Возрождение

XXIII.

Одевшаяся к обеду Алатея, войдя в гостиную, выглядела прекрасно. Я впервые увидел ее в вечернем туалете. На ней было прозрачное платье синего, напоминающего ее глаза, цвета. Ее темные волосы, причесанные с тем же шиком, что и у Корали, выгодно выделяли ее маленькую головку. Хочет она этого или нет, но я должен буду подарить ей жемчужные серьги и жемчуга моей матеря — это будет действительно хорошей минутой. Но теперь мне лучше немного подождать. Ее глаза блестели — не то от возбуждения, не то от негодования, а может быть, от того и другого вместе. Она была полна женственности. Я уверен, что она старалась понравиться мне, во всяком случае, в ее подсознании существовало это желание, хотя она сама, может быть, и не призналась бы в нем. Она все еще злилась из-за Сюзетты. Создавшееся положение наполняет ее недоверием и беспокойством, но теперь, разобравшись в нем со всех сторон в прошлую бессонную ночь, я знаю, что она, на самом деле, не совсем равнодушна ко мне. Именно поэтому она сердится.

Я поклялся, что заставлю ее полюбить меня, не дав никаких объяснений относительно Сюзетты — пусть она сама поймет все, если ей представится к тому случай.

В тот момент я еще не пришел к утешительному для меня заключению и не усомнился в ее безразличии, так что тогда меня еще не поддерживало чувство триумфа и самоуверенности — меня все еще беспокоили события этого дня.

Я потрудился одеть фрак и белый жилет, а не смокинг, как обычно, и у меня в петличке была даже гардения, которую раздобыл Буртон для этого великого случая.

Я взглянул ей в глаза своим единственным глазом — я думаю, таким же синим, как ее собственные. Она сейчас же отвела взор.

— Я не могу предложить вам руку, милэди, — сказал я немного насмешливо. — Нам придется войти поодиночке.

Она поклонилась и прошла вперед.

Стол был убран прекрасно, а обед представлял настоящее произведение искусства. Шампанское было заморожено в совершенстве, а бургундское было поэмой. Прежде, чем подали рябчиков, зрачки глаз Алатеи потемнели, как ночь. Каждый раз после того, как приносили новую перемену блюд, Буртон благоразумно высылал Антуана из комнаты.

— Когда у вас будет новый глаз и новая нога? — спросила меня моя жена — мне нравится писать это слово — когда мы остались одни.

— Через день или два. Будет так чудесно снова ходить.

— Я думаю…

Тут она, очевидно, сообразила как это все было мне тяжело. Ее жестокое выражение изменилось и она почти прошептала:

— Это… это почти как новая жизнь.

— Я и собираюсь начать новую жизнь… если вы поможете мне. Я хочу покончить со всем бесполезным прошлым. Я хочу совершать действительно стоящие вещи.

— Вы скоро пройдете в Парламент?

— Полагаю, что это займет год или два, но как только мы вернемся в Англию — надеюсь, что это будет около Рождества — мы начнем подготовлять почву.

Она избегала смотреть на меня, и я никак не мог поймать ее взор, но и на ее очаровательный профиль было приятно посмотреть. Я был в восторге от крутого завитка рядом с ухом, а другой, на затылке, наполнял меня желанием расцеловать его и жемчужно-белую кожу рядом.

Думаю, что заслуживаю крупной похвалы за искусство, с которым играл свою роль, — это было игрой. Я был так же холоден, надменен и высокомерен, как она сама, но, в то же время, употреблял все свое искусство, чтобы расшевелить ее и вызвать на разговор.

Она была настолько воспитана, что говорила со мною вежливо, как будто с чужим, с соседом на званом обеде.

Наконец мы заговорили о герцогине, обсуждая ее характер — такой интересный пережиток старого режима.

— Она так добра и снисходительна, — сказала Алатея, — и в ее глазах всегда горит веселая искорка, помогающая ей в трудные минуты.

— Вы тоже смеетесь иногда? — спросил я с напускным удивлением. — Но это, право, чудесно. Я обожаю «веселые искорки», но боялся, что вы никогда не смягчитесь настолько, чтобы мы могли смеяться вместе.

Это, кажется, обидело ее.

— Жизнь была бы невозможна без чувства юмора — даже мрачного.

— Ну, ничто больше не должно быть мрачным, мы вместе можем улыбнуться нелепому, создавшемуся между нами положению, которое, тем не менее, великолепно подходит нам обоим. Вы никогда не будете помехой мне, а я вам.

— Нет… — в ее тоне было нечто, заставившее меня подумать, что ее мысли обратились к Сюзетте.

— Вы знаете, что в субботу герцогиня устраивает чай, на котором вы будете представлены, как моя жена.

Алатея сразу почувствовала себя неловко.

— Станет ли известным мое настоящее имя?

— Нет. Мы не станем рассказывать небылиц, но будем просто сдержанны. Вас представят, как старую английскую знакомую герцогини.

Она взглянула на меня с благодарностью.

— Алатея, я хотел бы, чтобы вы забыли все заботы, омрачавшие до сих пор вашу жизнь. Теперь они прошли и, может быть, когда-нибудь вы познакомите меня с вашей матерью и сестренкой.

— Конечно, когда они вернутся с юга. Моя мать так часто болела.

— Я хотел бы, чтобы вы знали, что я готов сделать для них все, что угодно. Вы уверены, что у них есть все что нужно?

Она запротестовала.

— Да, конечно… больше, чем нужно. Вы дали уже слишком много.

Она подняла голову с тем не поддающимся описанию высокомерием, которое так идет ей. Я мог прочесть ее мысли: «Мне неприятно принимать что-либо от него, зная о существовании этой женщины».

Я с интересом ожидал, что она станет делать, когда мы пошли в гостиную. Прилагая все старания, чтобы не коснуться, меня, она взяла у меня костыль и взбила подушку. Я молчал и не смотрел на нее, зная, что по моему взгляду она сразу догадается о моем единственном желании — прижать ее к сердцу.

В молчании я смотрел в огонь. Алатея тихонько села в стороне, так — что мне приходилось поворачивать голову, чтобы посмотреть на нее. Почти пять минут мы сидели, не говоря ни слова. Я не осмеливался пошевелиться.

— Может быть, почитать вам еще или сыграть? — наконец сказала она.

— Поиграйте немного, — ледяных тоном ответил я. Я твердо решил, что, в течение нескольких дней, холодность должна была исходить не от нее, а от меня.

Она подошла к рояли и начала ту самую вещь Дебюсси, которую играла, когда я первый раз попросил ее поиграть мне — я никак не могу запомнить ее названия. Кончив ее, она остановилась.

— Почему вы сейчас сыграли это? — спросил я.

— Я так чувствовала себя.

— Это действует мне на нервы — из-за чего вы так беспокойны, мятежны и враждебны, Алатея? Разве я не соблюдаю условий?

— О, да, конечно.

— Значит вы смертельно скучаете?

— Нет… я только не могу понять…

— Не можете понять — чего?

Она не ответила, а я не мог посмотреть на нее, не поднимаясь с кресла.

— Пожалуйста, подите сюда, — попросил я безразлично-холодным голосом. — Вы знаете, что мне трудно двигаться.

Она вернулась и снова села на старое место. Падавший на ее волосы из-под абрикосового абажура лампы свет мягко освещал их.

— Теперь скажите мне — чего вы не можете понять.

Ее рот упрямо сжался и она не отвечала.

— Как не похожи на вас такие, чисто женские, поступки — начать фразу — и не кончить ее. Никогда я не видел, чтобы кто-либо менялся в такой степени. Когда-то я смотрел на вас, как на образец уравновешенности, несвойственной вашему полу, в то время, как я сам нервничал и считал себя ни на что не годным. Теперь, со дня нашей помолвки, вы кажетесь беспокойной и потерявшей свою невозмутимость. Не думаете ли вы, что было бы благоразумно, в первый же проводимый нами наедине вечер, постараться встать на точку зрения друг друга? Скажите мне правду, Алатея, что так изменило вас?

Теперь она поглядела на меня в упор, с вызовом в своих выразительных глазах.

— Это как раз то, что я не могу понять. Правда, я потеряла мое спокойствие, я чувствую ваше присутствие.

Меня наполнило восхитительное чувство радости и торжество, до сих пор еще владеющее мной. Если она чувствует мое присутствие…

— Вы разрешите мне курить? — спросил я самым безразличным голосом, чтобы скрыть свои переживания. Она кивнула головой и я закурил сигаретку.

— Вы чувствуете себя неловко потому, что не доверяете мне, думая, что, под всем этим, может крыться какая-то ловушка и что получив над вами власть, я могу схватить вас. Был момент, когда мне могло захотеться этого, но вы вылечили меня от подобного желания, и теперь ничто не может помешать тому, чтобы мы были хорошими знакомыми, даже, если ваши предубеждения и не допустят вас до дружбы.

На минуту в ее лице появилось смущенное выражение. Я играл на своем знании человеческой психологии — мое равнодушие неминуемо должно было возбудить в ней хищнический инстинкт — если только я смогу выдержать характер и провести свою роль до конца. В этом случае я выиграю в очень короткое время. Но она так привлекательна, что я не знаю еще — хватит ли у меня на это силы воли.

— Вы не дадите мне никакой регулярной ежедневной работы? — спросила она тоном насмешливого почтения. — В последнее время я не ответила ни на одно письмо и не платила по счетам.

— Да, я кое-как справлялся с этим сам, ожидая вас, но если вы еще раз просмотрите книгу, то мы сможем, наконец, послать ее издателю.

— Хорошо.

— Я не хотел бы, чтобы вы сидели дома или работали, не будучи расположенной к этому, у нас масса времени, вся наша жизнь. Без сомнения, если ваша мать уезжает, вы захотите провести завтрашний день с нею.

— Мне не к чему возвращаться туда — сегодня утром я попрощалась с нею и явилась сюда, готовая остаться. Конечно, если вам хочется побыть одному, я могу пойти погулять.

Последние слова она произнесла с особенным выражением в голосе.

— Конечно, вы будете гулять, выезжать и ходить за покупками — не думаете же вы, что я буду держать вас пленницей, обязанной являться по первому моему зову.

— Да, я так себе и представляла это. Иначе это было бы нечестно — ведь я ваша служащая, получающая настолько высокое жалованье, что вряд ли смогу его отработать. В другом случае или на других условиях я никогда не заключила бы этой сделки — я терпеть не могу пользоваться чужими милостями и одолжениями.

— Мадам Люцифер.

Ее глаза сверкали.

— Знаете ли, я совсем не обязан заставлять вас работать, — продолжал я, — это не входит в условия. В нашей сделке было обусловлено, что я не буду просить одолжений у вас, что я не буду требовать привязанности, ласк и прочего, а также не буду рассчитывать на то, что вы будете моей женой в действительности.

Она нахмурилась.

— Вы можете успокоиться. Вы так долго враждебно относились ко мне — с того времени, как мы были летом в Версале — что совсем на привлекаете меня теперь. Меня интересуют только ваши интеллектуальные качества и игра. Если вы раз, другой будете разговаривать со мной и играть мне на рояле, все будет в порядке. Теперь — уверившись в этом — сможете ли вы почувствовать себя хорошо и снова обрести покой?

Я знаю, почему она носила очки — она не может скрыть выражение своих глаз. Ее зрачки расширяются и сокращаются и говорят чудесные вещи. Я знаю, что занятая мною позиция сильно действует на нее, как настоящей женщине, ей неприятно, что она потеряла власть надо мною, даже над моею чувственностью. Мне доставлял такое удовольствие мой успех, что я готов был рассмеяться, но смотреть на нее я избегал — в противном случае я не смог бы продолжать игру. Не могу и описать, до чего она была очаровательна.

— Меня очень интересует, почему у вас были такие красные руки, — спросил я после маленькой паузы. — Теперь они гораздо белее.

— Я должна была работать… мыть посуду. Наша старая нянька заболела также, как моя мать, а потом мой брат… — в ее голосе что-то оборвалось. — Я не больше вашего люблю красные руки. Они всегда раздражали моего… моего отца. Теперь я поухаживаю за ними.

— Пожалуйста.

Пришла вечерняя почта, которую Буртон, совершенно естественно, воображавший, что подобные вещи не могут интересовать меня в день моей свадьбы, отложил на стоявший в стороне столик. Заметив небольшую стопку писем, я попросил Алатею дать их мне, что она и сделала.

На самом верху лежало письмо от Корали, а вслед за ним сейчас же другое — от Соланж де Клерте. Алатея видела, что оба были написаны женским почерком. Остальное были счета и деловые письма.

— Вы разрешите вскрыть их?

— Конечно, — и она покраснела. — Как глупо спрашивать меня, разве вы не хозяин здесь?

— Дело не в том, — даже не будучи моей женой, вы — лэди Тормонд и имеете право требовать вежливости.

Она пожала плечами.

— Почему на записке, приложенной к браслетам, вы написали «Алатее — от мужа». Вы — сэр Николай, а не мой муж.

— О, вы правы, это была глупость, простая описка, — и я равнодушно вскрыл послание Корали и улыбнулся, читая его.

Как бы для того, чтобы затенить глаз я поднял руку и сквозь пальцы посмотрел на Алатею. Она наблюдала за мной с выражением немного беспокойного интереса — пожалуй, я мог бы поверить, что она ревновала.

Мой триумф возрастал.

Опустив руку, я притворился, что всецело поглощен письмом Корали.

— Может быть, что у нас обоих будут друзья, не нравящиеся другому, поэтому, если вы захотите принимать своих, скажите мне — и я устроюсь так, чтобы не быть дома, а я, в свою очередь, так же предупрежу вас, если мне будет нужно — таким образом, у нас никогда не будет недоразумений.

— Спасибо, но у меня нет друзей, кроме герцогини или людей, слишком скромных для того, чтобы делать визиты.

— Но теперь вы заведете массу новых знакомств. У меня есть некоторые, которых вы будете встречать в обществе, но которые, по-моему, придутся вам не по душе, другие, иногда обедающие со мной, может быть, вам будут даже неприятны.

— Да… я знаю.

— Откуда вы знаете? — невинно спросил я, изображая удивление.

— Я слышала их, когда писала на машинке.

Я улыбнулся, но не встал на их защиту.

— Будете ли вы с ними вежливы, если случайно встретитесь?

— Конечно. «Корали», «Одетта» и «Алиса» — герцогиня часто описывала их. Ведь это Корали встретила нас на прогулке в Версале, не правда ли?

В ее голосе звучали презрительная веселость и безразличие, но ее ноздри трепетали, и я знал, что в глубине души она испытывает волнение.

— Да. Она лучше, чем какая-либо другая женщина, знает, как одеться к лицу.

— Они часто обедают здесь? Если да, может быть, я могла бы устроиться так, чтобы в эти вечера продолжать брать уроки музыки у мсье Трани, раза два в неделю или чаще.

— Значит, вы отказываетесь встречаться с ними? — я притворился раздосадованным.

— Конечно, нет, никто не поступает так нелепо. Я буду встречаться с кем вы захотите. Я только думала, что мое присутствие сможет испортить вам удовольствие, если только, конечно, вы не сказали им, что я, всего на всего, секретарша, скрывающаяся под именем вашей жены, чтобы они не должны были бы сдерживаться.

Ее лицо стало непроницаемо — теперь она совсем успокоилась. На минуту я почувствовал себя неуверенно — не зашел ли я слишком далеко в своем притворстве.

— У всех них очаровательные манеры, но, как вы и предполагаете, им не слишком-то будет интересен обед у женатого человека. Я думаю, что последняя часть вашей фразы выражала некоторое сомнение в моей принадлежности к порядочным людям. Без сомнения, я никого не ставил в известность относительно наших отношений, хотя и вспоминаю, что вы как-то сказали мне, что я не джентльмэн — так что мне, пожалуй, не стоит обижаться.

Она молчала, потупившись, на ее щеках лежала тень от ресниц и рот был грустен.

Внезапно меня растрогало что-то скорбное в ней — она была таким смелым маленьким бойцом. Она провела такую безобразную жестокую жизнь и, о Боже, неужто она начинает любить меня, неужто скоро я смогу сказать ей, что боготворю даже землю, на которую она ступает, и уважаю ее гордый дух и чувство собственного достоинства. Но я не могу рисковать, я должен следовать велениям рассудка.

Тут я почувствовал, что моя воля ослабевает. Она выглядела такой изысканной, было уже почти десять часов, мы были наедине, цветы наполняли воздух ароматом, свет был мягок, обед превосходен. В конце концов, я только мужчина и она принадлежала мне по закону. Я чувствовал, как бурлила кровь в моих жилах, мне пришлось сжать руки и закрыть глаз.

— Я думаю, вы теперь устали, — сказал я немного заглушенно, — так что я пожелаю вам спокойной ночи, милэди, и буду надеяться, что вам будет спаться хорошо в первую ночь в вашем новом доме.

Я встал и она быстро подошла, чтобы подать мне костыль.

— Спокойной ночи, — прошептала она совсем тихо, не глядя на меня, а затем повернулась и не оглядываясь, вышла из комнаты. Когда она ушла, вместо того, чтобы отправиться в постель, я снова упал в кресло, почти лишившись чувств. Очевидно, мои нервы еще не так крепки, как я думал.

Что за странная брачная ночь!

Лицо пришедшего раздеть меня Буртона было подобно маске. Среди многих странных сцен, свидетелем которых он являлся за те сорок лет, которые прослужил капризам аристократии, — эта, наверное, была одна из страннейших.

Когда я лежал уже в постели и он собирался уходить, я внезапно разразился горьким смехом и он остановился у дверей.

— Простите, сэр Николай? — сказал он, как будто бы я позвал его.

— Разве женщины не самые странные создания на свете, Буртон?

— Совершенно верно, сэр Николай, — и он улыбнулся. — Начиная с мамзель, и кончая дамами, подобно ее милости, они любят знать, что мужчина принадлежит им.

— Вы думаете, что это так, Буртон?

— В этом и сомнения нет, сэр Николай.

— Откуда же вы их так хорошо знаете, будучи холостяком, вы, старый домовой?

— Может быть, именно поэтому, сэр. Женатый человек теряет дух и зрение.

— Я кажусь одиноким, не правда ли, Буртон? — и я снова рассмеялся.

— Правда, сэр Николай. Но я осмелюсь сказать… не думаю, что вам придется долго быть одному. Ее милость приказала подать себе чашку чаю сразу же, как только пришла к себе в комнату.

И с неописуемым выражением полнейшей невинности в своих милых старых глазах, этот философ и глубокий знаток женщин почтительно вышел из комнаты.