Возрождение

VII.

Как я люблю Версаль — милейшую старую дыру на земле! (Не понимаю, почему люди употребляют подобный жаргон! Я написал эти слова, как точное отражение моих мыслей, и ничего не может быть неточнее для описания Версаля. Он настолько далек от «милейшего», как только может быть, так же, как он и не «дыра»). Это величайший монумент, какой когда-либо воздвигало тщеславие одного человека и, как все выходящее из ряда вон, останавливает на себе внимание и заинтересовывает. Если Великий Монарх и расточил миллионы, чтобы создать его, то Франция пожала биллионы из карманов иностранцев, приезжавших посмотреть на него. Таким образом, все хорошо сделанное приносит пользу. Каждая статуя — мой личный друг, и с детских лет я был влюблен в восхитительную нимфу с раковиной в глубине подковообразного спуска по пути к зеленой лужайке с правой стороны. У нее на спине две ямочки — и мне приятно прикасаться к ним.

Почему я не приехал раньше? Теперь я умиротворен. Каждый вечер Буртон вывозит меня в кресле на террасу посмотреть на закат с вершины ступеней. Лучшие произведения искусства покрыты футлярами из цемента и соломы, но менее значительные боги и богини предоставлены своей судьбе.

А около меня сидят полные мира семьи — старый господин, солдаты в отпуску, красивая военная вдова с большой белой собакой, дети с лопаточками, — и все смотрят на великолепное небо, сидя группами на небольших железных садовых стульях.

Мною овладевает чувство изумления, так как за сто или двести километров от вас люди убивают друг друга, женщины ищут какого-либо следа от своих домов, земля усеяна трупами, воздух полон зловония и запаха тления. И все же, мы наслаждаемся опаловым закатом в Версале и улыбаемся забавному виду скрытых бронзовых статуй.

Таким образом, привычка умертвляет все болезненные воспоминания, и мы способны жить.

Хотел бы я знать, что сказал бы Людовик Четырнадцатый, если бы смог вернуться в нашу среду. Возможно, что, несмотря на все свои недостатки, он, как хорошо воспитанная личность, приспособился бы к обстоятельствам, подобно герцогине.

Сюзетта предложила приехать и провести здесь конец недели, говоря, что нуждается в перемене воздуха. Я согласился. Мисс Шарп не привезет своего вечного блокнота и карандаша до вторника, когда Сюзетта уже уедет.

Теперь, когда я успокоился и забыл мои треволнения, Сюзетта подбодрит меня, она умеет делать это. Я чувствую, что могу писать здесь, но не о старинной мебели. Я мог бы написать здесь циничную историю многочисленных влюбленностей герцога Ришелье. Теперешний герцог, Арман, говорил мне, что у него есть ящик, наполненный любовными письмами, которые получал его предок, своею целостью обязанными верному слуге, который держал их в отдельных пачках, перевязанных разноцветными ленточками, присоединяя к каждой пачке относящиеся к ней сувениры и локоны… Великолепная мысль! Хотел бы я знать, подумал ли когда-нибудь Буртон о том, чтобы сохранить мои? Последние годы это не было бы для него тяжелой обязанностью!

Все утро я читал, сидя на солнце. Я читал Платона — хочу возобновить свой греческий язык — и только по той причине, что это трудно, а если я примусь за трудные вещи, то, может быть, приобрету большую волю.

Сюзетта явилась с ног до головы в обновках — мода изменилась, и нужно выглядеть совсем иначе, а осенние новинки будут еще подчеркнутее.

— Ведь ты конечно понимаешь, друг мой, что в моей профессии нельзя отставать от моды, в особенности, в военное время.

Естественно, что я согласился с ней.

— Самая неприятная сторона этого — это то, что я принуждена была истратить часть суммы, предназначенной на образование Жоржины.

— Это, по крайней мере, поправимо, — ответил я и потянулся за чековой книжкой. Сюзетта такая славная и платья доставляют ей удовольствие, а подумать только, что ценой нескольких тысяч франков можно доставить удовольствие — не удобство или благодеяние, или еще что-нибудь практичное, а просто удовольствие. Единственное неудобство чека то, что после него Сюзетта немного слишком уж горячо выражает свои чувства. Я предпочел бы просто разговаривать с нею — теперь.

Она последовала за моим креслом на колесах на террасу. Ее забавная фигурка и высокие каблучки противоречили всем законам равновесия и все же были невыразимо элегантны. Она весело болтала, а затем, когда никто не смотрел на нас, взяла меня за руку.

— Дорогой мой! Мой голубчик! — сказала она.

Мы очень весело пообедали в моей комнате.

Война наверняка приближается к концу — в этом ее уверяла Туанетта, подруга одного из генералов — она всем окончательно наскучила и великолепно будет прекратить ее.

— Но даже когда наступит мир, никогда больше рестораны не будут открыты всю ночь для танцев, — вот грусть.

Это одна из действительно дурных сторон войн — то, что они нарушают привычки — сказала она мне. Даже в «профессии» не испытываешь уверенности. Никогда не знаешь, не будет ли убит любовник и сможешь ли выгодно заместить его.

— Для тебя, пожалуй, удачно, что я ранен и, благодаря этому, постоянен, Сюзетта.

— Ты, Николай! Как будто я не понимаю, что для тебя я только приятное времяпрепровождение. Ты не любовник. Ты даже не делаешь вида, что любишь меня — хоть немножко.

— Но ты же сама сказала, что никогда не позволяешь себе влюбиться, быть может, у меня та же мысль.

Она закачалась от смеха:

— Ты художник любви, Николай, но не любовник.

— Хорошенькое различие! Нравился бы я тебе больше, если бы я был любовником?

— Мы говорили об этом прежде, друг мой. Если бы ты был любовником, то есть, если бы ты любил, ты был бы опасен даже с одним глазом и одной ногой — женщина могла бы наделать глупостей из-за тебя. У тебя вид такой барский, такой… насмешливый, о, Боже мой, я не могу найти слова, чтобы объяснить. Это чертовски шикарно, душка.

В этот момент я желал, чтобы выписанный мною чек был больше, потому что в ее веселых черных глазах было что-то сказанное мне, что она думает то, что говорит. В конце концов, я, все-таки, должен быть благодарен хоть деньгам — без них я не мог бы быть «барином» и «чертовски шикарным». Таким образом, мы снова возвращаемся к материальным вещам.

Хотел бы я знать, могут ли материальные вещи действовать на мисс Шарп. На одну ее сторону, конечно — иначе она не могла бы играть танцы… О чем она может думать весь день? — Конечно, не о моих делах, их исполнение должно быть чисто механическим. Я знаю, что она не глупа. Она прекрасно играет, думает, знает свет. Если бы я не так боялся потерять ее, я поступал бы по отношению к ней совершенно иначе. Я рискнул бы раздосадовать ее, заставив ее разговаривать, но этот страх удерживает меня.

Полковник Харкур говорит, что между мужчиной и женщиной, в каких бы отношениях они не состояли, держит вожжи и является арбитром всегда один или другой, и если вы не имеете счастия быть хозяином положения, то во многих случаях мужчине приходится быть смешным. Я чувствую себя смешным, когда думаю о мисс Шарп. Я «спрос», она «предложение», я хочу чтобы мне принадлежала каждая ее минута, хочу знать все ее мысли, а она совершенно не заинтересована во мне и ничего не позволяет.

Вчера вечером Сюзетта уехала в наилучшем настроении — я увеличил чек — и теперь в моей гостиной я жду мисс Шарп. Я люблю этот отель, он носит успокаивающий безразличный характер, а стол в нем великолепен.

Мисс Шарп приехала сегодня около одиннадцати. Когда она пришла, ее щеки были совсем розовыми, и я видел, что ее разгорячила ходьба. Я жалел, что не вспомнил послать на станцию встретить ее.

— Думаете ли вы, что мы сможем работать здесь? — спросил я ее. — Нам осталась только заключительная глава, а затем книга будет кончена.

— Не все ли равно, здесь или в другом месте?

— Разве для вас не имеет значения окружающее?

— Думаю, что имело бы, если бы я творила сама, но теперь это все равно.

— Пишете ли вы когда-либо — я хочу сказать что-нибудь свое?

— Иногда.

— В каком роде?

На минуту она заколебалась, а затем сказала, как бы жалея о том, что говорит правду.

— Я веду дневник.

Я не мог удержаться от быстрого ответа:

— О! Хотел бы я видеть его… гм… я сам тоже веду дневник.

Она молчала. Я снова стал нервничать.

— Записываете ли вы впечатления, произведенные на вас людьми и вещами?

— Я полагаю, что так.

— Почему люди ведут дневники? — Мне хотелось бы знать, что она ответит.

— В том случае, когда они одиноки.

— Да, это так. Значит, вы одиноки.

Снова она дала мне понять, что с моей стороны было бестактно задавать вопросы личного свойства. Мне это показалось несправедливым, ведь если сказать правду, она должна была бы признать, что ее слова были вызовом.

— Вы объясняете мне, почему ведутся дневники, а когда я делаю соответствующий вывод, вы осаживаете меня. Мисс Шарп, вы несправедливы.

— Будет лучше заняться делом, — только и ответила она. — Будьте добры, начинайте диктовать.

Я был совершенно раздосадован.

— Нет, не стану! Если вы признаете, что, как я только что сказал, вы одиноки, то и я сегодня утром ужасающе одинок и хочу поговорить с вами. Не видел ли я вас в прошлую среду у герцогини де Курвиль-Отевинь?

— Возможно.

У меня в буквальном смысле слова не хватало смелости спросить ее, что она там делала. Как бы то ни было, она продолжала…

— Есть все еще много раненых, нуждающихся в бинтах.

Вот что! Конечно — она принесла бинты.

— Герцогиня великолепнейшая женщина, она была подругой моей матери.

Мисс Шарп внезапно потупилась — ее голова была повернута к окну.

— Во Франции много прекрасных женщин, только вы их не видите. Бедные, прямо чудесны — они теряют родных и близких и не жалуются, говоря только, что «это война».

— Есть ли у вас родные на фронте?

— Да.

Было слишком глупо так вытягивать из нее сведения, и я оставил это, но тут меня стало преследовать желание узнать, кем были эти родные. Если у нее есть отец, так ему по меньшей мере, пятьдесят и он должен быть в английской армии. Тогда почему она выглядит такой бедной? Это не может быть брат, — ее брату только тринадцать — может ли кузен считаться близкой родней? — или… не может ли она иметь жениха.

Мне стало нехорошо на душе от внезапной мысли об этом. Но нет, на ее безымянном пальце нет кольца, — я снова успокоился.

— Я чувствую, что вы могли бы сказать сто тысяч разных интересных вещей, если только захотели бы разговаривать, — выпалил, наконец, я.

— Я здесь не для того, чтобы разговаривать, а для того, чтобы переписывать вашу работу.

— Разве это создает непреодолимую преграду? Вы не хотите по-дружески отнестись ко мне.

В этот момент в комнату вошел Буртон и, пока он был тут, она, не отвечая мне, выскользнула из комнаты. Буртон устроил ее в соседней с моей комнате, чтобы меня не беспокоил стук машинки.

— Мисс Шарп должна завтракать со мной, — сказал я.

Буртон кашлянул, отвечая:

— Очень хорошо, сэр Николай.

Это значит, что он не одобрял распоряжения. Почему? Право, эти старые слуги невыносимы.

Вошли допотопные лакеи, чтобы накрыть стол, и я приказал подать персики и виноград и наилучшее Шабли — я чувствовал возбуждение от того, что, благодаря моим маневрам, мисс Шарп должна была завтракать со мной.

Когда все было готово она, как всегда, невозмутимо спокойная, вошла и заняла свое место, под прямым углом от меня.

Сегодня ее руки не так уж красны, мне понравились их движения, когда мы принялись за еду — у нее тонкие кисти и она делает все так изящно.

Она не поклевывала свою пищу, как иногда делают небольшие люди, и чувствовала себя вполне в своей тарелке, зато я нервничал.

— Не снимете ли вы свои очки, — предложил я, но она отклонила это.

— К чему? Я вижу и сквозь них.

Это обескуражило меня.

Лакей осторожно налил Шабли. Она взяла вино, не делая замечаний, но на минуту вокруг ее рта образовалась презрительная складка. О чем она думала? Невозможно было сказать, не видя ее глаз, но, несомненно, с вином была связана какая-то циничная мысль. Судя по направленно ее головы, она могла читать этикетку на бутылке. Знала ли она, сколько вино стоило и не одобрила меня за это в военное время, или что?

Вслед за этим, мы заговорили о французской политике, то есть, она разумно отвечала на все, что говорил я, а затем немедленно же оставляла эту тему. Ничто не могло быть более раздражающим, так как я знал, что это было преднамеренно, а не происходило потому, что она была глупа или не могла поддерживать наиболее глубокий разговор. Казалось, что она очень хорошо знакома с военный положением. Затем я начал говорить о французской литературе и к концу еды мне удалось вытянуть достаточно ответов на мои вопросы, чтобы узнать что она — культурнейшее существо. О! каким бы она была компаньоном, если бы я только мог сломать этот отвратительный барьер ее сдержанности!

Она съела персик — надеюсь он ей понравился, — но отказалась от предложенной мною папироски.

— Я не курю.

— О, мне очень жаль, что я не знал, — и я отложил в сторону мою.

— Вы не должны делать этого — я ничего не имею против того, чтобы другие курили, коль скоро мне не надо делать этого самой.

Я закурил другую.

— Знаете, я думаю что мне вставят глаз еще до Рождества, — сказал я ей прежде, чем она поднялась из-за стола — и за первый раз, что я ее знал, ее рот сложился в еле заметную улыбку — добрую улыбку.

— Я так рада, — сказала она.

Меня пронизала дрожь удовольствия.

После завтрака я предложил отправиться в парк с тем, чтобы я мог диктовать в каком-нибудь приятном и прохладном месте. Не возражая, она немедленно же одела шляпу — простую темно-синюю соломку. Во время спуска в парк, она держалась за моим креслом, так что я не мог разговаривать с нею, но затем я окликнул ее.

— Мисс Шарп!

Она приблизилась и пошла рядом со мной.

— Разве это место не интересует вас? — спросил я наугад.

— Да.

— Вы его хорошо знаете?

— Да.

— Что оно говорит вам?

— Это вечное напоминание о том, чего надо избегать.

— Чего избегать? Но оно — совершенная красота. Почему вы хотите избегать красот?

— Я не хочу этого — избегать надо того, что оно олицетворяет, вот и все.

Я страшно заинтересовался.

— Скажите мне, что вы подразумеваете.

— Архитекторы были велики, мысль короля была велика, но только с одной стороны, а все они, весь класс, забыли настоящее значение слов «благородство обязывает» и злоупотребили своей силой и, таким образом, революция смела их. Они придавали всему фальшивую ценность, фальшивую ценность рождению и воспитанию, и не придавали цены своим обязанностям и натурам.

— Я знаю, что вы признаете свои обязанности.

— Да, надеюсь, что так. Подумайте, какое значение придавали в этом дворце этикету, внешним формах и церемониям, совершенно смешному и ложному чувству чести… Они могли разорить своего бедного поставщика и все же…

— Да, — прервал я, — странно, не правда ли, джентльмэн все же был джентельмэном, не платя долги портному, но переставал быть таковым, сжульничав в картах.

Мисс Шарп внезапно уронила свой синий зонтик, нагнулась чтобы поднять его и, в это время, переменила разговор, заметив, что необыкновенное количество аэропланов гудит в стороне Бука.

Это было не похоже на нее — не могу придумать, почему она сделала это. Я хотел вернуть ее обратно к Версалю и его значению.

Буртон немного запыхался на крутом подъеме по направлению к северному крылу парка и мисс Шарп положила руку на перекладину и помогала ему толкать кресло.

— Ну не ненавистно ли для меня быть такой обузой, — не мог удержаться, чтобы не сказать, я.

— Это дает вам больше времени для того, чтобы думать.

— Ну! размышления это не благословенье, а агония.

— Этого не должно было бы быть, наверное, чудесно иметь время для размышлений, — и она бессознательно вздохнула.

Мною овладел порыв нежности. Я хотел снова быть сильным, защищать ее и облегчать ей жизнь, дать ей свободное время, любовь и все на свете, что только она могла бы пожелать. Но я не смел сказать что-либо, а она снова отстала и сделала разговор затруднительным, а когда мы достигли укромного местечка, я почувствовал, что она окружена родом брони, и будет умнее приняться за работу и сегодня больше не разговаривать.

В пять часов она ушла прямо из парка, чтобы поймать свой поезд, а я покатился обратно в отель.

А теперь у меня впереди вечер в одиночестве, но зато этот день — очевидный шаг вперед по тропе дружелюбия.