Всегда твой

ГЛАВА 36

Феникс

Что-то сродни ужасу сжимает мышцы моей спины, когда я вхожу в дом. Надеюсь, в этот раз все будет по-другому, но я не задерживаю дыхание.

Как и в прошлый раз, когда я был здесь, в воздухе витают горе, обида и ненависть. Как будто в доме нужно открыть все окна, чтобы выпустить наружу годы драмы и травм, которые впечатались в стены.

Движимый желанием увидеть ее и нежеланием встречаться с родителями, я отправился к Сикстайн сегодня утром, не заезжая домой.

Особняк достаточно велик, чтобы я мог провести здесь пять дней и родители ни о чем не узнали, если бы я поклялся персоналу хранить тайну, но сегодня мне не повезло.

— Что ты здесь делаешь? — я оборачиваюсь на звук маминого голоса. Он ровный и отстраненный, в нем чувствуется яд, который она не пытается скрыть.

Это ее обычный тон, когда она обращается ко мне.

Она спускается по лестнице на нетвердых ногах, делая глоток мартини.

За годы работы я отточил очень специфический навык — способность определять, сколько она выпила, по ее походке. Наблюдая за тем, как она пропускает шаг и почти падает на лицо, я бы сказал, что в этот день мы как минимум на двенадцатом месте.

— Я дома на несколько дней. — С ней лучше быть проще.

Я здесь не из-за нее, и никогда не был, и, в отличие от прошлого раза, я не заинтересован в ссоре с ней. В любом случае я не планирую проводить здесь много времени.

Она издевательски смеется, делая глоток из своего мартини.

— Ты не спросил, хотим ли мы тебя видеть. Ты просто предположил, что мы захотим? Я думала, ты знаешь, что лучше не появляться здесь без предупреждения.

Она все еще способна строить законченные предложения, так что я, возможно, переоценил ее потребление алкоголя, но она также становится все более злой, чем больше пьет, так что ее слова указывают на то, что моя первоначальная оценка, скорее всего, была верной.

Моя мать всегда предпочитала Астора. Даже в детстве, когда я еще не понимал, что такое фаворитизм, я знал, что она живет ради своего золотого мальчика.

Однако она никогда открыто не ненавидела меня. Нет, это пришло позже. Постепенно, в течение многих лет после его смерти, ненависть заменила кровь в ее жилах, став новым способом, с помощью которого она заставляла свое сердце биться.

Вот почему мне нужны деньги. Так я смогу вычеркнуть их из своей жизни и больше никогда не иметь с ними дела и не зависеть от них.

— Сейчас Рождество, — процедил я сквозь стиснутые зубы.

Я уже давно научился отбрасывать все мечты о том, что у меня когда-нибудь будут отношения с родителями. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с ними, мне кажется, что именно сейчас я ничего не почувствую.

Каждый раз я разочаровываюсь в том, что боль все еще проникает в меня.

— На Рождество я посетила могилу своего сына, вот что я сделала. Ты — лишь бледная имитация, тень его, с которой я вынуждена жить, несмотря на то что, как мне кажется, я ясно дала тебе понять, что ты меня не интересуешь. — Она допивает остатки своего бокала и проходит мимо меня к бару в гостиной. — Тем не менее, вот ты где. Полагаю, ты можешь остаться. Для меня не имеет значения, сделаешь ты это или нет, так же как не имеет значения, если я больше никогда тебя не увижу.

Дыхание учащается, ноздри раздуваются, и я стараюсь унять сердцебиение, чтобы она не заметила единственный внешний признак того, что ее слова попали в точку.

Я сжимаю кулаки, чтобы не ударить по чему-нибудь, но не могу, потому что маленькая рука проникает в мою ладонь, и тонкие пальцы переплетаются с моими.

Я смотрю вниз, на место, где соединились наши руки, удивляясь этому внезапному появлению, удивляясь тому, что ее рука сжимает мою в знак поддержки, а затем мой взгляд перемещается вверх по нашим рукам к лицу Сикстайн.

Оно бледное и с мрачным выражением, которого я никогда раньше не видел на ее лице.

— Не смейте с ним так разговаривать, — шипит она.

Моя мать оборачивается, и при виде ее на лице появляется искренняя улыбка.

Она любит Сикс. Я знаю, что когда-то она мечтала о том, чтобы однажды устроить партию между ней и Астором. Должно быть, ей неприятно осознавать, что ее отвергнутый сын будет называть ее своей, а не золотой мальчик.

Я сжимаю ее руку и притягиваю ближе к себе, наслаждаясь тем, как улыбка моей матери слегка опускается.

— Привет, Сикстайн. Рада тебя видеть…

— Это чувство не взаимно.

— Сикс, — начинаю я.

— Нет. — Она говорит, прерывая меня тяжелым взглядом. Не знаю, как давно она здесь и что именно она услышала, но я никогда не видел ее такой сердитой. — Ваш сын замечательный. Он умный, спортивно одаренный, у него самые верные друзья, он заботливый и добрый. Как вы смеете так с ним обращаться?

— Ты не понимаешь боли…

— При всем уважении — фактически, при полном отсутствии уважения, учитывая то, чему я только что была свидетелем, — я не хочу слушать, что вы скажете. Речь идет не о потере Астора, а о сыне, который у вас остался. Сына, которого вы явно не заслуживаете.

Мои мышцы напряглись, готовые вмешаться при первом же признаке того, что все идет не так, как надо, но я не думаю, что мне это понадобится.

Сикс расправляется с моей матерью почти без усилий, ее ярость легко превосходит ярость, которую она выплеснула на меня, когда я упомянул ее отца в лесу.

Она пылает, и я восхищаюсь ею. Как она может быть одновременно вечно хорошей девочкой, соблюдающей правила и уважительной, и яростно преданным бойцом, который готов сойти с края луны, чтобы побороться за тех, кто ей небезразличен?

А я ей в какой-то степени небезразличен, это уже очевидно.

У меня черный пояс, я вешу по меньшей мере на сотню фунтов больше нее и на полторы головы выше ее. Невероятно, чтобы она хоть как-то встала на мою защиту.

И все же она это делает.

С когтями наперевес, с острым языком и все такое.

Мой член и так находится в состоянии постоянного возбуждения рядом с ней, но это ничто по сравнению с тем, что я чувствую сейчас.

Территориальность и защита, мой монстр обнажает зубы и рычит на любого, кто осмелится подойти к ней. Я хочу облизать и обкусать ее с ног до головы, пометить ее своим запахом и феромонами, чтобы все знали, что она моя, что эта вздорная нимфа принадлежит мне.

Потребность утащить ее отсюда и пометить пульсирует в моих венах и ушах, делая меня почти глухим к происходящему вокруг обмену мнениями.

— Он станет моим мужем, а значит, теперь он член моей семьи, и мы хотим, чтобы он был здесь. Что еще важнее, никто ни с кем в моей семье не разговаривает так, как вы только что.

Она обхватывает одной рукой мой бицепс чуть выше сгиба локтя, а другой сжимает мою руку.

— Пойдем, Никс. Мы уходим.

Я не сопротивляюсь, пока она провожает нас, только останавливаюсь, чтобы ухмыльнуться через плечо моей ошарашенной матери. Интересно, вспомнит ли она что-нибудь из этого завтра, но это, в общем-то, неважно.

Потому что я никогда этого не забуду.

Сикс не перестает идти, как только мы оказываемся на улице. Она держится за мою руку так, будто от этого зависит ее жизнь, и топает в сторону своего дома.

Я не могу не смотреть на то место, где соединяются наши руки. Это ощущение правильное, как две половинки одного целого или два кусочка пазла, соединившиеся вместе, и я не спешу отпускать ее.

— Ты туда не вернешься, — горячо заявляет она, оживленно шагая в сторону дома. Ее шаги настолько меньше моих, что я легко поспеваю за ее быстрым шагом. — Я уверена, что мои родители будут не против, если ты останешься с нами.

Мы находимся на полпути между нашими владениями, прежде чем я дергаю ее за руку и останавливаю. Она смотрит на мое лицо и бросается ко мне, крепко обнимая.

— Прости, я знаю, что была невероятно груба. Поверь, я никогда так не разговариваю — ну, если только это не заслуженно, а это, несомненно, так и было — я просто… я не могла, я… я разозлилась, когда услышала, как она говорит тебе эти вещи. — Она объясняет.

— Как ты вообще там оказалась?

— Я шла обратно к себе домой, когда поняла, что ты сказал «твои родители, должно быть, ждут тебя к ужину», и я подумала, что это может означать, что твои родители уехали, тем более что они не пришли на нашу вечеринку. Поэтому я вернулась, чтобы узнать, не хочешь ли ты поужинать с нами. — Она делает паузу, ее кожа снова покраснела, когда она вспомнила о том, чему только что была свидетелем. Уверен, для нее это было шокирующим зрелищем, тем более что ее родители поклоняются земле, по которой она ходит. Когда это все, что ты знаешь с детства, оно теряет свой блеск. — Еще раз извини, что вмешиваюсь…

— Не стоит, — вклиниваюсь я. — Это занимает одно из первых мест в списке самых горячих вещей, которые ты когда-либо делала. — Я сокращаю расстояние между нами и снова переплетаю наши пальцы вместе, поднося ее руку к своему рту, где я мягко целую ее костяшки. — Ты даже не представляешь, как сильно я хочу трахнуть тебя прямо сейчас.

— О, — говорит она, застенчиво краснея, все следы ее прежнего вздорного альтер-эго исчезли.

— Найди способ быстро закончить этот ужин, иначе я не могу гарантировать, что буду держать руки при себе под столом.

— Только не при моих родителях, — предупреждает она.

Я глажу ее по затылку и наклоняю ее лицо к себе, наклоняя голову, чтобы провести любовными укусами по ее челюсти.

— Это меня не остановит.

— Ммм, — неразборчиво бормочет она, пока я продолжаю покусывать и целовать дорожку по ее шее.

Когда я отстраняюсь, ее зрачки полностью раздуваются, и она смотрит на меня с абсолютной покорностью в глазах. В контексте того, чему я только что был свидетелем, ее покорность мне кажется в миллион раз слаще.

— Пойдем, — говорю я, беру ее за руку и тяну за собой.

— Подожди, Феникс, — говорит она, и я приостанавливаюсь, оборачиваясь к ней. — Я не… я… я не знаю, как это спросить. Ты можешь сказать мне, чтобы я отстала, если я перегибаю палку, но… они издевались над тобой? Поэтому ты не хочешь быть без рубашки рядом со мной?

— Нет, надо мной не издевались. — По крайней мере, не физически. — Но я не готов показать тебе это.

Она сжимает мою руку, один раз, сильно.

— Я больше не буду просить, обещаю. — Искренность звучит в ее голосе, и я знаю, что она останется верна своему слову.