Возрождение

XI.

Понедельник был совершенно невозможным днем. Все утро, перед тем, как вернуться в Версаль, я провел, составляя письмо к Морису, в котором я просил его узнать все относительно мисс Шарп — Алатеи. Я чувствовал, что его поиски будут облегчены, если я скажу ему ее имя, но, хотя это и могло способствовать исполнению того, что в данный момент было моей заветнейшей мечтой, я, все же, не мог преодолеть своего нежелания произнести его перед Морисом и — оно казалось мне чем-то священным, для меня одного, что доказывает только, как мы все эгоистичны, и в своем эгоизме доходим даже до того, что предпочитаем лучше не достигнуть исполнения своего величайшего желания, чем не иметь возможности проявить себя.

Перед уходом Нина предложила мне остаться в Париже и пойти с нею в театр.

— Теперь, когда твое здоровье настолько улучшилось, Николай, мы могли бы восхитительно провести время.

Когда-то, даже прошлой весной, это привело бы меня в восторг, но теперь чувство противоречия заставило меня сказать, что мне совершенно необходимо немедленно вернуться в Версаль. Думаю, что ответил бы так же, даже, если бы и не существовало мисс Шарп — Алатеи, — а только потому, что я знал, что Нина действительно хочет, чтобы я остался. Если бы только женщины знали, что каждый мужчина более или менее таков! Все отношения полов подобны фехтованию лишь до тех пор, пока желания не удовлетворены, а затем всякое чувство умирает и вспыхивает снова только в одном или в другом, очень редко в обоих сразу. Я предполагаю, что любовь, — действительная любовь, — выше всего этого и не зависит от того, возбуждает ли другое лицо чувство завоевания или нет. Любовь, должно быть, чудесна, думаю, что Алатея (на этот раз я совершенно естественно написал ее имя) может любить. Я никогда не думал, что и я могу. В свои лучшие минуты я анализировал свои чувства и глядя на них со стороны, взвешивал, насколько они для меня ценны.

Но когда я думаю об этой крохотной девушке с ее уклончивыми манерами, ее гордостью, ее утонченностью, даже ее маленькими красными ручками, я испытываю страстное желание удержать ее навсегда со мною, знать, что она моя, что в будущем я все время буду с нею, перенимать от нее ее возвышенные мысли, утешаясь силой ее характера, веря в нее, уважая ее. Да, это так, уважая ее. Как мало привлекательных женщин действительно внушают уважение. Конечно, уважаешь пожилых дам, а также отвлеченные личности, но на деле как редки те женщины, которые, вызывая восхищение и возбуждая желание, в то же время заставляют уважать себя. Дело в том, что настоящая любовь означает также и уважение.

А что такое уважение?

Уважать — значит признать в душе чистоту другого, а чистота в этом смысле — это честность и правдивость и высокие стремления, а вовсе не отрицание всех страстей и аскетизм.

Я глубоко уважаю Алатею и все же я уверен — и в этой уверенности меня поддерживает ее рот, — что, люби она меня, она ни в каком случае не была бы холодна. Чем только я могу заставить ее полюбить меня?

После завтрака я вернулся в Версаль, до того повидавшись с врачом, чтобы посоветоваться относительно моего глаза. Он думает, что за последнее время глазная впадина очень хорошо зажила и что мне можно будет вставить стеклянный глаз много раньше, чем на Рождестве. Хотел бы я знать, вернется ли ко мне некоторая самоуверенность, когда я почувствую, что людям не противно смотреть на меня? Правда, это снова излишняя чувствительность. Конечно, никому не противно, они испытывают только жалость, но это пожалуй не лучше. Хватит ли у меня мужества, когда я получу также и ногу, начать ухаживать за Алатеей и пустить в ход все свое искусство, имевшее такой успех в былые времена?

Думаю, что и прежде, в 1914, я бы нервничал в ее присутствии, как кошка. И опять-таки, не является ли это одним из признаков любви?

В вопросе любви у полковника Харкура есть много правил. Одно из них это то, что французы думают больше всего о способах любви, англичане об ощущениях, а австрийцы о переживаниях. Хотел бы я знать, правда ли это. Он говорит также, что женщина не ценит по-настоящему человека, который уважает весь ее пол отвлеченно и рыцарски относится ко всем женщинам. Она считает его в некотором роде простачком. Она больше ценит мужчину, обладающего циническими взглядами на женщин вообще, но выказывающего уважение и рыцарское отношение к ней одной в частности.

Я чувствую, что это может быть и правдой.

Я не рассчитывал услышать ничего об Алатее в понедельник, так как она должна была придти только во вторник в одиннадцать часов, но, когда, после захода солнца, я вернулся с террасы, я получил две телеграммы. Первая гласила:

«Очень сожалею, не могу быть завтра, брат серьезно заболел. А. Шарп.»

И никакого адреса.

Значит я не смогу выразить свое сочувствие и даже предложить какую-либо помощь. Я готов был выругаться вслух. Значит гроза все-таки излила свою ярость, и бедный мальчуган, по всей вероятности, простудился.

Если бы только я мог принести им какую-нибудь пользу! Быть может, им недоступен лучший врач? Полный беспокойства, я вскрыл другую телеграмму, — она была от Сюзетты.

«Буду сегодня вечером в восемь».

Разгневанная Сюзетта (Renée Adorée). Сцена из фильма "Man and Maid".

Было уже почти семь, так что я не мог избежать ее визита, да и не знаю, хотел ли я сделать это. Сюзетта, все-таки, добродушное человеческое существо, а сердце у нее горячее.

Когда Буртон одевал меня, я рассказал ему о телеграмме мисс Шарп.

— Бедная дама, — сказал он.

Буртон всегда говорит о ней как о «даме», он никогда не путает классов.

Сюзетта для него это «мамзель» и о ней он говорит, как может говорить мать о шумных, надоедливых, шаловливых школьных приятелях своего мальчика — необходимом зле, которое нужно выносить для его пользы. О «дамочках» он докладывает всегда с каменным лицом, употребляя их полный титул — «госпожа графиня» в т. д., и т. д. Он почтительно вежлив к Нине и еще одной или двум англичанкам, но к мисс Шарп он относится с абсолютным уважением, судя по которому, она могла бы быть королевой.

— Я предполагаю, что бедный мальчуган вчера промок насквозь, — сказал я наугад.

— Он так хрупок, — заметил Буртон.

Значит все же Буртон знает больше о ее семье, чем я.

— Откуда вы знаете, что он хрупок, Буртон, и что вообще у мисс Шарп есть брат?

— Я не знаю наверное, сэр Николай, раз от разу это выплывало само собой. Молодая дама не разговаривает.

— В таком случай, как же вы догадались?

— Иногда, когда я приносил ей завтрак, я видел, что она расстроена, и однажды я осмелился сказать ей: «Прошу прощения, мисс, но, может быть, я могу сделать что-нибудь для вас?» и тогда она сразу сняла очки, поблагодарила меня и сказала, что беспокоится о своем маленьком брате. Хотите верьте, хотите нет, сэр Николай, но только ее глаза были полны слез.

Не знаю, понимал ли Буртон, что он заставил меня перечувствовать. Моя любимая с полными слез прекрасными глазами, а я бессилен даже утешить ее или помочь ей.

— Да, да, — сказал я.

— Она тогда сказала мне, что он нежен с самого рождения и что она опасается как он перенесет зиму и Париж. Думаю, сэр, что она работает так много для того, чтобы отправить его на юг.

— Буртон, что бы мы могли сделать?

— Не знаю хорошо, сэр Николай. Много раз я очень хотел предложить ей взять для него персики, виноград и другие вещи, но я, конечно, знаю свое место и не посмею оскорбить даму. Если бы она принадлежала к другому классу, было бы иначе, она сразу же ухватилась бы за них, но в ее положении она должна была бы отказаться, хотя из-за него они могли бы соблазнить ее, и могла бы получиться неловкость.

Буртон не только знает свет, но еще и тактичен.

Начав на эту тему, он продолжал:

— Однажды, выходя из трамвая в Отейле, я увидел ее около винного магазина. Она смотрела на бутылки с портвейном, и я постарался пройти незамеченным, но она обернулась и приветливо сказала: «Как вы думаете, Буртон, есть ли в этом магазине действительно хороший портвейн?» Я сказал, что я могу войти и посмотреть, и она вошла туда со мной. У них был вполне приличный, хоть и слишком молодой, и он стоил тридцать пять франков бутылка! Я видел, что она не рассчитывала на такую большую сумму, — ее лицо вытянулось. Знаете ли, сэр, я думаю, что у нее не было с собой этих денег, это было как раз за день до ее получки жалования. Она бледнела и краснела, а затем сказала: «Не знаю, Буртон, но можете ли вы сделать мне одолжение до завтра и заплатить лишние десять франков, я должна иметь лучший». Можете мне поверить, сэр Николай, что я достаточно быстро вытащил кошелок, а она так мило поблагодарила меня — «доктор прописал его моей матери, Буртон», сказала она, «и, конечно, она может пить только лучший».

— Кем она может быть, Буртон? Меня это беспокоит, не могли бы вы узнать? Я так бы хотел помочь им.

— Я чувствую это, сэр, но я себе представляю это таким образом: если люди хорошего происхождения живут заграницей, но не слишком-то желают сообщить вам свой адрес, не очень хорошо стараться разузнать его.

— Буртон, вы молодец. Но ведь я не стараюсь разузнать, а просто хочу помочь ей. Конечно, так как она сама сказала вам, вы можете сочувственно отнестись к положению ее брата — и наверно можно будет что-нибудь сделать. Знаете ли, я видел ее у герцогини, как вы думаете, знает ли она ее?

— Да, сэр Николай, я не собирался говорить об этом, но однажды Ее Светлость зашла к вам, когда вас не было, и заметила мисс Шарп в приотворенную дверь — и тогда Ее Светлость подпрыгнула, как кошка. «Халтей!» воскликнула она, или что-то в этом роде, а мисс Шарп вскочила и спустилась с ней по лестнице. Кажется, она что-то объясняла и, по-моему, Ее Светлость была не очень-то довольна.

(Буртон думает, что всех английских или французских герцогинь нужно называть «Ее Светлость».)

— Но тогда мы наверно узнаем от герцогини.

— Я не слишком-то в этом уверен, сэр Николай. Видите ли, герцогиня очень добра, но она светская дама и у нее могут быть свои соображения.

— Что же вы предлагаете, Буртон?

— Право не знаю, быть может выждать и посмотреть.

— Властная бездеятельность?

— Быть может, я сам мог бы разузнать кое-что, если бы знал, что от этого не будет никакого вреда.

Я не вполне понимал, что Буртон хотел сказать этим. Какой это могло принести вред?

— Узнайте все, что можете, и сообщите мне.

Сюзетта открыла дверь и вошла, как раз, когда я кончил одеваться. Буртон вышел из комнаты. Она дулась.

— Значит книга не кончена и английская «мисс» приходит три раза в неделю… вот как?

— Да, а разве это волнует тебя?

— Я думаю.

— Разве я не могу иметь секретаршу? Скоро ты будешь протестовать против визита моей тетки или моего обеда с друзьями.

Я рассердился.

— Нет, друг мой… не то, эти они не для меня, но секретарша… «миис»… зачем тебе мы обе?

— Вы обе? Не думаешь ли ты, Сюзетта?… Бог ты мой! — Я окончательно рассердился. — Моя секретарша приходит, чтобы переписывать мою книгу. Давай объяснимся! На этот раз ты перешла границу и этому нужно положить конец! Назови какую по-твоему сумму я должен внести на твое имя и больше я не хочу тебя видеть.

Она разрыдалась. Она ничего не хотела сказать… она ревновала… она любила меня и ей не помогла даже поездка к морю. Я был ее «обожаемым», ее солнцем, луной и звездами. Что значит нога или глаз! Я был ее жизнью, ее любовником.

— Глупости, Сюзетта! Ты часто говорила мне, что это только потому, что я очень богат, будь же теперь разумна, ведь эти вещи всегда кончаются раньше или позже. Скоро я отправлюсь обратно в Англию. Позволь мне обеспечить тебя — и расстанемся друзьями.

Она все еще бушевала и злилась. Виноват был кто-то другой — причиной была «миис». С тех пор, как она появилась, я изменился. Она, Сюзетта, отомстит, она убьет ее.

Тут я тоже пришел в ярость и взял над ней верх, а напугав ее, как следует, обратился к ее лучшим качествам. Когда она уже тихо всхлипывала, вошел Буртон, чтобы сказать что обед готов, — его лицо было красноречиво.

— Не давай же лакеям увидеть тебя в таком состоянии, — сказал я.

Сюзетта бросилась к зеркалу и, взглянув на себя, полезла в плетенную на золотых цепочках сумочку за пудрой и губной помадой. Я вышел в гостиную, оставив ее.

Какая ирония скрыта во всем! Когда я тосковал по нежности и любви даже Сюзетты, я был бессилен растрогать ее, а теперь только потому, что я равнодушен, как она, так и Нина, различным образом начинают находить меня привлекательным. Значит все это ничто — и весь вопрос в том, возбуждаете ли вы охотничий инстинкт или нет.

Во время еды у Сюзетты был глубоко скорбный вид. Она слегка подвела глаза синим, чтобы увеличить красноту глаз, вызванную настоящими слезами, и была очень интересна и мила. На меня это не произвело ни малейшего впечатления, я смотрел на все со стороны, как третье лицо. Единственным, бросающимся в ней в глаза, казалась бородавка с тремя черными волосками.

Бедная, маленькая Сюзетта! Как я был рад, что никогда не претендовал на то, что люблю ее хоть немного.

В этот вечер дало себя знать удивительное чувство приспособляемости, которым обладают многие из этих женщин. Увидев безнадежность положения, Сюзетта приняла его, подавила свои действительные чувства и постаралась попасть в тон. Она попыталась развлечь меня, а затем мы стали обсуждать планы на будущее. Она остановилась, наконец, на вилле в Монте-Карло. Она знала настоящую игрушечку. Когда мы расставались около одиннадцати часов, все было улажено. Затем она попрощалась со мною. Она должна была отправиться в Париж с последним поездом.

— Прощай, Сюзетта, — я наклонился и поцеловал ее в лоб. — Ты была прелестнейшей подружкой. Помни, что я ценил это и что во мне ты всегда найдешь настоящего друга.

Она снова расплакалась — и настоящими слезами.

— Я тебя очень люблю, — шепнула она. — Я поеду в Довилль. Вот.

Мы пожали друг другу руки, она направилась к дверям, но тут обернулась и в ней снова вспыхнул старый огонь.

— Фу! Эти английские «миис»! Тощие, чопорные, скучные! Ты еще пожалеешь свою Сюзетту! — И на этом она оставила меня.

Так окончился этот эпизод моей жизни — и я никогда больше не повторю эксперимент.

Но не забавные ли существа женщины?

Вы обожаете их, относитесь к ним с полной покорностью — и они обращаются с вами как с грязью — никто не может быть так жесток, как мягкосердечная женщина по отношению к рабу — мужчине! На сцене появляется другая женщина и первая начинает относиться к вам с некоторым уважением. Вы становитесь более властны — и в ней пробуждается любовь. Вы становитесь равнодушны и, очень часто, уже она, в свою очередь, превращается в вашу рабыню. Худшее во всем этом — это то, что, когда вы любите по-настоящему, вы не в силах успешно сыграть свою роль. Подсознательный ум женщины знает, что это только притворство — и она все же остается тираном. Только когда она сама уже не привлекает вас настолько, чтобы удержать около себя, только когда вы становитесь менее чувствительны, вы можете выиграть и вернуть себе самоуважение.

Был момент, когда я настолько рассердился на Сюзетту, что готов был встряхнуть ее, и только именно тогда я увидел в ее глазах действительную страстную привязанность.

Существуют ли на свете женщины, могущие быть подругами? Способные, в одно и то же время, любить и привлекать к себе, дающие удовлетворение уму, духу и телу? Может ли сделать это Алатея? Не знаю!

Я дошел до этого места в своих размышлениях, когда хорошенькая французская горничная принесла мне записку. Было уже больше одиннадцати часов ночи.

Записка была от Корали.

«Дорогой друг. Я здесь и в большом затруднении. Могу я зайти к вам?»

Я нацарапал: «Конечно» — и через минуту вошла она — соблазнительная, волнующая. Дюкьенуа был внезапно отозван на фронт, ее муж должен был вернуться завтра. Может ли она остаться и выпить со мной минеральной воды, нельзя ли нам позвонить и заказать ее, чтобы ее видели здесь лакеи, так как, если ее муж спросит о чем-либо, он будет уверен, что это только тяжело раненный англичанин — и не будет иметь ничего против.

Я отнесся сочувственно — нам подали минеральную воду.

Казалось, что Корали не торопится выпить ее — она сидела у огня и разговаривала, поглядывая на меня своими, пожалуй, несколько маленькими, выразительными глазами. Внезапно я понял, что она явилась не для того, чтобы спасти положение, против которого мог запротестовать даже покладистый, много испытавший военный муж, а для того, чтобы поговорить со мной наедине.

В течение получаса она пускала в ход все свое очарование. Я поддерживал ее, с интересом следя за каждым ходом, и в ответ играя нужными картами. Корали очень хорошего происхождения и никогда не может быть вульгарна или резка, так что все это забавляло меня. Нам первый раз представился случай побыть наедине. Мы фехтовали, я выказал достаточный интерес, чтобы не обескуражить ее слишком скоро, а затем позволил себе стать естественным, то есть равнодушным. Как обычно, это подействовало, подобно волшебству — равнодушие всегда действует.

Корали начала волноваться, встала с кресла и постояла у огня и, наконец, подошла к моему креслу.

— В вас есть что-то, — проворковала она наконец, — что заставляет забыть о вашем увечье. Даже когда я увидела вас в парке с этой барышней, я почувствовала, что… — Она со вдохом потупилась.

— Как жестоко по отношению к Дюкьенуа, Корали — красивому, целому человеку.

— Друг мой, он мне надоел — он любит меня слишком сильно и наш роман стал слишком спокоен.

— Вот как! Значит я дик?

— Да, настоящий дикарь. Чувствуется, что рассердившись, вы можете переломать кости и что большую часть времени будете издеваться, но если полюбите… Мой Бог!.. игра будет стоит свеч.

— У вас большой опыт в любви, Корали, не так ли?

Она пожала плечами

— Я не уверена, что то была любовь.

— Я также.

— Говорят, что вы тратите миллионы на маленькую демимонденку[9], Сюзетту ла Блонд, и что вы без ума от нее. Не видела ли я ее только что на лестнице?

Я нахмурился и она сразу же увидела, что это не то.

— Конечно, это ничто, само собой понятно, что эти дамы привлекательны, но что вы скажете относительно вашей книги и вашей секретарши, а?

С величайшим спокойствием я закурил и не ответил ей, так что она вынуждена была продолжать.

— Несмотря на очки, ее лицо красиво и, когда она уходила, видно было, что у нее хорошая походка.

— Значит секретарша не может выглядеть прилично?

— В этом случае они не долго остаются секретаршами.

— Лучше всего спросите об этом мисс Шарп, когда следующий раз вам случится встретиться с нею. Я сам мало разговариваю с нею.

Нет точного слова, которое могло бы описать выражение лица Корали. Она хотела верить мне, но не могла сделать этого вполне. Она знала, что глупо ловить меня на удочку и, все же, женственное было слишком сильно в ней, чтобы его мог победить здравый смысл. Ее личность так же ярко выражалась в ее ревности к моей секретарше, как моя выказывала себя в нежелании сказать Морису имя Алатеи — в обоих случаях мы, согласно пословице, обрезали носы назло своему лицу.

Я сознавал свою глупость, не знаю отдавала ли себе Корали отчет в своей. В эти несколько минут ее волнение усилилось настолько, что она не могла владеть собой — и откровенно высказалась:

— С вашей стороны слишком скверно тратить время подобным образом, когда мы все так хорошо относились к вам.

Тут я стал суров так же, как ранее с Сюзеттой, и дал ей понять, что не потерплю вмешательства с чьей-либо стороны. Я напугал ее, и она оставила меня, увлеченная больше, чем когда-либо. Как я уже сказал, женщины поразительные существа.