Всем Иран. Парадоксы жизни в автократии под санкциями

Парадокс одиннадцатый Свободное искусство в теократии

С точки зрения вклада в мировую культуру Иран прежде всего известен своей литературой: Хафиз Ширази, Фирдоуси, Саади и Омар Хайям по праву входят в число величайших поэтов всех времен. В то же время выдающаяся иранская литература принадлежит в основном Средневековью — ни XX, ни XXI век не породили признанных во всем мире иранских писателей. Однако уже в годы Исламской республики на мировую арену вместо поэтов вышли иранские режиссеры, которые сделали местное кино постоянным гостем ведущих мировых кинофестивалей. Для многих этот феномен стал настоящим откровением: как настолько свободное и смелое творчество возможно в исламской теократии? На самом деле искусство в стране зачастую ускользает от официального дискурса: не противостоит ему, но и не поддерживает — и такое положение дел вполне устраивает всех, включая саму Исламскую республику.

Страна поэзии

Когда в далеком 2008 году я поступил в РУДН и явился на день выбора иностранного языка (проходил он в конце августа, всего за пару дней до начала занятий), персидский не стремился учить никто. В том году студентам восточного направления предложили три опции: китайский, арабский и, собственно, язык Омара Хайяма. Поэта, жившего на рубеже XI–XII веков, упомянула представительница кафедры, живописавшая прелести изучения персидского, — мол, уже скоро сможете читать его в оригинале. Звучало привлекательно, но других весомых аргументов в пользу выбора в ее речи не прозвучало: все-таки слишком редкий язык, да и перспектив мало. Так что я пошел на арабский, чтобы через четыре года неожиданно приблизиться к Омару Хайяму благодаря коту Тимофею.

Персидский в тот день, несмотря на все увещевания, выбрали лишь пятеро студентов (на арабский набралось три группы примерно по десять человек, на китайский — пять таких же групп). Доучились до конца трое. Впрочем, о плачевной ситуации в российской иранистике я уже писал во введении.

Гораздо позже, общаясь с иранцами, я понял, почему персидский называют «языком поэзии». Свои поэты есть везде, но в случае Ирана ситуация особенная. Здесь поэзия занимает особое место, красной нитью проходит через всю иранскую культуру и по сей день остается важнейшим ее элементом, хотя «золотой век» стихосложения пришелся на X–XV века. Стихи читают на праздниках и в книжных клубах, используют как решающий аргумент в дискуссиях и спорах, украшают строками Фирдоуси или Саади политические речи, дарят друзьям книги поэтов. В первую очередь — Хафиза.

Томик Хафиза Ширази (1325–1390), которого в стране считают первым среди стихотворцев прошлого, есть в квартире каждого образованного жителя Ирана. Как правило, не один. Спросите у иранца: «Сколько книг Хафиза в вашем доме?» В ответ, по моему опыту, услышите: «у меня шесть», «а у меня вроде девять», «точно не помню, но десять точно есть». Для ясности: в «собрание сочинений» Хафиза входит лишь один каноничный сборник стихов. То есть речь идет о шести, девяти или десяти разных изданиях одной и той же книги с идентичным текстом — так сильна любовь иранцев к национальному поэту.

Кстати, как гадают люди в ваших краях? Карты таро? На кофейной гуще? Может, при помощи монетки или зеркала? В Иране гадают исключительно по Хафизу. Способ простой: наугад открываете томик стихов и читаете — вот и ваша судьба. Есть даже специальная ночь для гадания — Шаб-е Ялда, самая длинная ночь в году в декабре, или, если быть точным, в ночь с 30-го азара на 1-е дея по иранскому календарю. А в Ширазе у мавзолея Хафиза, где всегда толпится народ, стоят «гадальщики» с волнистыми попугаями (морг-е эшг). Гадальщик предложит птице стопку цветных листочков со стихами средневекового поэта, а та клювом вытащит тот, в котором таится ваше будущее. Вам вежливо скажут: «габелетун надаре», это вам ничего не стоит. Значение у ритуальной фразы ровно противоположное — попугаю, точнее его хозяину, полагается заплатить.

Теперь самое главное: из стиха Хафиза о своей судьбе вы, скорее всего, ничего не поймете. Поэтика Хафиза славится сложностью и многозначностью, трактовать его газели[67] можно по-разному, и сами иранцы далеко не всегда понимают, что в них к чему. Поэтому в специальных изданиях Хафиза для гадания после каждого стихотворения следует комментарий — что оно означает. На листочке со стихотворением, которое вам выдаст попугай, тоже будет красоваться аккуратное пояснение.

Вторым в пантеоне иранских поэтов идет Фирдоуси (940–1020). Его я уже неоднократно упоминал, рассказывая о бессмертной иранской нации — именно Фирдоуси создал монументальную поэму «Шахнаме», она же «Книга царей», запечатлев в стихах огромный пласт легенд доисламского прошлого. Поэт номер три — Саади (1210–1292), он же «соловей из Шираза» с его нравоучительными поэмами «Бустан» и «Голестан» (первую из них в 2002 году газета The Guardian включила в список 100 величайших книг всех времен[68]). Дальше идет тройка примерно в равной степени почитаемых поэтов: Омар Хайям (1048–1131), которым завлекают на персидский даже незрелых абитуриентов в российских вузах, суфийский мистик Джалаладдин Руми, он же Мулана или Мевлана (1207–1273), и мастер выдумывания новых слов Низами Гянджеви (1141–1209). Замыкают общепризнанную «великую восьмерку» поэты-суфии Джами (1414–1492) и Аттар (1145–1221).

Особое место среди этих имен для меня занимает все-таки Омар Хайям. Удивительно, но этот поэт гораздо более популярен в мире, чем в самом Иране — можно сказать, что его вариант иранской поэзии «экспортный». Маленькие и простые рубаи, в каждом из которых четыре строчки и одна емкая мысль. Легко перевести, легко воспринять, легко запомнить. А в Иране при упоминании столь знаменитого Хайяма скорее вспомнят, что он был придворным астрономом и разработал иранский календарь, по которому страна живет по сей день. Календарь — отдельный предмет иранской гордости, он точнее григорианского, а каждый новый год вычисляется с точностью до секунды. Так, новый 2024 год по иранскому календарю наступил 20 марта в 06 часов 36 минут 26 секунд.

Впрочем, я благодарен Омару Хайяму все же не за календарь. Он единственный иранский поэт среди великих, по которому персидский можно учить. Хафиз, Фирдоуси, Саади, Руми, Низами, Джами и Аттар прекрасны, но даже если усердно штудировать язык лет десять подряд, из их творчества поймешь в лучшем случае половину. Хайям писал свои рубаи почти тысячу лет назад, но тем же персидским языком, на котором говорят сегодня — его легко воспринимают даже дети или иностранцы.

Спустя всего несколько месяцев после начала обучения в РосНОУ мой преподаватель, профессор Александр Анатольевич Веретенников, заставил меня выучить первое стихотворение на персидском — конечно, Омара Хайяма:

هرگز دل من ز علم محروم نشد

کم ماند ز اسرار که معلوم نشد

هفتاد و دو سال فکر کردم شب و روز

معلومم شد که هیچ معلوم نشد

«Мое сердце никогда не избегало знаний

Мало было секретов, которые мне не поддались

Семьдесят два года я размышлял днями и ночами

И все, что я понял, что ничего не понял»[69]

С тех пор эти строчки я легко читаю на иранский манер (с характерным ритмом) в любой ситуации. Учил я позже и многие другие иранские стихотворения, но припомнить и правильно прочесть в нужной ситуации вряд ли смогу, особенно если буду читать перед носителями языка — обязательно ошибусь.

Зато как много раз меня выручали четыре строчки Хайяма! Эти рубаи я читал иранцам в России и Иране, университетским преподавателям и подвыпившим студентам, дипломатам и чиновникам министерств Исламской республики — везде они встречали абсолютный успех и одобрение. Так что спасибо Омару Хайяму и профессору Веретенникову за этот простой лайфхак — в любой непонятной ситуации, если рядом иранцы, повторяй: «харгез дел-е ман зе эльм махрум нащод…» и сойдешь за умного.

После шести веков славы

Хайям, Саади, Хафиз, прочие иранские поэты первого ряда — всех их почитают и за пределами Ирана. Но эти имена принадлежат «шести векам славы»: отсчет начался в X веке с Саади и закончился в XV веке на Джами. Последующие три века сами иранцы склонны рассматривать как период упадка национальной культуры: не без поэтов, не без писателей, но сравнимых шедевров не появлялось. В XIX же веке правила игры изменились: началась эпоха модерна, а прогресс и новые технологии основательно размыли границы между государствами, в том числе и культурные. Как и везде, национальная традиция в Иране начинает жить в постоянном контакте с традицией мировой. Именно тогда мир по-настоящему узнал и полюбил иранских поэтов-классиков — благодаря переводам.

Впрочем, ни в XIX, ни в XX веке Иран не подарил миру литературных звезд, сравнимых со средневековыми поэтами. Речь именно об общемировой славе — литераторов, популярных внутри страны, в Иране хватало. Был Ирадж Пезешк-зод (1927–2022), автор сатирического романа «Дядюшка Наполеон», цитаты из которого знает почти каждый иранец, подобно тому как большинство россиян помнят строчки из «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». Был Садег Хедаят (1903–1951), «иранский Кафка», мрачный модернист, покончивший с собой в эмиграции. Была Форуг Фаррохзад (1935–1967), поэтесса, отстаивавшая права женщин в патриархальном иранском обществе. Есть любопытные произведения и у писателей Исламской республики — к примеру, философский роман-притча о ирано-иракской войне «Шахматы с Машиной Страшного суда» авторства Хабиба Ахмад-заде. Но никто из иранских писателей пока не получал Нобелевскую премию по литературе, и, при всем уважении к Хедаяту, Фаррохзад или Пезешк-зоду, популярностью, сопоставимой с Габриэлем Гарсиа Маркесом или Орханом Памуком, они в мире не пользуются.

Уже на рубеже XX–XXI веков вышли заметные и даже нашумевшие произведения об Иране, написанные иранцами — «Персеполис» Маржан Сатрапи (2000), «Читая «Лолиту» в Тегеране» Азар Нафиси (2003), «Крыши Тегерана» Махбода Сераджи (2009). Но все эти книги созданы писателями-эмигрантами за пределами Ирана, на английском или, в случае Сатрапи, французском языке. То есть большой вопрос, принадлежат ли они к персидской литературной традиции.

Сами иранцы признают: в современной национальной литературе есть достойные имена и произведения, но нет равных по масштабу «шести векам славы». Впрочем, современному Ирану есть чем гордиться и без значительных успехов среди поэтов и писателей. Иранская архитектура, особенно искусство строительства мечетей, вплоть до XX века задавала тренд во многих странах Ближнего Востока и Центральной Азии. Так, известные памятники Бухары и Самарканда — почти образцовые примеры иранской архитектуры. А национальная ­религиозная традиция: трактаты, философия, образование — и по сей день имеют огромное влияние в исламском мире, ­особенно среди шиитов. И это тоже часть культурного наследия.

Впрочем, когда речь заходит о более современных видах искусства, все становится сложнее: Исламская республика своими законами серьезно ограничивает свободу творчества. Правда, это не значит, что свободное творчество в теократии невозможно — но существовать приходится под серьезным давлением. Пожалуй, наиболее ярким примером здесь послужит иранская музыкальная сцена.

Иранская «подземка»

Что приходит вам в голову, когда в контексте музыки вы слышите слово «андеграунд»? Может быть, британская группа Coil? Или хрипящие ранние записи Егора Летова? Мне с моими музыкальными предпочтениями скорее вспоминается хип-хоп, вроде гангста-рэпа от N. W. A., кассетных записей «Многоточия» или раннего Оксимирона[70]. В общем, сразу думаешь о самобытных артистах, которые без денег и связей, через маленькие сцены продвигают свой взгляд на искусство, ломающий каноны прежних лет. И, конечно, в конце ждет голливудский хэппи-энд: настоящий талант все равно пробьется, получит свою премию Grammy или, по крайней мере, начнет зарабатывать миллионы на стриминге и многотысячных концертах.

В Иране я несколько расширил свое понимание того, что такое андеграунд, потому что в Исламской республике к нему относится фактически вся популярная музыка. Речь не о том, что артисты непонятны критикам или их не принимает мейнстрим. Они в буквальном смысле запрещены: нельзя продавать пластинки, нельзя давать концерты, нельзя даже исполнять эту музыку. И здесь никто не надеется на хэппи-энд — просто твоя музыка под запретом и так будет всегда.

В стране под запретом рок, рэп и практически любые песни с женским вокалом (по законодательству Исламской республики, женщинам запрещено петь соло, только в хорах). Чтобы получить лицензию на творчество и чувствовать себя в рамках закона, надо идти в министерство культуры. Каковы шансы, что вам дадут это разрешение? Ответ можно найти в документальном фильме «Рейв в Иране» 2016 года. Два диджея, играющих электронную музыку, отправляются в минкульт, где пытаются получить нужную лицензию, и там беседуют с чиновниками.

Сотрудница министерства: Как только сделаете разрешение, тогда поговорим о [концертной] афише.

Диджей: Она будет такой же, как наш альбом. Мы пользуемся латинским шрифтом.

Сотрудница министерства: (смотрит на надпись на альбоме) Английский запрещен… (продолжает рассматривать обложку) Что это? Это надо убрать, такие фотографии запрещены… Нельзя, чтобы женщины были с открытыми лицами или были другие незаконные вещи. Женщины должны быть без макияжа и ничего иностранного.

Диджей: Все иностранное нельзя?

Сотрудница министерства: Да, все.

Диджей: У нас вокалист — девушка. Это проблема?

Сотрудница министерства: Солистка?! Тогда проблема.

Диджей: Я думал, времена изменились.

Сотрудница министерства: Поверьте, каждый хочет себе в группу вокалистку, но это невозможно. Девушки могут быть только на подпевках.

Диджей: А украшения на лице могут быть? У наших певцов пирсинг.

Сотрудница Министерства: Вы совсем с ума сошли?! Тогда они сразу в полицию попадут.

Другой сотрудник министерства: Разрешена только классическая музыка, фортепьяно и традиционная. Электронная музыка запрещена.

Очевидно, диджеи специально подстроили этот разговор и сняли скрытой камерой, чтобы включить в фильм. Их реплики, обращенные к чиновникам, вполне рациональны для западных зрителей (а ответы чиновницы, наоборот, абсурдны), но в Иране такие вопросы звучат наивно, как едва прикрытый стеб. Здесь все и так хорошо знают, что к чему в музыкальной индустрии. Если вы занимаетесь не классической иранской музыкой, то обречены на подпольную деятельность. А значит, не будет ни заработка, ни концертов, кроме подпольных. Впрочем, это еще не значит, что о вас никто не узнает. У многих «андеграундных» артистов в Иране многомиллионная аудитория — интернет дает возможность донести свой голос до слушателя.

Дороги ведут за рубеж

— Что будем слушать? — спрашиваю я иранку чуть моложе 30 лет, сидящую на переднем сидении моей машины.

— Не знаю, все что хочешь.

— Ты не против «Зед-бази»?

— Ты их знаешь? — удивленно реагирует она.

— Ну да, немного знаком с творчеством.

Моя подруга отвечает, что иранцы ее поколения не могут быть равнодушны к «Зед-бази»: они заслушивались их треками в старших классах и университете. Группа «Зед-бази» (Zedbazi), наравне с хип-хоп-исполнителем Хичкясом (Hichkas), считаются родоначальниками рэпа в Иране. По крайней мере, именно они сделали этот жанр популярным. Когда свободная музыка только начинала пробиваться через очень низкоскоростной в то время иранский интернет, эти ребята поразили молодежь текстами про тусовки с обилием сленговых фраз и обсценной лексики. Для многих все это стало настоящим откровением.

«Мне было примерно семнадцать или восемнадцать, когда я впервые услышала «Зед-бази». Тогда в Иране была только попса и традиционная музыка. Я впервые слушала песни о том, что действительно меня волновало, на понятном мне языке, — рассказывает мне другая иранская приятельница, также в возрасте около 30 лет. — Помню песню «Розовые сигареты» («Сигар-е сурати»). Я тогда вообще не знала, что такие сигареты бывают. Думала, это просто метафора. Начала обсуждать с друзьями в университете, и мне сказали, что правда такие есть. Я тогда пошла в магазин и купила себе розовые сигареты, хотя вообще не курила». История похожа на то, как знакомятся с современной музыкой ребята в России или западных странах, если не считать, что в Исламской республике это, строго говоря, нелегально. Впрочем, до поры до времени власти закрывают на это глаза.

Сегодня в Иране, как и во всем мире, самой популярной музыкой становится рэп. Тысячи исполнителей, множество жанров, поджанров и стилей. Одни рэперы делают остросоциальные песни о тяжелой жизни бедняков, другие критикуют власти, третьи, напротив, сторонятся политики и рассказывают про свою беззаботную жизнь.

Проводником в мир современной музыки, помимо интернета, служит «Радио Джаван» — музыкальный канал и стриминговый сервис, который вещает на Иран из-за рубежа. Надо сказать, что многие иранские исполнители, которых крутят на «Радио Джаван», продолжают жить в Исламской республике. Пока ты не поешь про политику, тебя не трогают (то есть не арестовывают), хотя и не дают лицензию. Но все-таки наиболее популярные артисты постепенно перебираются за рубеж — обычно в Турцию, а кто побогаче — в Европу или США. Там, за границами Исламской республики, можно не только не бояться ареста, но и давать концерты. Конечно, стадион на тридцать тысяч из иранцев-иммигрантов не соберешь, но небольшой клуб на несколько сотен человек где-нибудь в Стамбуле — вполне. В Иране такие концерты тоже проходят, но тут над исполнителями всегда нависает угроза облавы и ареста.

Мировые рекорды

Насколько популярен «иранский андеграунд», хорошо показывает феномен репера Таталю (Tataloo). В августе 2020 года он выложил на ютуб свой трек «Йе сарам бе ма безан». Название можно перевести как «Загляни как-нибудь» — песня, конечно, про любовь. Трек вызвал такую бурю эмоций у иранской аудитории, что видео с ним набрало рекордное количество комментариев для всех ютуб-видео в мире — 19 миллионов. Ни один из западных артистов не стоит даже близко по этому критерию. Это вдвойне показательно, учитывая, что ютуб в Иране заблокирован — то есть желающие откомментить пробивались через VPN. Таталю принадлежат и другие рекорды, например, 18 миллионов комментариев в инстаграме и 626 тысяч человек одномоментно на лайв-трансляции.

Рэпер стал настоящим феноменом иранской музыки. Его творчество очень разнообразно: есть как предельно мелодичные, по-ирански попсовые песни, так и жесткие треки с быстрым речитативом. А еще Таталю предельно провокативен. Нет общественного табу, которое он бы не пересек: секс, наркотики, оскорбления родственников, стеб над религией — все есть в его музыке. Больше того, сама жизнь Таталю — сплошной перфоманс, причем весьма неоднозначный.

Так, одной из самых обсуждаемых его выходок стал клип, восхваляющий иранскую ядерную программу, выпущенный в 2015 году. В очень качественно снятом видео Таталю читает рэп на борту фрегата «Дамаванд», самого крупного иранского корабля на Каспийском море. В других кадрах того же клипа он красуется прямо перед строем иранских военных. Понятно, что постороннего к иранскому военному кораблю не подпустят и на пушечный выстрел. Клип явно стал следствием сотрудничества между рэпером и Исламской республикой.

Сложно уследить за всеми перипетиями биографии Таталю. Его много раз арестовывала полиция по разным обвинениям, приговаривали к тюремным срокам и ударам плетьми, но он всегда выходил из тюрьмы и то активно критиковал власти, то, наоборот, восхвалял рахбара. На президентских выборах 2017 года рэпер открыто поддержал консерватора Эбрахима Раиси, фото с их встречи тут же разнеслись по интернету. Поговаривают, что Таталю пытался легализоваться и стать первым рэпером в Иране, получившим лицензию. Если это правда, попытка успехом не увенчалась — в 2018-м году ему в очередной раз отказали в выдаче разрешения на творческую деятельность, после чего он уехал за рубеж.

В 2022 году Таталю горячо поддержал протестующих, вышедших на улицы после гибели Махсы Амини, и выпустил трек «Энгеляб-е сольх» («Мирная революция») в поддержку протеста. Понятно, что после этого приезжать в Иран ему было небезопасно. Но Таталю и тут остался самим собой — и в 2023 году вернулся в Исламскую республику. Его тут же задержали и поместили под стражу, где он и находится по сей день. При этом от него тут же зазвучали заявления, где он извиняется за все свои прегрешения, как перед властями Ирана, так и лично перед верховным лидером. Вся жизнь для Таталю — сплошной эпатажный концерт.

Как видно по музыкальной индустрии, творческим людям в современном Иране приходится нелегко: существование под «прессом» государства мешает развитию и ограничивает возможности для роста. В таких условиях иранским исполнителям сложно выйти на международный уровень. Но есть вид искусства, где Иран снискал славу во всем мире и гремит от Лос-Анджелеса до Берлина. Его триумф начался по историческим меркам совсем недавно — как ни странно, уже при Исламской республике.

От «Рекса» до Канн

Исламская революция началась с трагедии в кинотеатре. 19 августа 1978 года несколько злоумышленников забаррикадировали вход в кинотеатр «Рекс» в городе Абадан на юго-западе Ирана и подожгли здание, пока зрители смотрели фильм. В результате погибли несколько сотен человек: звучат оценки в диапазоне от 300 до более чем 400 жертв. По сей день поджог кинотеатра «Рекс» остается самым крупным терактом в истории страны.

Позднее разбирательство показало, что за поджогом стояла группа исламских фанатиков: при шахе многие фундаменталисты видели в кино проявление греховной западной культуры. Но в момент поджога в 1978 году в стране никто не доверял шахской власти, поэтому многие охотно приняли на веру заявления оппозиционных сил, что за терактом стоит сама монархия, организовавшая поджог руками тайной полиции САВАК. Для тысяч людей по всей стране именно пожар в «Рексе» стал тем триггером, который заставил их выйти на улицы и влиться в протест против шаха.

При монархии кино в Иране было специфическим: в 1960-е — 1970-е в кинотеатрах царили, во-первых, голливудские картины, во-вторых, кино, проходившее по категории «фильм-е фарси», буквально «персидских фильмов». Продукцию США консерваторы, пребывавшие тогда в оппозиции, воспринимали как прямую пропаганду, завезенную с Запада, но «фильм-е фарси» возмущали их еще больше — так называли популярное иранское кино, примитивно копировавшее Голливуд и индийский Болливуд: герои этих картин много пели и частенько пили алкоголь, а женщины танцевали полуобнаженными. Надо сказать, что претензии к «фильм-е фарси» были и у многих представителей светской иранской интеллигенции — только они ругали не разврат, а откровенно бездарные сюжеты и никчемную актерскую игру.

После 1979 года, когда к власти пришли исламисты, кино оказалось перед угрозой тотального запрета. Многие среди сторонников Исламской республики поддерживали такой подход. Но нашелся защитник, которому никто не посмел возразить, — сам аятолла Рухолла Хомейни. Верховный лидер осознавал огромный пропагандистский потенциал кинематографа и в своей речи по возвращении из-за границы зимой 1979 года он, помимо прочего, заявил, что революция не против кино, поскольку кинематограф может способствовать исламскому просвещению людей, и особенно молодежи. К тому же сама Исламская революция стала продуктом прогрессистского прочтения исламских норм, детищем модерна, сочетавшим шиизм с левыми, по сути, марксистскими идеями[71]. Так что религиозные догматы оказались достаточно гибкими, чтобы разрешить кино.

В этом решении была не только политика: некоторые фильмы Хомейни по-настоящему любил — например, картину «Корова» Дариюша Мехрджуи. Фильм-притча 1969 года рассказывает о фермере Маш Хасане, потерявшем любимую корову, а вместе с ней и рассудок. В шахском Иране фильм немедленно запретили за то, что он показывал отсталую сельскую глубинку, зато на Венецианском кинофестивале 1971 года «Корова» первой среди иранских фильмов получила престижную награду — приз жюри кинокритиков ФИПРЕССИ. Впоследствии рахбар не раз упоминал «Корову» как пример качественного просветительского кино.

Первые десять лет существования Исламской республики шло становление новой киноиндустрии. Знаковые картины того времени — «Башу, маленький чужак» Бахрама Бейзаи, рассказывающий о ребенке, бегущем от ужасов ирано-иракской войны (его сняли в 1986-м, но разрешили выпустить только в 1989-м, когда война закончилась), и «Где дом друга?» Аббаса Киаростами (1987). Оба фильма отметили призами на международных фестивалях, и они подхватили дореволюционную «новую волну». А либерализация политической системы после смерти Хомейни в 1989 году открыла для киноиндустрии в Иране дополнительные возможности. Прежде всего, как и во всех других сферах, ослабла цензура, к тому же укрепилась экономика, в индустрию пошли какие-то деньги. В последующие десятилетия иранские режиссеры становятся постоянными гостями ведущих международных кинофестивалей. Мир узнает о Бахмане Гобади, Мохсене Махмальбафе, Маджиде Маджиди и других.

Безусловное признание иранское кино получило в 1997 году, когда на Каннском фестивале картина Аббаса Киаростами «Вкус вишни» настолько впечатлила жюри, что ей дали «Золотую пальмовую ветвь» — возможно, высшую награду авторского кино современности. Размеренный, неторопливый фильм о самоубийстве и любви к жизни на фоне западного кино того времени выглядел посланием из другого мира. В Киаростами признали гения, а иранское кино окончательно превратилось в феномен мирового значения, главный продукт культурного экспорта современного Ирана.

Режиссер против Трампа

Еще одной важной вехой в победном шествии иранского кино по миру стал фильм «Развод Надера и Симин» 2011 года режиссера Асгара Фархади. Драма о супружеской паре, пытающейся развестись (она хочет уехать из Ирана, он не может покинуть больного отца), анализирует кризис семьи. Картина моментально получила международное признание — на Берлинском фестивале «Развод Надера и Симин» забрал главный приз, «Золотого медведя». Фархади превратился в одного из самых известных иранских режиссеров, особенно после того как получил еще более заметную статуэтку — «Оскар» в категории «Лучший фильм на иностранном языке».

Казалось бы, большего триумфа нельзя и желать, но поход Фархади за западными наградами не закончился. Вскоре режиссер, гражданин Исламской республики, стал своего рода символом борьбы с расизмом — причем в США.

В 2016 году вышел новый фильм Фархади «Продавец» (в российском прокате фильм выходил как «Коммивояжер»). Снова семейная драма: на этот раз в фокусе молодая пара, чья совместная жизнь трещит по швам после страшного события. Некоторые критики сетовали, что Фархади пытается второй раз войти в ту же реку, и новый фильм отчасти копирует «Развод Надера и Симин» — и все-таки «Продавца» ждал серьезный успех: приз в Каннах за лучший сценарий и награда за лучшую мужскую роль для Шахаба Хоссейни, сыгравшего мужа.

Американская академия еще и включила фильм в список номинантов на звание лучшего фильма на иностранном языке, однако фаворитом фильм не считался. Мало кому удавалось выиграть второго «Оскара» в этой категории, да и конкуренты были вполне достойные. Но тут в историю вмешался президент Дональд Трамп.

27 января 2017 года, за месяц до «Оскара», Трамп подписал указ, запрещавший гражданам семи мусульманских стран, включая Иран, въезжать в США, якобы под предлогом борьбы с терроризмом. Сторонники Демократической партии, как и многие мировые политики (включая руководство Ирана), раскритиковали новую норму как расистскую и исламофобскую. Указ в том числе разлучал семьи: множество родителей, не будучи гражданами США, не могли вернуться к своим детям, которые получили американское гражданство по рождению и жили в Соединенных Штатах.

Под действие указа попал и Асгар Фархади вместе с членами съемочной группы «Продавца»: всем им было запрещено приезжать на вручение «Оскара». Члены Американской киноакадемии, преимущественно сторонники демократов, и так терпеть не могли Трампа, но теперь этот вопрос стал еще и личным — унижению подвергся их коллега. Затем, правда, последовало специальное послабление: власти заявили, что Фархади может приехать в США в качестве исключения, только на вручение премии. Но тут уже сам режиссер заявил, что ни в коем случае не приедет. «Настоящим я выражаю свое осуждение несправедливых условий, навязанных как моим соотечественникам, так и гражданам остальных шести стран, пытающихся легально въехать в Соединенные Штаты Америки», — заявил он газете The New York Times.

26 февраля 2017 года Американская киноакадемия объявила победителей, и в номинации «Лучший фильм на иностранном языке» выиграл «Продавец». Отсутствовавший на церемонии Фархади получил второго «Оскара» в этой номинации. Зал аплодировал стоя. Так кино Исламской республики неожиданно стало символом борьбы с расизмом и ксенофобией в Соединенных Штатах Америки.

Халтура вместо пропаганды

6 февраля 2016 года в московском кинотеатре «Октябрь» на Новом Арбате состоялась необычная премьера — закрытый показ фильма «Мухаммад, посланник Всевышнего», самой дорогой картины в истории иранского кино. На ее создание ушло 630 миллиардов риалов (около 40 миллионов долларов). Цель была амбициозной — создать культовую картину для мусульман всего мира, при этом made in Iran. Снимали фильм в Куме — одной из «религиозных столиц» Исламской республики. Режиссером выступил Маджид Маджиди, прославленный автор с мировой репутацией: в 1997 году его трогательную картину «Дети небес» про бедные окраины Тегерана первой среди иранских фильмов номинировали на «Оскар», задолго до успеха Фархади.

В тот момент я работал главным редактором портала «Иран сегодня», так что билет в «Октябрь» достался и мне. Публика собралась своеобразная: ползала занимали правоверные мусульмане, в основном бородатые мужчины в рубашках и мусульманки с покрытыми головами. Другую половину оккупировала московская богема, падкая на закрытые показы: парни-хипстеры и девушки в ярких платьях с глубокими декольте. Людей в эти две группы будто специально отбирали так, чтобы контраст вышел максимальным.

Презентовал премьеру лично Никита Михалков, толкнув речь о своем отношении к исламу, которое, как он выразился, «было решено в один день». Заслуженный деятель культуры рассказал, что когда-то посетил татарскую деревню близ Нижнего Новгорода. «Стоит мечеть. Очень красивая, минарет. Мы поднялись наверх — и пейзаж: поля, березы, река. Абсолютно русский пейзаж», — красочно вел повествование режиссер. Затем Михалкову сообщили, что мусульмане жили в этих краях на протяжении последних восьмисот лет. Тут Никита Сергеевич пафосно заявил:

— И я понял, что для таких людей, которые здесь живут, ходят в мечеть, этот русский пейзаж такой же родной, как и для меня! И нет здесь разницы: если надо, эти люди, которые ходят в мечеть и исповедуют ислам, с автоматами в руках будут защищать этот пейзаж!

Фрагмент про автоматы прозвучал с фирменным михалковским надрывом.

После трех часов фильма журналисты, специализировавшиеся на Иране, отправились на пресс-конференцию, где присутствовали оба режиссера: иранский и российский. Маджиди выглядел старым и уставшим (даром что младше своего визави на четырнадцать лет). Зато Михалков был весел и жутко доволен, будто это у него в «Октябре» только что прошла премьера. «Блестяще! — говорил он иранскому коллеге, усердно тряся его руку. — Я мечтаю снять такую же картину про Христа!». Маджиди что-то вяло бормотал в ответ, разобрать слова было сложно.

Сам «Мухаммад, посланник Всевышнего» произвел смешанное впечатление. Качество картинки, цвета, спецэффекты, съемка масштабных сцен — ко всему этому придраться невозможно. Фильм очень отличался от авторского иранского кино, как правило, малобюджетного, и было видно, что Маджиди замахнулся на настоящий блокбастер. Но сюжет получился настолько запутанным, что продраться сквозь него и все понять имели шанс разве что зрители, знакомые с историей раннего ислама на уровне богослова. Я, как мне казалось, имел неплохое представление о жизни пророка Мухаммада — все-таки ­историю ислама и учил в университете, и штудировал факультативно. Однако добрую половину сцен все равно не распознал.

В мусульманском мире «самый дорогой фильм в истории Ирана» приняли скорее холодно. Одни сочли оскорбительной саму идею снимать кино о пророке (хотя лицо Мухаммада, как и положено, в фильме не появляется). Другие заявляли, что кино — шиитская пропаганда и Тегеран пытается продвигать свое видение ислама. Нельзя сказать, что создание фильма прошло незамеченным, но сама картина в итоге не снискала ни признания, ни популярности. Изначально объявлялось, что речь идет о трилогии, «Мухаммад, посланник Всевышнего» рассказывает о детстве пророка, и это лишь первая часть. Но в итоге ни второй, ни третий фильм так и не сняли. Очевидно, проект оказался неудачным — блестящий режиссер с максимальным бюджетом создал весьма посредственную работу.

Герой повести «Гадкие лебеди» братьев Стругацких примерно так описывал этот феномен:

«Господин президент воображает, что купил живописца Р. Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р. Квадригу, а живописец протек у него между пальцами и умер».

Природа человеческого таланта сложна, но без искренности талант не работает. Вероятно, в этом и заключается секрет того, что великое иранское кино не породило великой пропаганды идеалов Исламской революции. Кто-то из иранских режиссеров критикует власть (о них речь пойдет ниже), кто-то — нет. Признанные во всем мире Аббас Киаростами, Маджид Маджиди, Асгар Фархади — не антирежимные художники. Исламской республики в их фильмах вообще словно нет, зато есть непростая, самобытная и трогательная иранская действительность. Однако всемирно известных и глубоких картин, прославляющих исламские ценности или революцию, Иран, несмотря на все попытки властей, так и не создал.

Конечно, есть неплохо снятые фильмы про ирано-иракскую войну, вроде драмы «Траншея 143» Наргес Абьяр, где рассказывается о матери, годами ждущей своего сына с фронта, или «От Кархе до Рейна» Эбрахима Хатамикия про судьбу инвалида иракской химической атаки. Но такие картины в лучшем случае стали «проходным артхаусом»: ни внимания критиков, ни настоящей популярности в самом Иране.

***

Михалкова, так радовавшегося премьере фильма «Мухаммад, посланник Всевышнего» я, к своему удивлению, вспомнил в Иране в 2022 году. Тогда, отмечая новый год Ноуруз в гостинице на острове Кешм, я разговорился с иранской семейной парой около сорока лет. Они немного пожаловались на власть, на систему образования, на то, что молодежь все меньше читает иранскую поэзию. А дальше в разговор ворвался Никита Сергеевич.

— Кстати, мы буквально вчера посмотрели один фильм российского режиссера, нам очень понравился... Как он назывался? — спросила жена у мужа.

— «Утомленные солнцем» Никиты Михалкова. Он еще «Оскар» получил, — ответил супруг.

— Да-да, Михалков блестяще показал жизнь в авторитарном государстве, — подхватила жена.

— Хороший фильм, — поддержал их я. — А вы знаете, что сейчас Михалков без конца прославляет власть и ведет на российском телевидении передачу «Бесогон» про традиционные ценности?

— Да ладно?! — удивилась она. — Тот же человек, который снял такой антисталинский фильм!

— Да, теперь он немного изменился.

Она задумчиво посмотрела в темноту.

— У всех с годами появляются черви в голове, — сказала она после паузы. — Увы, все мы такие…

Иранский феномен

Национальный кинематограф стал одной из визитных карточек современного Ирана. Режиссеров из Исламской республики приглашают в жюри ведущих международных фестивалей, включают в символические списки лучших за все времена, предлагают снимать фильмы за рубежом. Так, главный оскароносец Ирана Асгар Фархади после «Развода Надера и Симин» и «Продавца» снял в 2018 году в Испании фильм «Лабиринты прошлого» с Пенелопой Крус и Хавьером Бардемом. Можно сказать, что с конца XX века кино, как когда-то поэзия, стало главной статьей иранского культурного экспорта. Сегодня амбициозные режиссеры из Исламской республики снимают кино, ориентируясь не столько на иранского зрителя, сколько на мировую аудиторию. Все хорошо понимают: великим тебя сделает Каннский или Венецианский кинофестиваль, а не «Фаджр», их тегеранский аналог.

Причина мирового успеха (помимо очевидного таланта иранских режиссеров) еще и в том, что кинематографисты из Исламской республики говорят на понятном миру языке. Все они учились на иностранном, прежде всего западном материале, стремились стать частью глобальной традиции: первые мэтры иранского кино, вроде Мехрджуи, Киаростами и Бейзаи начинали снимать еще до 1979 года, когда в культурной жизни страны доминировало западное влияние. Оперируя классическим киноязыком, понятным во всем мире, иранские авторы ставят героев в национальный контекст. Истории, рассказанные во «Вкусе вишни», «Разводе Надера и Симин» и других иранских шедеврах, разворачиваются в незападной стране, живущей по своим законам, но говорят о вещах универсальных, интуитивно понятных зрителю во всем мире, будь то размышления о самоубийстве или распад семьи. В иранском кино западные критики видят понятный им продукт, при этом дополненный реалиями далекого от них мира — такое сочетание знакомого и нового очаровывает.

Не стоит забывать и о политической составляющей. Иранское кино было бы выдающимся и вне актуального контекста, но тот факт, что такие фильмы снимают не просто в автократии, но в исламской теократии, где кричат «Смерть Америке!», нарушителей закона бьют плетьми, а женщинам запрещено появляться на улице без хиджаба, привлекает дополнительное внимание к феномену иранского кино. Людей на Западе поражает этот парадокс: закрытая и несвободная страна — и такое глубокое, гуманистическое, близкое нам кино. Даже изоляция, особенно больно ударившая по киноиндустрии в первые годы после революции, имела свои плюсы: иранские авторы не должны были больше бесконечно конкурировать с Голливудом и подражать ему (никаких «фильм-е фарси»!). Новая власть запрещала говорить на определенные темы, но с точки зрения формы приветствовала эксперимент и самобытность.

Немаловажно и то, что во многих иранских фильмах, в особенности в более поздних работах, иностранный зритель видит торжество западных ценностей (хотя бы на уровне творчества) в стране, где эти ценности запрещают. По мере того как ведущие премии и кинофестивали вроде «Оскара» и Берлинале уделяют все большее внимание политике, талантливую критику Исламской республики изнутри самого Ирана там встречают на ура. Фильмы иранских режиссеров часто говорят и об ущемлении свобод, и о борьбе и страданиях обычных иранцев, которые хотят жить иначе. Так, знаменитый «Офсайд» Джафара Панахи в 2006 году талантливо рассказал миру о запрете для женщин в Иране посещать футбольные матчи мужских команд. За эту работу он получил «Серебряного льва» Берлинского фестиваля. «Никто не знает о персидских котах» Бахмана Гобади в 2009 году завоевал специальный приз Каннского кинофестиваля — фильм показал западному зрителю, как непросто музыкантам в Исламской республике живется под гнетом ограничений и запретов.

Жизнь в данном случае идет вслед за искусством — многие из талантливых режиссеров, балансируя между допустимым и недопустимым в их стране, перешли черту и поплатились за это. Кто-то, включая режиссеров Бахрама Бейзаи, Бахмана Гобади и Мохсена Махмальбафа, из-за чрезмерной смелости их работ были вынуждены покинуть Иран, другие, вроде Мохаммада Расулофа и Джафара Панахи, неоднократно оказывались в тюрьме. Такие трагические истории хорошо ложатся в нарратив о свободолюбивом иранском кино и привлекают к феномену дополнительное внимание. Один из последних примеров — история Мохаммада Расулофа. В 2024 году Расулофа, ветерана иранского протестного кино (он уже дважды отбывал тюремный срок за несогласованные съемки и антирежимную «пропаганду»), приговорили к восьми годам заключения. Причиной стал отобранный к участию в Каннском фестивале фильм «Семя священной смоковницы», рассказывающий о протестах 2022 года. Расулоф бежал из страны пешком — с помощью проводника добрался до границы, перешел ее и обратился в консульство Германии. В мае 2024-го он уже был на Каннском фестивале, где под гром аплодисментов принял из рук жюри специальный приз. Специфика Исламской республики ложится на судьбы режиссеров тяжелым бременем, но заслуженно добавляет им веса в глазах международного киносообщества.

Как вообще авторитарная теократия допустила появление столь независимой области культуры? Прежде всего, Тегеран увидел в международном успехе иранских фильмов возможность для пропаганды и рекламы. Награда, которую вручают иранцу в западных странах, подтачивает стереотип об иранской диктатуре: образ государства становится более сложным и объемным, да и свобода самовыражения, стало быть, в нем существует. К тому же первые прогремевшие иранские фильмы (как «Где дом друга?»), да и многие из последующих (как «Развод Надера и Симин») не критиковали власти — хоть и не восхваляли.

Важно и то, что в Иране живет множество поклонников национального кинематографа, есть такие люди и во власти — не одному Хомейни полюбился «иранский артхаус». В этом смысле показателен пример одного из самых титулованных режиссеров Ирана Джафара Панахи. Официально находясь под домашним арестом с запретом снимать кино, он сумел выпустить три фильма: «Такси», «Три лица» и «Без медведей». Все они содержали критику Исламской республики, и все отправились на международные фестивали, завоевав немало наград. Если бы Тегеран и правда хотел заставить режиссера замолчать, сделать это было бы не так сложно. Даже когда в 2022 году Панахи посадили в тюрьму, примерно через полгода всемирно известного деятеля культуры выпустили под залог. Очевидно, что к именитым авторам в Иране отношение особенное, даже если они неприятны руководству страны. Впрочем, ситуация с приговором Расулофу показывает, что политика властей в отношении нелояльных деятелей искусства может ужесточиться.

Еще одна специфическая черта иранского кинематографа — его нишевость. Несмотря на всемирную славу, блокбастеры, на которые пойдут толпы, в Иране делать так и не научились. Славу стране принесли именно авторские работы без больших бюджетов и огромных сборов — знаменитыми они стали за счет идей, амбиций и таланта их создателей. С одной стороны, это лишь добавляет ценности иранскому феномену, умному кино, которое развивает и учит людей. С другой стороны, иранские фильмы — кино фестивальное, которое вряд ли посмотрят миллионы человек. Как-то раз я попробовал обсудить кино с одним иранским программистом, сотрудником посольства в Москве. Дело было сразу после первого «Оскара» Фархади. На вопрос о впечатлениях он ответил так:

— Да, «Развод Надера и Симин» я посмотрел. Ну ничего так, в фильме есть смысл. Но все же «Форсаж-4» мне больше понравился…

P.S. В заключение я хотел бы рассказать о своем любимом иранском режиссере, увы, не настолько широко известном, — Мани Хагиги. Все его фильмы пронизаны непредсказуемыми и непонятными сюжетными поворотами, что отражает главную закономерность: постоянный абсурд в жизни человека — не просто случайность, а следствие самой природы вещей. В российский прокат выходили две последних картины Хагиги: «Приходит дракон» и «Свинья». Сам я больше всего люблю у него «Скромный прием» 2012 года.

В интервью «Газете.ру» Хагиги признавался:

Самое интересное — поставить под удар собственные убеждения. В моем фильме «Ханаан» героиня собирается разводиться с мужем, но в последний момент узнает, что беременна. И, что идет вразрез с моими собственными убеждениями, она решает сохранить ребенка и остаться с мужем. Когда я снимал этот фильм, про себя кричал ей: «Не делай этого! Ты же отдаешь себя в рабство этому идиоту!» Это такое упражнение: проверь, насколько далеко ты можешь зайти в борьбе против собственных убеждений.