Время не обманешь

Пролог. Марк

На плацу жарко и уныло.

То есть, жарко не везде.

Да и не плац это вовсе. Этим словом, пришедшим из глубокой древности, мы называем широкую, вымощенную металлическими плитами площадку перед входом в жилой блок.

А жарко потому, что сегодня наш отряд провинился, за это и досталось самое паршивое место на плацу — прямо под выходом вентиляционного патрубка, нагнетающего в обширное помещение воздух, жаркий и сухой. Обветренные немытые лица шелушатся, и зудит кожа.

«Ничего, — мысленно успокаиваю себя, — скоро это закончится, ты попадёшь в душевой отсек, отмоешься, почистишь свою рожу и пойдёшь жрать». Как обычно: как это было вчера, как будет завтра, как это будет в ближайшие несколько лет. Сколько их там осталось? Шесть или уже меньше?

Я думаю о том, что всё на свете имеет конец. Мысль успокаивает и отвлекает от происходящего. Действительно — в мире нет ничего вечного.

Как невечным оказался человек, имя которого по ошибке выкрикнул конвоир.

— Пятьсот девятый! — не услышав ответа, повторяет он и с негодованием обводит строй взглядом.

Нет-нет, конечно, называет не имена, а инвентарные номера заключённых. Имя и фамилию должен в ответ выкрикнуть сам осуждённый, таким образом подтверждая наличие такового.

Мол — да, я тут и никуда не планировал убегать от вас, господин начальник. Дескать — вот он я, пересчитывайте меня, делайте со мной всё что хотите, весь к вашим услугам.

Ещё один анахронизм, с которым живём.

Прежде чем попасть в жилой блок, каждый из нас будет просканирован и идентифицирован по узору глазной радужки.

Но порядок есть порядок, и раз за разом, шесть раз в день нас строят и проводят дурацкую перекличку. Смысл, наверное, в том, чтобы внушить нам, подонкам и негодяям, что нет у нас больше имени, нет фамилии, нет личности как таковой, а есть только номер — унифицированный и учтённый. По большому счёту, всё в системе подстроено под эту идею.

И это работает.

К конвоиру подходит помощник. Вполголоса объясняет причину отсутствия пятьсот девятого, тот понимающе кивает, что-то себе отмечает и продолжает:

— Пятьсот десятый!

— Влад Масальский! — отзываются где-то слева.

— Пятьсот восемнадцатый!..

Да, жаль пятьсот девятого. Был лично с ним знаком, хороший дядька, добрый и отзывчивый. Эдгар — так его звали.

Хотя нет — не звали, а зовут: нельзя раньше времени хоронить товарища, может быть, ещё и выкарабкается. Правда, Хасан говорит, что схваченная Эдгаром доза с жизнью не совместима.

— Может, конечно, протянет пару недель, — говорил Хасан — высокий и худой, со смуглой кожей. — Но толку в этом никакого — лучше уж сразу сдохнуть, чем мучиться от «лучёвки».

В этом он прав. Как-то раз был в отсеке, где содержатся пациенты с лучевой болезнью — страх, да и только: жёлтые, тощие, как будто иссушенные солнцем листья. Кажется, дунь на них — рассыплются как обгоревшая бумажка.

А случилось это сегодня, после обеда. Эдгар работал в цехе готовой продукции, грузил брикеты обогащённого топлива. Не сам, конечно, как и мы не сами добываем руду в шахтах. Для этого есть машины, но даже роботам нужны надсмотрщики, чтобы следить за их работой и устранять возникающие неполадки.

Не знаю, как же так вышло, но один из брикетов при выходе из камеры упаковки оказался негерметичен и… Пятьсот девятого и ещё нескольких пятисотых номеров отправили в лазарет со страшными ожогами.

Из списка, разумеется, удалить забыли, поэтому старший конвоир и попал в нелепую ситуацию. Но ничего — младшие инспекторы помогли выпутаться.

Вот так посмотришь на них и кажется, что если кто-нибудь убежит из учреждения, они и хватятся-то не сразу: будут долго болтать и вспоминать — а не сняли ли мы его с работы?..

Болваны размалёванные.

— Сто шестьдесят третий!

— Кьюрри Маттч!

Я внутренне напрягаюсь: подходит моя очередь.

— Сто шестьдесят девятый!

— Марк Бартон! — что есть дури кричу я.

В этот момент к старшему конвоиру вновь обращается один из помощников. Что-то объясняя, косится в мою сторону, и это не может радовать.

Что за чёрт? Неужели чем-то провинился и меня ждёт «дисциплинарка»?

Старший опять согласно кивает, буравит меня взглядом и, недобро улыбаясь, говорит:

— Сто шестьдесят девятый! Иди сюда!

На секунду замираю, не в силах сдвинуться с места, и этого вполне достаточно, чтобы получить втык:

— Чего уставился? По зубам захотел? Сюда иди!

Я выхожу из строя и послушно приближаюсь к конвоирам.

— Тебе несказанно повезло, а ты дурака валяешь, — говорит старший. Задранный на затылок округлый шлем медленно сползает на глаза, конвоир поправляет его и продолжает: — Пойдёшь с Максом, — кивает в сторону помощника, — тебя ждёт хозяин, хочет с тобой потолковать.

Не могу поверить ушам. Начальник учреждения хочет поговорить со мной? О чём?

Прежде чем успеваю опомниться, Макс хватает меня за рукав и подталкивает к входу в жилую зону.

— Давай, пошёл!

Не понимая, что происходит, следую его указаниям. Оглядываюсь на строй, на товарищей, и вижу в их глазах только гнев и презрение, ведь каждый теперь считает меня стукачом и предателем. Иначе, зачем хозяину вызывать меня?

— Если повезёт, может быть, что-нибудь из тебя и получится, — произносит Макс, когда мы идём по коридорам здания администрации.

Вероятно, хозяин хочет видеть меня очень срочно, потому что Макс не повёл в душевую отмываться. Даже переодеваться не заставил, а потащил в кабинет прямо так — в робе и с чумазой мордой.

Впрочем, вполне возможно, что Макс просто поленился со мной возиться. А про хозяина говорили, что он — человек непривередливый, за долгие годы работы в учреждении привык ко всему, а тут, подумаешь — грязный заключённый, делов-то.

Когда мы зашли, начальник сидел за столом, держа в руках увесистую папку. Приглядевшись, легко определяю, что это за папка такая — это моё личное дело, описание последних нескольких лет моей жизни.

— Осуждённый под номером двадцать восемь тысяч сто шестьдесят девять, — докладывает Макс.

Хозяин — худой человек с седыми, зачёсанными назад волосами, в синем, в полоску костюме — снимает очки, приветливо улыбается и делает Максу знак покинуть помещение.

— Бартон, — говорит он. — Здравствуй, Бартон. Проходи, располагайся.

Я делаю несколько шагов вперёд и останавливаюсь посередине комнаты.

— Присесть не предлагаю — боюсь, заляпаешь стул.

— Да, конечно, — отвечаю я, стараясь придать лицу выражение как можно скромнее.

— Как у тебя дела, Бартон? Много ли руды сегодня добыл?

— Отправили около ста восьмидесяти тонн.

— Сто восемьдесят? — Хозяин поднимает глаза к потолку, пытаясь представить в уме гору грязно-серого каменистого вещества. А может быть, просто сопоставляет озвученное число с данными из ежедневных отчётов. В итоге всё-таки уважительно покачивает головой: — Молодец, Бартон, хороший результат. Ты и твои люди сегодня хорошо потрудились.

— Спасибо, господин… — произношу я и никак не могу вспомнить фамилию начальника учреждения.

Вообще-то, не мудрено: не каждый день приходится общаться с хозяином. На моей памяти это было один раз — когда только прибыл, и хозяин лично делал нам внушение о внутреннем распорядке в учреждении. О пути истинном, о расплате за грехи, об исправлении и много ещё о чём — всего не упомнишь. Говорят, всегда так делает, поэтому его ещё называют пастором — за глаза, естественно.

Чёрт побери, как давно это было…

— Тебя, конечно, удивляет мой вызов?

Не зная, что ответить, просто молчу. Конечно, удивляет. Не то что удивляет — я просто вне себя от разрывающего любопытства.

— А между тем, удивляться нечему. Тебе повезло. Считай, что вытянул счастливый билет…

«Где-то я сегодня уже это слышал», — отмечаю про себя и стараюсь улыбнуться хозяину. Видимо, получается, потому что начальник тоже улыбается в ответ.

— Не будем тянуть кота за хвост, — резюмирует хозяин. — Ты, конечно же, слышал о новой программе социальной адаптации осуждённых?

Ах, вот оно что! До меня наконец доходит смысл происходящего.

— Да, — говорю я.

— Раз так, то ты должен знать, что представляет собой программа? — Начальник смотрит на меня вопросительно.

— Да, — отвечаю.

Ну, разумеется, знаю.

В нашей среде эта программа называется перепрошивкой сознания. По-другому — промывание мозгов.

По замыслу, процедура должна раз и навсегда поменять личность человека, заставить не совершать впредь противоправных действий. Однако, на практике, говорят, ещё ни один эксперимент не завершился успехом. Большинство испытуемых либо погибли, либо окончательно свихнулись, переехали из одного учреждения в другое — из тюрьмы в психушку. Некоторых, впрочем, действительно выпустили на свободу, но я слышал, что этих некоторых процедура превратила в овощей, в безвольные комнатные растения, которые самостоятельно в туалет-то сходить не могут.

— Несмотря на неудачи, наши учёные продолжают работу, — говорит хозяин воодушевлённо — это он умеет. — Внедряют новую технологию, и у неё, несомненно, большое будущее. Методика сводит риски к минимуму. По прогнозам, девяносто пять процентов процедур будут иметь положительный результат.

Я учтиво киваю в такт словам, и хозяин продолжает:

— Как ты понимаешь, отбор кандидатов весьма строг. Мы не можем оказать такую честь первому попавшемуся заключённому. Комиссия перелопатила сотни тысяч дел в поисках двух десятков подходящих осуждённых. И я рад сообщить, что ты оказался в их числе. Поздравляю!

— Спасибо, — едва выдавливаю из себя.

— Дело за малым. Тебе остаётся лишь дать согласие на участие в эксперименте.

Ничего не скажешь — равнозначный обмен. Если соглашусь, то они скосят мне срок и выпустят на свободу.

Но!

Если эксперимент провалится, то я могу просто погибнуть. Или того хуже — останусь до конца дней моральным калекой. Сидеть в кресле и, пуская слюни, тупо пялиться в окно.

Видимо, моё лицо не выражает одобрения или понимания всей прелести полёта научно-технической мысли, потому что хозяин спешно приводит дополнительные доводы:

— Кроме свободы, программа предусматривает трудоустройство участника эксперимента. Тебе на выбор будет предложено несколько должностей, вроде той, на которой работал, прежде чем попал сюда. Так-с… — Он заглядывает в моё дело. — Ага, техническая должность на межзвёздном корабле… Ну, насчёт межзвёздного — не знаю, но на космическом точно что-нибудь найдут. Техник, а со временем, может быть, инженер. Что скажешь?

Я опускаю глаза.

Смотрю на свою грязную робу, всю в бурых разводах радиоактивной пыли. На ободранные руки, пропитанные насквозь машинным маслом. На изорванные ботинки.

— Я согласен.

А кто бы на моём месте не согласился?