Возрождение

XIV.

Я лежал и думал, и думал о том, каковы были чувства Алатеи после того, как я покинул ее. Узнаю ли я когда-либо об этом? Когда прошел час, я встал и вернулся обратно в гостиную. Мною овладела страшная подавленность, но я старался бороться с нею. Думаю, что каждый человек, под влиянием гнева или страсти, которых он не мог подавить, совершал какой-нибудь поступок, которого потом стыдился и о котором жалел. Должно быть, таким путем часто совершаются убийства и другие преступления. Я не имел ни малейшего намерения вести себя, как подлец, и делать что-либо, что, как я знал, могло разлучить нас навеки. Если бы нанесенное мною оскорбление было бы намеренным или предусмотренным заранее, я удержал бы ее дольше, и, зная, что, благодаря подобному образу действий, потеряю ее, больше воспользовался бы положением. Испытывая сильную боль в плече благодаря тому, что мне пришлось дойти до кровати, на которой я лежал, самостоятельно, я старался проанализировать положение. Должно быть, нервное возбуждение, которое она всегда вызывает во мне, достигло высшей точки. Единственное, что меня радовало, было то, что я не пытался просить прощения и не старался объяснять свое поведение. Если бы я сделал это, она немедленно покинула бы отель, но так как у меня осталось достаточно смысла, чтобы заставить ее немного подумать, то… быть может…

Ну вот, я сидел в своем кресле, испытывая чувство какого-то тупого беспокойства, свойственное, как я думаю, человеку, которого должны повесить. Не слыша щелканья машинки за соседней дверью я, насколько только мог естественно, спросил Буртона, когда он принес мне чай, — ушла ли мисс Шарп.

— Да, сэр Николай, — ответил он и, несмотря на то, что я ожидал этого, удар был так велик, что на секунду я закрыл глаза.

Она оставила для меня записку, пояснил он, кладя конверт на стол, рядом с подносом.

Я заставил себя, не открывая его, закурить и небрежно спросил Буртона:

— Боюсь, что она очень потрясена смертью брата, Буртон.

— Бедная молодая лэди. Она крепилась все утро, а потом, когда я вошел после завтрака, — когда вы отдыхали — ей, должно быть, стало слишком уж тяжело одной. Когда я открыл дверь, она плакала так, будто у нее сердце разрывалось. Она выглядела такой одинокой и заброшенной, что, честное слово, сэр Николай, я и сам чуть не разнюнился.

— Как мне жаль ее! Что же вы сделали, Буртон?

— Я сказал: «Разрешите, я принесу вам чашку чая, мисс». Вы, должно быть, знаете, сэр Николай, что, когда дама взволнована, ей лучше всего принести чаю. Она, как всегда, мило поблагодарила меня, а я набрался духу и сказал, как я сожалею; но, надеюсь, у нее не было неприятностей еще сверх того и что я был бы рад предложить ей вперед жалованье за следующую неделю, зная, как дороги похороны и доктора. Само собой, я дал ей понять, что это из моих личных денег, я знал, что ей пришлось бы отказаться от ваших, сэр Николай… При этом она снова расплакались. На ней не было очков и она выглядела не старше шестнадцати. Честное слово, сэр. Она так поблагодарила меня, как будто я был действительно очень добр — мне было даже вроде как бы стыдно, но я не мог сделать ничего больше. Тут она заколебалась, будто ей до смерти не хотелось брать что-нибудь от кого-либо и, все же, она знала, что придется это сделать. Она подняла ко мне свои синие, полные слез, глаза — и мне пришлось отвернуться, сэр Николай, право, пришлось.

— «Буртон, — сказала она, — чувствовали ли вы когда-нибудь желание умереть и покончить со всем потому, что не можете больше бороться?»

— «Не могу сказать, что чувствовал это, мисс», — ответил я, — «но знаю, что это часто случается с хозяином». — Может быть, она пожалела вас, сэр Николай, она жалобно всхлипнула и закрыла лицо руками. Я выскользнул из комнаты и, хотите поверить мне, сэр, принес чай так скоро, как только мог, а к этому времени она взяла себя в руки.

— «Глупо иметь гордость, если вам приходится работать, Буртон, — сказала она. — Я буду очень благодарна за… если вы одолжите мне деньги, и я счастлива иметь такого друга…» — и она протянула ручку, право она сделала это, сэр Николай, и в жизни я не был так горд. Знаете, сэр, она настоящая лэди до кончиков пальцев. Я пожал ее ручку так осторожно, как только мог, а затем мне пришлось высморкаться, так странно я себя чувствовал. Я сразу же вышел из комнаты, а когда вернулся за подносом, она была уже в шляпе и записка для вас была написана. Я взял фиалки и стал заворачивать их, чтобы ей удобно было взять их с собой, но она остановила меня.

— «Благодарю вас, я их не возьму, — сказала она. — Фиалки так скоро вянут, а мне надо еще пойти за покупками прежде, чем отправиться домой.»

— Я знал, что это не так. Она просто не хотела взять их, чувствуя, быть может, что на этот раз достаточно поступилась гордостью, согласившись взять мои деньги, так что не сказал ничего, а только пожелал, чтобы она чувствовала себя лучше, когда, в субботу, придет снова в нашу парижскую квартиру. Она ничего не сказала, только приветливо улыбнулась мне и вышла, кинув головой.

Я не мог ответить Буртону и тоже только кивнул головой, после чего милый старик оставил меня одного. Все мое сердце разрывалось от боли и угрызений совести. Когда он ушел, я схватил письмо и открыл его.

В агонии я откинулся в кресле. Моя дорогая! Моя королева, даже следы ног которой я боготворю, вынуждена была написать мне подобное письмо.

Я чувствовал себя животным, которому нет имени. От меня отлетели все мои цинические взгляды на женщин — я увидел себя тем, чем был весь день — эгоистом, не сочувствующим, по-настоящему, ее горю, а только игравшему на нем в свою пользу. С этого момента, весь остаток дня — а также и ночь — я переносил все угрызения совести, какие только может испытать человек. А на следующий день мне пришлось остаться в кровати, так как я натворил что-то со своим плечом, когда ложился без посторонней помощи.

Когда я узнал, что не смогу быть в Париже в субботу — день, когда должна была придти Алатея, — я послал Буртона с запиской в магазин на Авеню Моцарт.

После этого, я не спал всю ночь в тревожных мыслях и размышлениях о том, получит ли она мою записку достаточно скоро, чтобы придти.

Все снова и снова в моем воображении вставала картина — она, сидящая и рыдающая в комнате Буртона. Мой постыдный поступок был последней каплей. Буртон выказал порядочность, сочувствие и внимание, которые можно было ожидать с моей стороны. И подумать только, что ее заботит денежный вопрос и что она вынуждена была занять деньги у моего старого лакея — гораздо большего джентльмэна, чем я сам — что я ничем не могу быть ей полезен, не могу помочь ей никаким образом. Больше я не могу жить в этой постоянной тревоге; как только я почувствую, что между нами, хоть немного, восстановился мир, я попрошу ее стать моей женой, чтобы я мог дать ей все. Я скажу ей, что не жду от нее ничего и хочу только иметь право помогать ее семье и окружить ее покоем и довольством.

В одиннадцать часов утра в субботу я все еще был в постели. Меня очень рано навестил доктор и настоял, чтобы я пользовался полным покоем до понедельника. Поэтому Буртон пододвинул к моей кровати столик, на котором я разложил все мои бумаги и прочее. Он спросил меня, также, не может ли мисс Шарп, как только придет, ответить на несколько только что полученных писем.

— Буртон, может быть ей будет не совсем удобно оставаться со мною наедине. Не можете ли вы остаться в комнате, пока я диктую, под тем предлогом, что вам нужно убрать ящики.

— Очень хорошо, сэр Николай.

Когда он отвечает этими словами, я знаю что он не совсем согласен.

— Выкладывайте, что вы думаете, Буртон.

— Видите ли, сэр Николай, — он кашлянул, — мисс Шарп так понятлива, она сейчас же будет знать, что не похоже на то, чтобы ваши вещи были в беспорядке и что вы нарочно велели мне остаться. Ей может быть неловко…

— Может быть, вы правы, посмотрим как все сложится.

В этот момент я услышал шаги Алатеи в гостиной и Буртон вышел ей навстречу.

— Сэру Николаю сегодня очень плохо, мисс, доктор не позволил ему встать. Я думал, не будете ли вы так добры и не ответите ли на его письма, ему самому это слишком трудно, так как он не может сидеть, а у меня нет времени.

— Конечно, Буртон, — ответил ее мягкий голос.

— Большое спасибо, я уже приготовил стол и все, что нужно, — продолжал Буртон, — я рад, что вы выглядите лучше, мисс.

Я напряженно прислушивался. Мне казалось даже, что я слышу как она снимает шляпу, а когда она вошла в комнату и подошла ко мне, мое сердце билось так сильно, что я не мог громко говорить.

— Доброе утро, — сказал я вполголоса; она ответила также, а затем подошла к столу, ее милое личико было очень бледно и в опущенных уголках губ было что-то скорбное. Я заметил, что ее руки снова были не так красны.

— Здесь все письма, — указал я на сложенную стопку. — С вашей стороны будет очень любезно, если вы ответите на них теперь же.

Она брала по очереди каждое и молча протягивала мне, а я диктовал ответ. Сегодня утром я получил письмо от Сюзетты насчет виллы, но был в полной уверенности, что отложил его в сторону вместе с письмами Мориса и Дэзи Ривен так что не беспокоился об нем. Но вдруг, увидя, что щеки Алатеи внезапно покраснели и рот плотно сжался, я понял, что меня снова постигла насмешка судьбы и что в ее руки попало сиреневое, сильно надушенное послание Сюзетты. Она протянула его мне без единого слова.

Письмо кончалось:

Но сложено оно было таким образом, что видно было только «Ты мой обожаемый. Твоя Сюзетта.» что, конечно, и видела Алатея.

Я почувствовал в комнате присутствие какого-то злорадно смеющегося духа. Ничего нельзя было сделать или сказать. Я не мог выругаться вслух, я просто взял письмо, отложил его вместе с письмами Дэзи Ревен и протянул руку за следующим. Алатея продолжала работу. Но что может вызвать большую ярость, большее раздражение, что может быть неуместнее! Почему все время на меня падает тень Сюзетты?

Конечно, это делает невозможным возобновление каких-либо, хотя бы самых холодных, дружеских отношений между мной и моей маленькой девочкой. Я не смогу предложить ей выйти за меня замуж теперь, а может быть, и в течение долгого времени, если вообще мне представится случай к этому. Ее положение, поворот головы и выражение рта выказывали презрение в то время как она кончала стенографические записи, а затем она поднялась и вышла в соседнюю комнату, чтобы переписать их на машинке, закрыв за собою дверь.

А я остался лежать, дрожа от гнева и горя.

В это утро я не видал больше Алатеи. Она завтракала в гостиной одна, а мне принес завтрак Буртон, настоявший, чтобы после еды я поспал часок до половины третьего. Он сказал, что мисс Шарп должна будет привести в порядок несколько имевшихся у него счетов.

Я был настолько изнеможен, что заснул, как убитый, и проспал до четырех, когда неожиданно проснулся в тревоге, что мисс Шарп могла уже уйти, — но нет — Буртон, которого я вызвал звонком, сказал, что она еще здесь, и я попросил ее придти снова.

Мы посмотрели одну из ранних глав книги и я сделал там некоторые изменения, причем, она не говорила и не выказывала ни малейшего интереса, просто записывая мои слова.

— Годится ли это по-вашему? — спросил я ее, когда мы кончили.

— Да.

В это время нам обоим принесли чай. Все еще не говоря ни слова, она разлила его помня, что я пью чай без сахара и молока, и поставила чашку около меня так, чтобы я мог достать ее. Она протянула мне тарелку со скверными воображаемыми бисквитами, единственным, что мы можем теперь достать, а затем принялась за свой собственный чай.

Атмосфера была полна такого напряжения, что становилось неудобно. Я почувствовал, что должен разбить лед.

— Как я хотел бы, чтобы здесь был рояль! — заметил я без всякого повода, на что она, конечно, ответила своим обычным молчанием.

— Я чувствую себя так скверно, если бы я мог услышать немножко музыки, мне стало бы легче.

Она слегка кивнула головой, думаю для того, чтобы показать мне, что слушает внимательно, но не видит возможности ответить.

Я чувствовал себя таким невыразимо разбитым, усталым и беспомощным, что у меня не хватало мужества постараться поддержать разговор. Я закрыл глаз и лежал совсем спокойно, когда услышал, как Алатея поднялась и тихонько направилась к двери.

— Если можно, я перепишу это дома и приду к вам в парижскую квартиру во вторник, — сказала она, а я ответил:

— Спасибо, — и повернулся лицом к стенке. Через некоторое время после того, как она ушла, пришел Буртон и дал мне лекарство, которое, как он сказал, распорядился давать мне доктор, но я сильно подозреваю, что это был просто аспирин, так как после него я погрузился в глубокий, лишенный сновидений сон и позабыл свое страждущее тело и встревоженный ум.

А теперь мое здоровье значительно улучшилось, я снова в Париже и сегодня вечером Морис, вернувшийся, наконец, из Довилля, придет пообедать со мной.

Но к чему все это?