен!

Шеф удивленно уставился и нацепил очки. А я подумал: неужели спелись с Утешевым, заключили как бы союз? И сейчас им обоим нужно, чтобы их любили, чтобы все сидели на месте — во всяком случае, до раздела НИИ, иначе кого делить, если все разбегутся…

— Вы же друзья! Ю ар фройндс! — добавил шеф по-английски. — Почему?! — Глаза его заинтересованно блестели.

— Малодушный тип!

— Гм. — Крестов медленно улыбнулся. И я подумал — он беспокоится только за меня, на Костю ему плевать, не так уж он желает добра Утешеву, чтобы просить своего сотрудника век бегать-искать Иванова. Шеф снял очки, обнял меня, как отец блудного сына, и вышел.

И я подумал: "Черт с тобой. Костя! Пропади! Сгинь! А я стану, стану известным ученым! Кто-то сказал, главная составляющая часть таланта — надежда. Тебя кормили с детства конфетами, все у тебя было — белый рояль, костюмы… еще неизвестно, золотую медаль в школе заработал… Все твои бунты от жиру!"

Но только я углубился в расчеты — пришла Люся.

— Ну, что еще?! — вырвалось у меня. И чтобы как-то смягчить снос хамство, я сделал вид, что интересуюсь работой ЭВМ. — Опять стоят?

Люся отрицательно покачала головой. Она села. Она преданно заглянула мне в глаза. Она сегодня не спала.

— Нет-нет, я тебя больше не дергаю. Зять поедет!

— Какой еще зять?! — Я совсем забыл про Вову.

— А что? — И она позвала: — Владимир!.. Его очередь!

И вошел Вова — в шерстяной шапке, вроде буденновки (наверняка Люся и вязала!), в штормовке, надетой поверх двух свитеров, в брезентовых штанах и в огромных альпинистских ботинках. Я глянул в окно — сыпал белый мягкий снег.

— Ну и где вы думаете его найти?

Люся, махнув рукой, выслала Вову из лаборатории и, смущаясь, зашептала мне, что думала все утро… А что, если на ЭВМ прикинуть, где сейчас может быть Иванов? С какой-то долей вероятности. Допустим, по одной шкале взять смену его профессий: шахтер, путеукладчик, охотник, моряк… а по другой — географические точки его пребывания: Норильск, БАМ, Тува, Владивосток… Богучаны… куда он дальше метнется? И кем будет? Люся обратилась было к Сереге Попову, но тот сказал, что задача сформулирована неконкретно, что компьютеры взбунтуются, в данном случае действует закон Броуна (как у мечущейся осенней мухи), что Костя с таким же успехом может быть одновременно где угодно, даже сейчас у нее дома! Люся сбегала домой на всякий случай и вот пришла ко мне: не смогу ли рассчитать? Люся попробовала бы сама, но засмеют женщины — сотрудницы, а если я сделаю заказ — предварительно зашифровав его, конечно, — они все мигом исполнят.

С жалостью я смотрел на Люсю. Скоро она с ума сойдет с этим Костей. "Да не стоит он твоих мук! Плевал он на нас!"

— Что скажешь? — с надеждой прошептала Люся. — Глупость?.. — И она заплакала. — Господи!.. За что на меня такая напасть?! — Она рыдала, тряся рыжей, много раз в жизни крашенной — чтобы только нравилось Косте — головой. Вдруг, тяжело дыша, схватила меня за руку. — Слушай, а как там было в письме? Куда он собирался на Новый год? В Норильск?

Если бы я точно знал. Какой-то Нор… или Ноф… Жаль, я порвал письмо. Мы бы под лупой изучили оборванное слово.

— Может, Ногинск? — гадала Люся. — Это бы хорошо— он под Москвой… А не Нар?.. Есть Нары. Или Мары?!

— Кажется, Нор…

— Тогда точно Норильск!

— Нет. там была закорючка… чуть ли даже не "ф". Может, он хотел сказать — на фиг?!

— Да-да! — заволновалась Люся. — Он любил это слово! Он никогда не матерился, не то что ты! Где же он собрался Новый год встречать, если на фиг?.Может, на Чукотке? А?!

Мы в этот день послали телеграммы в города: Норильск, Ногинск, Нодинск. Наро-Фоминск, на мне Дежнева, причем и на имя Иванова, и на имя Тюрина. Но ответа не было…

Люся одела Вову в шубу с прорезиненным верхом (производства Латвии), достала летчицкие унты.

— Давай подождем — сказал я ей, мысленно желая Косте слечь от болезни и подумать, сколько обид он причинил своим друзьям, которые желали ему добра. — Вот грянут посильнее морозы — сам вернется.

— Он уже сейчас мерзнет! — страдала Люся. Она повесила дома огромную карту СССР и цепляла к ней какие-то красные флажки. — Вот ты в демисезонном, а он небось в пиджаке!

Чтобы ей было как-то легче, чтобы не смотрела на меня неодобрительно, я до самых буранов пробегал в плаще и в кепке. Ударили морозы, сорвало остатки красной листвы с деревьев. От Кости по- прежнему не было никаких вестей. Может быть, нам следовало уже давно обратиться к помощи милиции, но суеверная Люся не хотела…

Наступили сумеречные декабрьские дня. В институте все время горел электрический свет, замдиректора товарищ Поперека совершенно спал с лица — экономия летела к черту.

Я пытался хоть как-то расшевелить своего лаборанта, чтобы парень работал, но Вова целыми днями сидел и уныло смотрел на дверь. Он ждал Свету, ни о чем больше не мог думать. К вечеру она заглядывала, и молодые убегали целоваться в подвал института. где хранились баллоны с жидким кислородом. Вахтер Петр Васильевич им разрешал, даже поставил там два железных, невозгорающих стула, он взял слово, что Вова не будет курить. Вова не курил— курила, подражая матери. Светлана. Я пригрозил, что губы оторву, если еще раз учую запах мерзкого табака из ее прекрасных уст… Плохо, когда дите растет без отца.

Сын мой, как я уже говорил, учился на физмате. Как-то я встретил его возле магазина — он отрешенно волок в авоське три литровые бутылки молока и бутылок пять минеральной. Увидев меня, кивнул, как чужой, но, подумав, остановился.

— Ты чего хмурый, как Пиночет? — Подошел я к нему. У мальчика уже чернели усики, как у поэта Лермонтова.

— Папа. — напрягся сын. — А нынче дуэли разрешены?

— В театре!

— Я его вытащу в театр, на какой-нибудь спектакль… и заколю! — с угрозой сказал Мишка и двинулся дальше.

— Эй! Ты че?! — остановил я его, — Не валяй дурака! Все! Поезд ушел. Она замужем. А у тебя еще будет сто красивых девушек!

— Неправда! Ты говоришь неправду! Такой не будет! — Мишка смотрел на меня исподлобья, как я когда-то смотрел на Таню, желая, чтобы лицо мое оставалось в тени, как у сыщика.

— Будет! — возразил я с поспешной улыбкой, хотя жалел в эту минуту сына до слез.

— Нет!

— Поверь мне! Я тебе папа или нет?

— А сам помогал Вовке жениться! Ты не мог помочь мне?! Все говорят! — крикнул мой сын и пошел прочь, звякая белыми и зелеными бутылками. Минеральная. наверно, для Валеры. Таня никогда ее не любила.

"Господи, как сложна жизнь! А ведь мальчик прав. Я плохой отец. Я не подумал о своем сыне, а устраивал дела Вовы… Но Светлана-то кого любит? Что делать, мой мальчик… не все нам подвластно в этом мире".

Шеф несколько раз спросил у меня, когда будет готова диссертация. Я небрежно ответил, что решаю новую задачу… по… магическому кристаллу (вспомнил слова Пушкина: "…даль свободного романа и сквозь магический кристалл еще неясно различал").

— Неплохое название, — одобрил шеф, — Магический кристалл. Сокращенно МК. Ну, давай. Доложишь..

Люся, наконец, разрешила — и Вова переехал из общежития к Светлане домой. Над парнем перестали смеяться. И в глазах его появилось осмысленное выражение.

Теперь можно было заняться и его делами. Я предложил Вове попробовать сдать экзамены экстерном за последние два курса, чтобы он мог взяться за дипломную работу. Прекрасно зная вкусы и слабости преподавателей (среди них назову хотя бы Серегу Попова), я подробно объяснил Володе новейшие открытия в физике, о которых не было еще ни слова ни в одном учебнике, но которые, несомненно, должны были получить отражение в вопросах на экзамене. А рассказывая о кристаллах, и вдруг почувствовал доселе незнакомое мне наслаждение — наслаждение объяснить то, что я люблю, знаю досконально.

Наверное, мне следовало пойти в школу учителем, с опозданием подумал я. Нет у меня тщеславия, деревенский парень. Одно то. что попал сотрудником в академический институт, уже одно это казалось мне достаточным, чтобы быть счастливым. Я растил кристаллы. рылся в их тайнах, радовался их прозрачности и красоте — что нужно еще? Повышенная зарплата за эту радость? Слава?., публикации?., звания?.. Вот чего не понимала Таня. И понимал шеф.

И он попросил свою секретаршу Аллу — редчайший случай! — сесть со мной в лаборатории и помочь оформить диссертацию. Надо же перепечатать, сшить… Я отдал ей черновики, слайды, а сам занимался с Володей.

Люся перестала заглядывать к нам в лабораторию. Лишь иногда в столовой я ловил на себе взгляд ее изнуренных глаз.

Кажется, все забыли про Костю Иванова. Даже Утешев, случайно встретив в библиотеке, поманил меня пальцем за стенд с книгами, сказал скрипучим, как у Фефела, голосом

— Ну, нет его? Жаль. Думает, где-то ему будет лучше? я ему все давал, спросите у Попова. Он был закормлен приборами Эго уже. батюшка, поза. Скрывающая. что ничего не вышло. Если уж в гении метишь. терпи! Вон Микеланджело — лежа расписывал… ко лбу свечку привязывал! — Утешев пососал пустую трубку. — Эгоизм должен быть, но — повернутый к работе. Он же читает в газетах, какие перемены?.. Если уж раньше ему тут было хорошо, сей- час-то вообще будет лафа! Йет. ждет, что ему прямо академика предложат!

— Черт с ним, — сказал я устало.

Нет, не хочу я его больше искать. Вот к чему приводит утеря нравственных основ. Есть в Байкале рыба голомянка, она без костей, прозрачная, но даже она знает, где верх, где низ, где тьма… А человек то ли из гордыни, то ли из дури все теряет… И все же глодала меня эта загадка. Я думал о Косте и наяву, и во сне.

И в эти же дни пришло письмо от Мишки, моего брата. Он писал, что дом готов, что все ждут меня на Новый год. Что он решил, как батя, записывать отныне фамилии всех браконьеров, даже начальников — когда, где, сколько сетей, сколько голов рыбы… Судя по всему, вроде бы конец беспорядку приходит. "Мне Соня Шерстнева, из сберкассы, шепнула по секрету — в поселке двенадцать миллионеров, имеют по 50 тысяч! Но кто — не говорит, служебная тайна. Я ей: ну, не хочешь — запиши и хоть в землю зарой возле кассы, может, в будущем прочтут, знать будут, кто у нас был спекулянт. Мыслимое ли дело — такие деньги! Наворовали, конечно. А насчет моря подумал — надо другую рыбу разводить. Раз уж живем — надо чтоб хорошо. Щука — не рыба. Стерлядь, таймень погибли. Может, в это болото карп пойдет? Все ж таки миллион икринок за раз! Не успеет сожрать щука? Не посчитаешь на своей ЭВМ?.."

Я подумал, это мог бы сделать Костя — прикинуть перекрестные популяции щуки и карпа, выживет толстолобый или нет. А взять да использовать этот формальный повод для очередного письма? Но хватит — он, можно сказать, вытер об меня ноги…

И все же я поехал к нему.

Нет, не письмо брата заставило принять решение и не печальные глаза Люси. В местной молодежной газете напечатали стихи М. Нестерова, студента — это был, конечно, мой сын. Одно стихотворение заканчивалось так:

Покривился плакат.

Солнце в смоге синеет.

Петь певцы не умеют.

Всем на все наплевать.

Друг забыт за горой.

Глухари все убиты.

Псы, как девы, завиты.

Где ты нынче, герой?..

"Он не верит в идеалы!.. — ужаснулся я, — И я, во всяком случае, никакой не пример для подражания. Какой же и отец?! Бросил друга в беде…"

Первую ночь за последние месяцы я спал без угрызений совести. "Нор… наверняка Норильск!" — как неоновая витрина, горела разгадка надо мной. А что, миновал год, потянуло к первым друзьям на суровой земле. А если даже его там нет, наверняка отыщутся следы…

Утром шефу я заявил:

— У меня осталась неделя отпуска. Хочу порыться в отвалах рудника, камушки поискать… может, придут мысли…

Крестов, конечно, все понял. Он сказал, что сражен моим великодушием и многотерпением, вызвал Аллу и продиктовал текст приказа о командировке мне Нестерова В. М..

— Это нужно прежде всего институту! Езжайте! Будет нужно продлить или деньги — лично мне!..

Люся, потрясенно сравнив меня то ли со Спартаком, то ли со Штирлицем, уложила в рюкзак шубу с прорезиненным верхом и унты для мужа. Володя и Светлана проводили — и я полетел за Полярный круг. Эго случилось двадцать седьмого декабря…