Всем Иран. Парадоксы жизни в автократии под санкциями

Заключение Конец эпохи

Периодически в интервью экспертов и комментариях журналистов приходится слышать, что иранское государство выглядит архаизмом, пережитком прошлого, чем-то средневековым. Мол, это чуждый для XX и XXI века режим.

Боюсь, что это совсем не так. Исламская республика Иран порождена модерном. Ничего подобного не могло появиться раньше, чем во второй половине XX века.

Исламская республика — это попытка прогрессистского, левого (местами марксистского) осмысления ислама. Как я уже писал, само название события, установившего нынешнюю систему, «Исламская революция», содержит два понятия, сочетание которых было невозможным в более ранние эпохи: традиционалистский и консервативный «ислам» встречает лево-прогрессистскую «революцию». Традиционализм предписывает сохранить все как есть или вернуться к истокам, революция же — радикально перестроить все с самых основ.

Современное иранское государство стало прямым продолжением этого сочетания традиции и модерна. Иранские исламисты никогда не стремились ввести шариат или пересадить людей на ослов, как во времена пророка. Они взяли современное светское государство и добавили в него исламское содержание. Законы Ирана — это французский кодекс, как при шахе, но с добавлением исламских норм, высшее образование строится по американской системе, но с мусульманскими предметами, даже старую армию не стали упразднять, но добавили параллельную структуру — Корпус стражей исламской революции.

Современный Иран использует и демократические практики (выборы парламента и президента), и тоталитарные механизмы (государство контролирует частную жизнь, определяя, что можно носить, что пить). И то, и другое — порождение современности. Тоталитарные государства появились в мире только в XX веке. По шариатским законам Иран жил не так уж давно — в XIX веке, и тогда в стране не было тюрем. Этот институт в шариате не нужен, большинство вопросов решались по обоюдному согласию: украл — возмести ущерб и свободен. Первые тюрьмы появились в Иране, когда Реза-шах начал строить современное светское национальное государство. Исламская республика этот институт, конечно, сохранила.

Для ситуации конца XX века нынешнее иранское государство с его сочетанием исламизма и левых по сути идей — это никак не архаизм, а скорее органичный эксперимент, вытекающий из царивших в Иране на тот момент настроений. Однако для начала XXI века такое положение вещей уже выглядит менее однозначно: иранская система несколько выбивается из современных мировых тенденций. Прежде всего, сомнения вызывает теократическая рамка. Иран — не единственная теократия в мире (есть и Ватикан, и Саудовская Аравия), но все же порядки, когда жизнь общества настолько завязана на религию, сложно назвать повсеместно распространенными. С социальными преобразованиями чуть сложнее, все-таки левый дискурс стал одним из самых влиятельных в современном мире. Но иранский взгляд на «социалку» как на прямые субсидии на хлеб, воду и бензин также слегка отдает нафталином. То есть при желании Исламскую республику можно назвать пережитком, но только очень недавнего прошлого — конца XX века.

Эра либерализации

Когда я только начинал заниматься изучением Ирана, в информации об этой стране обнаружился очевидный пробел. Если кто-то задавался вопросом, почему эта система в любой момент может рухнуть, он тут же получал массу ответов: авторитарное правление, экономические сложности, много других факторов. Однако Исламская республика все никак не рушилась. И найти ответ на вопрос «почему, при всех проблемах, иранская система до сих пор существует?» было куда сложнее. Меня этот парадокс заинтересовал, и я пустился на поиски ответа.

За пару лет внимательного изучения страны я пришел к выводу, что основных причин две. Речь о двух ключевых столпах иранской системы, на которых зиждется стабильность общественно-политической конструкции Исламской республики.

Во-первых, это демократические институты. Да, они половинчатые, да, специфические, — но именно они позволяли властям все это время получать обратную связь от общества и при необходимости вносить нужные коррективы в курс. Как работает эта причудливая конструкция, я подробно описал в главе об исламской демократии.

Во-вторых, это социальная политика. Помощь «угнетенным» через субсидии и другие социальные механизмы позволила Исламской республике заручиться поддержкой народных масс. Этот популизм стал неотъемлемой частью системы, а бедные превратились в ее главную опору. Подробнее об этом — в главе про социальную политику Ирана.

Чуть позже, опираясь на два этих тезиса, я пришел к еще одному выводу. Смерть основателя Исламской республики Рухоллы Хомейни в 1989 году и приход к власти нового верховного лидера Али Хаменеи дали старт новой эпохе. Все началось с реформы конституции в том же 1989-м, но импульс перемен на этом не был исчерпан. Последующие тридцать лет Исламская республика практически непрерывно менялась и реформировалась. За исключением восьми лет президентства Махмуда Ахмадинежада, перемены были направлены в сторону либерализации и больших свобод.

Понятно, что иностранцы, особенно из западных стран, в любой период видели в Исламской республике репрессивное государство, теократию, которая притесняет женщин. Это суждение не лишено оснований, но не учитывает внутреннюю политическую динамику Ирана. Так, в начале 1990-х иранки почти поголовно ходили в черных чадрах, а в середине 2010-х они уже могли выйти на улицу в лосинах, прикрытых манто, уложив платок на самую макушку, лишь номинально обозначив его присутствие — о полной свободе говорить не приходится, но прогресс налицо. Похожие тенденции наблюдались за последние тридцать лет и в экономике, и в других сферах жизни, почти во всех.

С чем же было связано такое последовательное раскручивание гаек? Факторов много, и они тесно связаны друг с другом. Во-первых, свою роль сыграли демократические институты, которые позволили сменять власть. В итоге каждый президент, оставаясь лояльным верховному лидеру, тем не менее приходил с намерением что-то изменить, привнести новое. С другой стороны, изменения стали результатом массового запроса и давления общества: люди сами хотели перемен. Во многом это было связано с успехами социальной политики, которая повысила уровень образования и позволила зародиться среднему классу, ставшему главной движущей силой изменений.

Вся эта либерализация исламизма шла под покровительством аятоллы Али Хаменеи. В начале своего правления его позиции были слишком слабы, чтобы монополизировать власть и закручивать гайки, поэтому рахбар позволил политикам меньшего калибра вести борьбу за народную поддержку на парламентских и президентских выборах. Народ хотел больших свобод. Приходилось понемногу идти ему навстречу.

Движение к надлому

Система была неидеальной, и признаки ее разрушения можно было наблюдать давно. Однако в социальном мире один выпадающий элемент далеко не всегда говорит о скором крахе всего политического механизма. Во-первых, на смену неработающему элементу может прийти что-то новое. Во-вторых, зачастую есть возможность «сдать назад» и исправить ошибку. В Иране такое случалось. В 2009 году власти пошли на фальсификации выборов в пользу Махмуда Ахмадинежада, это возмутило народ, и казалось, что протесты сотрясли всю Исламскую республику. Однако тогда власти проделали работу над ошибками и на следующих выборах в 2013 году дали спокойно победить умеренному реформисту Хасану Рухани. На тот момент это успокоило средний класс.

Однако изменения конца 2010-х — начала 2020-х уже напоминали обрушение конструкции по принципу домино. Неудачное правление Рухани по итогу лишило реформистский лагерь всякой поддержки населения. В этой ситуации среднему классу можно было дать новую политическую альтернативу, но вместо этого консерваторы втоптали реформистов в пол и перестали допускать до выборов какую-либо альтернативу вообще. Таким образом, средний класс оказался исключен из политической конструкции — его интересы больше никто не представлял.

Казалось, бы, опорой Исламской республики останутся бедные слои населения. Но и они перестали поддерживать власть. Все началось зимой 2017–2018 годов, когда резко подскочили цены на яйца. Тогда по стране прокатился первый кровавый и беспощадный протест бедных; погибло несколько десятков человек. Затем ситуация повторилась в ноябре 2019 года, когда в три раза выросли цены на бензин. Ответом стали самые кровавые демонстрации в истории современного Ирана. Напрасно консерваторы рассчитывали, что выступления в период правления Рухани будут направлены только против реформистов. Разъяренные люди протестовали против всей системы.

Социальная политика к концу 2010-х стала настолько затратной и неэффективной, что уже не способна была справляться с базовой проблемой — нарастающей бедностью. Пришедший на смену Рухани консерватор Эбрахим Раиси тоже начал с «либеральных» в экономическом смысле реформ — сократил субсидии на хлеб и ограничил льготный импорт товаров. И пусть он был вынужден пойти на это из-за проблем бюджета, по факту защитником обездоленных он не стал. Да и не может Тегеран сегодня раздавать подачки населению, как пытался это делать Ахмадинежад. Все-таки экономическая ситуация совсем не та. Как результат, те самые два столпа Исламской республики — демократические институты и социальная политика — утратили свой функционал, по крайней мере, в глазах населения.

Разрушение прежней конструкции, похоже, напугало и сами иранские власти. Казалось бы, на смену ей пришла более монолитная государственная система во главе с Али Хаменеи, который под конец жизни все-таки сумел подавить всякое сопротивление и оставить на политической арене только своих сторонников. Разве не об этом мечтает настоящий авторитарный лидер?

Однако победа кандидата-реформиста на президентских выборах 2024 года говорит о том, что власти все-таки пробуют вернуться к системе прежнего равновесия. То, что Хаменеи допустил победу Масуда Пезашкиана, показательно. Очевидно, что кризис легитимности, столь явно показавший себя на фоне протестов 2022 года, испугал всех, включая верховного лидера. Неожиданно для многих (в том числе для меня) система электорального маятника — качающегося от консерваторов к реформистам — возродилась, когда казалось, была уже окончательно уничтожена. Главный вопрос: поверят ли в систему обычные иранцы после всех падений и разочарований?

Рубеж имени Махсы Амини

Когда в сентябре 2022 года после смерти Махсы Амини по всему Ирану начались протесты с лозунгом «Женщина, жизнь, свобода», я быстро понял, что это конец. Нет, не «конец режима», а конец той удивительной эпохи, когда иранская власть жила в очень странном, но все же диалоге с обществом.

Я постоянно общался с местными и достаточно эмоционально воспринимал происходящее. На моих глазах заканчивалась эпоха. Молчать по этому поводу было невмоготу, поэтому 23 сентября я написал в своем телеграм-канале:

«Нынешний протест — это впервые прямой вызов системе.

До этого полномасштабные протесты по всему Ирану объединяла либо экономическая повестка (повышение цен на яйца в 2017-2018, цены на бензин в 2019), либо узкая политическая задача (пересчет выборов в 2009). Конечно, лозунги против политического строя были и раньше, но они возникали только в процессе и в дополнение к основной повестке.

Сейчас история принципиально иная. Объединяющая повестка — хиджаб. Сложно представить более яркий символ Исламской республики. Порядки и законы в Иране за 40 лет претерпели значительную трансформацию по многим направлениям, но хиджаб (наряду с запретом алкоголя и лозунгом «смерть Израилю») оставался красной линией. Это ключевой показатель идентичности системы — без него республика не может именовать себя исламской.

Характер протеста начал меняться задолго до. «Зимние протесты» 2017–2018 годов вывели на улицы не средний класс, а доведенные до отчаянья бедные слои. То же самое, но интенсивнее и масштабнее, произошло в 2019 году. На этих протестах уже не было никаких четких требований, только возмущение и возгласы «доколе!». Но все же претензии были к экономическому состоянию и социальной политике. Сегодня впервые повестка столь четко, ясно и бескомпромиссно направлена против политического устройства».

А потом писал еще и еще.

Моя активность не осталась без внимания. 28 сентября один из проиранских пабликов вконтакте опубликовал запись:

«Призываем МИД России обратить внимание на журналиста ТАСС Никиту Смагина. Данный индивидуум наносит вред дружественным отношениям Ирана и России своими провокационными дешевыми публикациями в Телеграмм. Иран поддержал Россию на Украине, поставляет вооружение, которое помогло проводить более успешные операции, Иран помогает России обойти международные санкции и многое другое. ТАСС — российское государственное федеральное информационное агентство, и плохо, что такие провокаторы работают у них!!!»

Насколько я знаю, этот паблик, как большинство популярных проиранских страниц в русскоязычном сегменте, ведется при прямой поддержке властей Ирана, в данном случае Корпуса стражей исламской революции. Конечно, такая запись могла быть просто личной инициативой администратора страницы, но могла поступить и прямая команда. Реакции МИД России я не боялся, но вот в самом Иране с иностранными гражданами случается всякое, поэтому определенную нервозность эта запись моей жизни добавила.

Впрочем, к тому моменту я уже твердо решил покинуть пост корреспондента ТАСС и уехать из Ирана. Связано это было исключительно с изменениями внутри самой России, но иранские протесты добавляли драматизма. Я осознал, что живо переживаю за Иран, которому посвятил столько лет жизни, а ничего хорошего его в ближайшее время не ждало.

Что будет дальше?

Сегодня ясно, что поддержка Исламской республики значительно ослабла, но не исчезла полностью. Консерваторы в Иране традиционно обладают устойчивым электоратом примерно в 30% населения — эти люди по-прежнему поддерживают власть, они же ходят на выборы и обеспечили победу консерваторов в Меджлисе в 2020 году и Раиси в 2021-м. Поддержка трети населения — совсем не мало, учитывая, что в эти 30% входит абсолютное большинство представителей КСИР, армии, спецслужб и других силовых структур, а также значительное количество чиновников.

Проблема Исламской республики в том, что оставшиеся 70% решительно настроены против системы. Понятно, что нормальных социологических данных у нас нет — задать респондентам вопрос «Насколько вы поддерживаете Исламскую республику?» в Иране сегодня невозможно. Однако явка на выборах, испорченные бюллетени и многомесячные протесты по всей стране, охватившие в 2022 году все социальные слои, красноречиво говорят: эти люди власть не любят, а то и открыто ненавидят. Но системе сейчас хватает сплоченности и организованности, чтобы контролировать ситуацию даже в условиях, когда большинство населения Ирана не на ее стороне. Изменится ли ситуация со временем, и если изменится, то когда — сегодня не знает никто.

За последние годы мы видели примеры, как власть может выжить при потере легитимности в глазах большей части населения. Например, в Венесуэле поддержка правящего строя тоже колеблется на уровне 30%, но никакой смены строя не произошло. Правда, при этом страна стала лидером по уровню ­преступности, а государство плохо контролирует свою территорию.

Для Ирана сценарий, когда элиты сохранят власть, но при этом центр постепенно будет терять контроль над окраинами, тоже не выглядит невероятным. Отчасти это уже происходит. Тегеран все больше сталкивается с проблемами в своих курдских и арабских районах вблизи Ирака, а также в провинции Систан и Белуджистан на границе Афганистана и Пакистана. Ситуация с безопасностью деградирует, но происходит это медленно, и Ирану еще очень далеко до Венесуэлы. На фоне соседей по Ближнему Востоку Исламская республика — все еще одна из самых безопасных стран региона.

Вероятность революции невелика: для ее осуществления необходимо, чтобы совпало множество факторов. Да, возмущения в стране достаточно, и оно часто принимает радикальные формы. Однако теория говорит нам о том, что основным фактором свержения режима становится организованная сила, способная мобилизовать и координировать протестные массы[93]. В момент Исламской революции такой силой были, с одной стороны, исламисты, с другой — радикальные левые организации. Сегодня в масштабах страны ничего подобного нет и близко. Власти слишком хорошо понимают угрозу со стороны организованной оппозиции, поэтому душат всех лидеров или структуры, стоит им появиться. В то же время контроль за информационной сферой, система слежения через телекоммуникации и возможность в любой момент отключить интернет лишают любую народную массу способности нормально координировать свои действия.

Наконец, победа реформиста Масуда Пезашкиана говорит о том, что Иран пытается вернуться к системе «электорального маятника», описанной в первой главе: одна партия сменяет другую у власти, но под присмотром верховного лидера. Впрочем, есть большие сомнения, что Пезашкиан в полной мере реформист — его карьера и предвыборная кампания говорят о том, что он предельно системный политик. А для того, чтобы люди снова поверили в реформистов, нужны реальные перемены, а не косметические правки. Так что Пезашкиан может стать ухудшенной версией Рухани, когда изменения есть, но их явно недостаточно.

И все-таки я точно знаю, что впереди у Ирана перемены. Али Хаменеи на момент написания книги восемьдесят пять лет, рано или поздно он уйдет по естественным причинам. Опыт прошлого транзита подсказывает, что все решат не институты и не «завещания аятоллы», а бескомпромиссная политическая схватка элит «под ковром». Победит тот, кто окажется сильнее всех в конкретный исторический момент.

Стоит учесть еще одно важное обстоятельство. Иранское общество сегодня действительно пропитано жаждой перемен. Изменений в той или иной форме хотят все: от торговцев на базаре до офицеров КСИР. Проблема в том, что у общества нет единой повестки. Кто-то хочет большей демократии и свобод, кто-то раздачи еды бедным и левой политики в стиле Уго Чавеса, а кто-то еще большего контроля и «порядка».

Иными словами, перемены в Иране неизбежны. Но какими они будут? На этот вопрос нет ответа.

***

Вам знакомо чувство, когда летишь в никуда? В незнакомую, чужую страну, где у тебя нет ни родственников, ни работы? Не туристом на пару недель, а жить? Добавьте к этому, что вы навсегда покидаете страну, которой посвятили большую часть профессиональной жизни. Именно в такой ситуации я оказался в октябре 2022 года.

Почему «навсегда»? Ну, прежде всего потому, что человеку, побывавшему в Иране с журналистской визой, туристическую уже не дадут. По правилам Исламской республики, поработав здесь журналистом, ты попадаешь в специальный список, и дальше тебя рассматривают уже исключительно в отдельном порядке. В теории визу дать могут при особых обстоятельствах — например, по личной просьбе посла Ирана в России. Но после моих постов и уж тем более после выхода этой книги я наберу слишком много негативных баллов в глазах Исламской республики. Никакой посол за меня просить не будет. Но все-таки мое «навсегда» не абсолютное. Может, Иран ждут события, которые изменят все, включая невозможность туда приехать. А может, и не ждут.

Мой последний иранский рейс выполняла компания «Iran Air», крупнейший перевозчик Исламской республики. Ранним осенним утром я вылетал из аэропорта имени имама Хомейни. Зайдя в потертый салон самолета, понял — мое кресло сломано, оно не может стоять вертикально — только в состоянии «для сна». Что ж, из-за санкций каждый второй самолет в Иране возрастом приближается к 30 годам, так что ничего удивительного в сломанном кресле нет. Вполне символично для последнего полета.

Лайнер «Iran Air» медленно оторвался от земли, и я, сидя у окна, провожал взглядом огромный, неуютный и полный смога, но почему-то родной Тегеран.