Всем Иран. Парадоксы жизни в автократии под санкциями

Парадокс второйСоциальное государство во имя угнетенных

В конце осени — начале зимы 2019 года в Иране начались масштабные протесты из-за повышения цен. Тогда на улицы вылились последствия одного из самых серьезных противоречий Исламской республики: между обещаниями властей всегда помогать народу с помощью субсидий и льготных цен и реальными экономическими возможностями страны. Государственная «благотворительность» за последние десятилетия стала восприниматься как должное, отказаться от нее не только непрестижно, но и опасно — и все же с каждым годом Ирану все труднее и труднее справляться с собственными социальными обязательствами. Из-за этого противоречия сотни иранцев, протестовавших против властей, погибли или попали в тюрьмы, но проблема остается нерешенной — и пока не выглядит разрешимой.

15 ноября 2019 года. Утро

— Вставай, ты слышал новости? — будит меня мой друг Шахин. Под конец рабочей недели я приехал к нему в гости, он живет на даче в пригороде Тегерана, в горах. — Они повысили цену на бензин! Грядет революция! — возбужденно говорит он, пока наливает чай. Хосров, еще один гость, многозначительно кивает.

— И сколько теперь стоит бензин? — спрашиваю я.

— Три тысячи туманов за литр.

Прикидываю в уме, сколько это по текущему курсу: получается 0,25 доллара или 15 рублей. В России за тот же объем пришлось бы отдать 43–45 рублей.

— Нет, ну ты понимаешь, что они сделали? В один момент повысили цену в три раза! — разъясняет Шахин.

Как звучат субсидии

Каждый вновь прибывший в Тегеран сразу слышит последствия местной социальной политики: они оглушают ревом множества мотоциклов. Из-за предельно низких цен на бензин «моторы», как называют мотоциклы на персидском, стали незаменимым транспортом для бедняков. Сами моторы в массе своей — старые модели, которые громко тарахтят и обильно загрязняют воздух, иранцы покупают их за 500–1000 долларов.

Социальная политика пронизывает повседневность сверху донизу. Рядовой иранец заправляет машину субсидированным бензином, платит по счетам за субсидированные электричество и воду, покупает хлеб из субсидированной муки. Разумеется, это сказывается на ценах: иностранцу в пересчете на доллары они могут показаться смешными, особенно если приехать в страну после очередной девальвации национальной валюты. В конце 2010-х и начале 2020-х в хорошем ресторане в столице можно было плотно поесть за 10–15 долларов, полтора часа поездки на такси из аэропорта до отеля обходились не дороже шести долларов. Но сами иранцы совсем не считают эти цены ­низкими, поскольку зарплаты у них тоже не самые высокие.

Субсидиями бонусы, которые гражданин получает от государства, не ограничиваются. Власти выделяют деньги для покрытия значительной части медицинских страховок, внедряют программы беспроцентного (или около того) кредитования для покупки жилья, продают отечественные автомобили по фиксированным ценам. Школьное образование бесплатно полностью, а высшее — примерно наполовину: в государственных вузах все студенты обучаются на бюджете. С момента Исламской революции 1979 года именно на социальную политику всегда приходится самая большая доля в расходах госбюджета — в среднем около 50%.

В Исламской республике людям помогают не только власти, но и другие институции, в первую очередь религиозные, начиная от мечетей и заканчивая огромными фондами (перс. «боньяд»). Благодаря собственным бюджетам, не облагаемым налогами, они ведут самостоятельную масштабную социальную игру. Формально боньяды — частные независимые организации, но на деле структуры полугосударственные: одни фонды близки КСИР, другие — религиозным деятелям или иным силам внутри системы Исламской республики.

Самая распространенная исламская социалка — раздавать бесплатную еду нуждающимся у мечети. Кроме того, одним из первых начинаний со стороны фондов стала выплата пенсий ветеранам ирано-иракской войны и пособий их семьям. Также боньяды дают работу миллионам людей, поскольку владеют серьезными компаниями в разных сферах: транспорте, металлургии и нефтехимической промышленности, строительстве, сельском хозяйстве, отельном бизнесе и так далее. Фонды обеспечивают страховки, выплату зарплат и пенсий. При этом приоритет при приеме на работу в компаниях, связанных с боньядами, зачастую отдают ветеранам военных действий и их родственникам или выходцам из других слоев населения, нуждающихся в поддержке. Наконец, есть совсем специфичные проявления социальной политики. Например, фонд «Боньяд-е мостазафан» (о нем подробнее ниже) периодически оплачивает долги заключенных, которые оказались за решеткой из-за невыплаченных кредитов.

Но иногда усилий и частных, и государственных благотворителей становится недостаточно — тут-то и начинаются проблемы.

15 ноября 2019 года. День

— Ты посмотри, как они это сделали. В пятницу утром, в единственный выходной, объявляют, что цены выросли в три раза! Пытаются привлечь меньше внимания. Но у них ничего не выйдет. Люди этого не потерпят, — рассуждает Шахин.

Мы втроем сидим на большом балконе его светло-желтого кирпичного двухэтажного дома в горах. Температура здесь градусов на десять ниже, чем в Тегеране, расположенном в сотне километров отсюда, то есть на улице чуть ниже нуля. Вершины гор вдали совсем белые, но тут, на высоте полутора-двух тысяч метров, снег только выпал и лежит тонким слоем. На балконе горит очаг, сооруженный из внутренностей стиральной машины, — с ним теплее. Кроме того, Шахин наготовил какой-то бурды, которую он называет «шараб-е сиб» («яблочное вино») — что-то вроде самодельного сидра. Сегодня он вдруг обнаружил, что напиток получается еще вкуснее, если его подогреть. Так что пока в столице зреет народный гнев, мы в одеялах и шапках греем на боку бывшего барабана от стиральной машины железный чайник с варевом, которое на вкус напоминает слабоалкогольный фруктовый чай.

— Послушай, ты же жил за границей, — говорю я Шахину. — Ты же знаешь, сколько должен стоить бензин. Даже нынешние три тысячи туманов — это ерунда. Бензин не может стоить так дешево. Да и к тому же власти четыре года цены на него не поднимали.

— Да, но для рядовых иранцев это совсем не дешево. Им нужно кормить семьи, инфляция и так рекорды бьет из-за санкций. А тут твое собственное правительство поднимает цену сразу в три раза!

— Они сами загоняют себя в эту ловушку, — вмешивается Хосров. — Каждый раз президент приходит к власти и говорит, что цены на базовые товары останутся прежними. Они боятся их поднимать, потому что знают, как народ отреагирует. Тянут, ждут подходящего момента, а потом оказывается, что тянуть некуда.

— Вот в России, например, тарифы растут каждый год, но понемногу. Люди уже привыкли и не так возмущаются, — вставляю я. А Хосров продолжает:

— Рухани хотел дождаться подходящего момента, когда санкции снимут и люди начнут жить лучше. Тогда и рост цен был бы не таким болезненным. Санкции сняли, но сразу народ улучшений не почувствовал, поэтому они побоялись повышать. А потом пришел Трамп и все планы посыпались.

— Но там же не просто в три раза повысили. Они говорят, каждый сможет покупать 60 литров по льготной цене — 1,5 тысячи туманов за литр, — говорю я.

— Что ж, это лучше, чем ничего, — отвечает Хосров. — Я в среднем расходую 100–200 литров в месяц.

— А я все равно не смогу покупать по льготному курсу. Нужна топливная карта, ее выдают только владельцу автомобиля. А моя машина оформлена на отца, он умер давно, — говорит Шахин.

— А что же ты не переоформишь на себя? — спрашиваю я.

— Да там надо налоги платить, да и мороки с этими документами много…

Хосров с удовольствием отхлебывает из кружки наш оранжевый «чай» и говорит «хубе!» («хорошо!»), кивая на чайник. С гладко выбритой лысиной и пышными усами он напоминает мексиканца.

— Слушай, Хосров, мне Шахин рассказывал, твой отец был марксистом, — я решаю сменить тему. — Он состоял в «Туде»[16]?

— Не, просто был леваком. У них была одна малоизвестная группа единомышленников, вот в ней он и состоял.

— И что с ним стало? Сидел в тюрьме?

— Нет, все нормально с ним. Жив-здоров. Их кружок был не особенно активным, он ни в чем таком не участвовал, — говорит Хосров, допивая «шараб-е сиб».

Левый исламизм

Иранский проект государства на основе политического ислама, победивший после революции 1979 года, с самого начала был левым. Во-первых, ислам сам по себе ориентирован на социальную помощь и защиту неимущих: один из пяти его столпов — закят, налог, взимаемый в пользу бедных и нуждающихся. Во-вторых, сыграл свою роль и марксизм: перед революцией это учение значительно повлияло на иранскую общественную мысль. Всем известный аятолла Рухолла Хомейни был практиком революции, этаким иранским Лениным. Но, как Маркс и Энгельс повлияли на Ленина, так и у Хомейни были «учителя» — теоретики, чьи труды оказали воздействие на идеологические основы его проекта. Одним из самых влиятельных считается Али Шариати, бывший марксист, который в своих работах стремился соединить левую мысль с политическим исламом. Получив докторскую степень во французской Сорбонне, в 1960-е годы он вернулся в Иран и начал продвигать концепт «красного шиизма» как религии борьбы с социальной несправедливостью, притеснением и тиранией. В его речах привычные исламские концепты получают новое звучание: джихад — это революционная борьба, моджахед[17] — воин революции, а шахид[18] — ее герой. По словам Шариати, пророк Мухаммад не просто принес новую религию, но стремился создать динамическое общество, находящееся в состоянии перманентной революции. В его трактовке трагически погибшие шиитские имамы Али и Хусейн[19] пали в борьбе за возвращение мусульманской общины к первоначальному революционному прочтению ислама.

Марксизм вообще приобрел немалую популярность в Иране в 1960-х и 1970-х. Во-первых, сказывалась близость к Советскому Союзу, который еще во времена Второй мировой войны и первых послевоенных лет создал свои ячейки в Иране. Во-вторых, левые настроения были естественным ответом на госкапитализм во времена шаха. Масштабные преобразования и экономический рост 1960-х сопровождало нарастающее неравенство. Мохаммад-Реза Пехлеви пытался ввести систему массового медицинского страхования, но она охватывала только рабочие профессии, фактически не затронув сельскую местность, где проживало около 50% жителей страны. Похожая проблема существовала в сфере образования — к 1976 году уровень грамотности в городах среди мужчин достиг 74%, но в сельской местности оставался только 44%; для женщин цифры составляли 44% грамотных в городах и только 17% в деревнях и селах. В общем, благами цивилизации, которыми так гордился шах, в Иране наслаждалась лишь небольшая прослойка городского класса, составлявшая едва ли более пятой части населения[20].

На момент Исламской революции в стране действовало несколько десятков активных марксистских организаций самых различных направлений и оттенков: от поклонников Мао до троцкистов. После свержения шаха именно между левыми и исламистами шла борьба за власть, которая, впрочем, быстро закончилась: за пару лет сторонники политического ислама полностью вытеснили своих соперников со сцены. Уже к началу 1980-х левое движение в Иране было разгромлено, ключевых лидеров убили, посадили в тюрьмы или вынудили эмигрировать. А в 1982 году исламисты обрушились на уцелевшую и стремившуюся вписаться в структуру новой власти просоветскую партию «Туде» — тысячи ее представителей оказались в тюрьмах.

Одной из причин провала иранских марксистов стали постоянные расколы. СССР к тому моменту уже утратил роль безоговорочного авторитета для левых всего мира, поэтому «Туде» даже многие местные единомышленники воспринимали как враждебную структуру. Впрочем, и другие объединения никак не могли найти общий язык, поэтому о едином фронте в борьбе с исламистами и речи не было. Но не меньшую роль в победе исламистов сыграло то, как они впитали социалистические идеи, переработали и интегрировали в свою повестку. Неожиданно для марксистов сторонники политического ислама стали не хуже их говорить о социальной справедливости, только без заумных рассуждений о классовой борьбе и цитат из Маркса. Левые идеи они облекли в привычную и понятную простым иранцам форму исламских концептов.

Одним из таких концептов стал термин «мостазафан» (угнетенные) — калька с марксистского понятия «эксплуатируемые» — которых Исламская республика обещала взять под опеку и всячески защищать. Речь шла о наиболее бедных слоях иранского общества, лишенных поддержки в период правления шаха. А поскольку шах подданных не слишком баловал, под характеристику угнетенных попадала большая часть населения страны. Так родился иранский государственный популизм: идея помощи всем и сразу.

16 ноября 2019 года

В Тегеране начался непривычно обильный снегопад. Вообще снег в иранской столице стабильно выпадает пару раз за зиму, но редко он бывает настолько плотным, как в тот день, еще и в середине ноября. Я решил было выйти на улицу, но отвлекся по работе — отписал для ТАСС новость, опубликованную утром иранским агентством ИСНА. Сообщалось о протестной акции в провинции Керман, в ходе которой погиб человек. Вдруг позвонил Шахин:

— Привет, ты дома? Я тут недалеко проезжал по делам, но до дома, видимо, не доеду. Такие пробки из-за снега, что до вечера добираться буду, хотя здесь обычно 15–20 минут. Можно я брошу машину и пережду у тебя?

— Заходи, я ключи внизу в лобби оставлю. А сам пока пойду поснимаю заснеженный город.

Температура была в районе нуля, поэтому сугробы быстро таяли, превращая самую длинную улицу Тегерана Вали-Аср в бесконечный ручей. В парках и скверах молодежь лепила снеговиков и увлеченно играла в снежки. Примерно через час прогулки я вымок до нитки и отправился домой. На диване в гостиной меня ждал замотавшийся в плед Шахин — видимо, тоже неслабо промок.

— Знаешь хороший русский способ быстро согреться? Чай с коньяком. Мне тут на днях в посольстве подарили семилетний дагестанский коньяк. Он, конечно, слишком хороший, чтобы в чай его лить, обычно для этого коньяк попроще берут. Но ради русско-иранского обмена опытом я тебе подолью.

Шахина напиток привел в восторг.

— Как интересно! Ты, наверное, прав, — слишком хороший коньяк для такого. Но у меня дома есть коньяк, который делают наши армяне. Надо с ним попробовать, когда в горах буду.

Пока мы говорили, я отправлял в ТАСС фото и видео заснеженного Тегерана, редакция опубликовала их на сайте и в соцсетях — тоже часть журналистской работы. С чувством выполненного долга я болтал с Шахином дальше.

— Кстати, слышал, что протесты начались? — спросил он у меня.

— Да, писали об отдельных акциях.

— Мне друзья сказали, что в Тегеране протестующие дороги перекрывают. Видел пробки? Они не только из-за снега.

Около восьми вечера мне позвонил друг, который жил на территории российского посольства, в центральной части Тегерана:

— У тебя есть интернет? У нас тут у всех не работает ничего.

— У меня все нормально, — ответил я, листая ленту фейсбука. Примерно через час я получил последнее сообщение в социальных сетях, на которое ответить уже не смог.

Шахин обзвонил своих друзей — телефонная связь работала, но интернета не было нигде в Тегеране. Вообще иранцы привыкли к перебоям — большая часть социальных сетей, множество сайтов и сервисов заблокированы властями, но к ним всегда можно пробиться при помощи VPN-сервисов, которые здесь называют «фильтер шекан». А вот теперь доступа к сети не было вообще.

Мой приятель включил телевизор.

— Ты посмотри, что показывают эти идиоты! По новостным каналам гоняют одни и те же ролики с людьми, которые осуждают протесты. Вон опять этого деда показывают. Сейчас начнет рассказывать, как плохо протестовать, перекрывать улицы, вдруг кому-то нужна скорая помощь, а не доедет.

— Ну раз мы ничего все равно узнать не можем, давай пить, — предложил я.

— Не могу поверить, что в Иране пью такой хороший коньяк, — сказал Шахин, пригубив из стакана.

Удивительное, ни с чем не сравнимое чувство: пить дагестанский коньяк в заснеженном Тегеране, где обрублены все источники информации, и ты точно знаешь, что в стране творится что-то важное. Может, там уже гражданская война? А может, протестующие уже захватили власть? Смотрю на экран телевизора — а там снова и снова крутят сюжет с этим дедом, который всё ворчит, как, мол, нехорошо протестовать!

В районе полуночи Шахин не выдерживает:

— Давай доберемся до меня. У меня спутниковое телевидение, хотя бы будем «Би-би-си» смотреть, а не этот бред.

Никакие интернет-приложения, включая агрегатор такси, не работают. Мы звоним в таксомоторные парки, но машин уже нет, так что плетемся на перекресток, к мосту «Пол-е Парквей». Обычно здесь в любое время суток стоит куча такси, но сейчас находим только одинокое зеленое авто. Водитель просит цену в тройном размере. Делать нечего, соглашаемся.

— Ну а что я могу поделать, друзья! Вы видели новые цены на бензин? Как тут не повышать цену. Они говорят: «Шестьдесят литров по льготной цене». Да я в месяц трачу четыреста-пятьсот литров, что мне эти шестьдесят! — возмущается по дороге таксист.

Доехали до Шахина, включили «Би-би-си», но толку мало. Иран отрезан от интернета, новостям взяться неоткуда.

На благо людей

Первые системные проявления социальной политики в Иране приходятся на годы ирано-иракской войны (1980–1988 годы). Изнурительный конфликт требовал перестройки экономики на военные рельсы и прежние рыночные механизмы распределения продуктов не работали. Чтобы избежать голода, власти впервые прибегли к массовым субсидиям на продукты питания: цены находились под контролем государства, а товары выдавали населению в соответствии со строгими нормами. Фактически речь шла о продовольственных карточках, по которым каждому отпускали только определенное количество продуктов. Затем война закончилась, необходимость в нормировании исчезла, но субсидии остались. Теперь иранцы могли получать сколько угодно бензина или электричества по низким ценам.

В те годы проявилась и другая черта новых властей. Исламская республика стремилась не уничтожить институты, существовавшие при шахе, а, скорее, скорректировать их работу и дополнять новыми. Исламисты не стали расформировывать армию (хотя определенные чистки провели), зато основали в дополнение к армейским частям Корпус стражей исламской революции (КСИР), имеющий примерно такую же численность. В схожей логике решили вопросы с законами: при шахе в основе законодательства лежала французская правовая система, отказываться от нее не стали, но внесли множество дополнений, интегрировавших в законодательство обязательные для всех исламские нормы. То же самое можно было наблюдать и в социальной политике. Прежние организации и институты социальной помощи, действовавшие при шахе, ликвидированы не были, но появились новые организации, нацеленные на работу с теми слоями населения, которым прошлый режим не уделял достаточно внимания. Примечательно, что Фонд Пехлеви, которому принадлежали значительные активы шаха и его семьи, переименовали в Фонд угнетенных («Боньяд-е мостазафан»). Он стал вотчиной КСИР, превратившись в самый крупный и влиятельный из иранских фондов.

В экономическом плане успехи Исламской республики в первые десятилетия были более чем скромны. Санкции и международная изоляция нарушили привычные маршруты экспорта углеводородов, затяжная война с Ираком разрушила экономику, да и методы новых властей далеко не всегда давали положительные результаты. На дореволюционный уровень экономических показателей страна вышла только к началу 2000-х. Впрочем, сам основатель Исламской республики Хомейни признавался, что экономическое развитие не было для Ирана главным приоритетом. «Народ совершил революцию ради ислама, а не для того, чтоб есть больше дынь», — известная цитата, которую приписывают первому рахбару.

На контрасте с экономикой социальная политика показала совсем недурные результаты. Исламисты открыли путь для простых людей к образованию и медицине. Быстро снижалась младенческая смертность. Уже к началу 1990-х Иран вышел по этому показателю на уровень развитых стран, ощутимо опережая средние цифры по Ближнему Востоку — и это на фоне войны и экономического кризиса! Живут иранцы тоже дольше, чем их соседи по региону: к началу 2010-х Иран, оставаясь развивающейся страной, сравнялся по продолжительности жизни с европейскими государствами. Действия властей этому способствовали: в 1995 году был принят закон о всеобщем медицинском обслуживании, который предложил полисы медицинского страхования всем жителям страны. Впервые жители даже глухих сел и деревень получили доступ к базовым врачебным ­услугам.

Прогресс по сравнению с временами шаха был виден и в образовании. Если в 1970-х в школах Ирана училось около 5 миллионов человек, то к началу 2000-х число школьников достигло почти 20 миллионов[21]. Поступить в вузы стало значительно легче. Немало Исламская республика сделала и для эмансипации женщин. До 1979 года уровень грамотности среди девушек 15–24 лет в стране составлял 42% и был значительно ниже, чем в Турции (68%). Однако к середине 2000-х этот показатель в Иране уже достиг почти 97%, на 3% больше, чем у турецкого соседа. Также женщины массово пошли в университеты, их доля среди студентов превысила 50%[22].

Впервые в истории Ирана безработным стали регулярно выплачивать пособие. В систему социального обеспечения вовлекались самозанятые. Наконец, система субсидий и помощи уязвленным слоям в сочетании с экономической нормализацией 1990-х и 2000-х смогли переломить ситуацию с бедностью. Этот показатель резко ухудшился в годы войны и оставался на уровне 30% вплоть до 1995–1996 годов. Однако затем число бедных начинает сокращаться, упав до всего 5% в 2011–2013 ­годах[23].

Модель социального государства не только работала, но и частично перекрывала неудачи на экономическом фронте. Уровень жизни людей медленно, но верно рос за счет снижения неравенства, улучшения стандартов жизни и новых механизмов социальной мобильности.

22 ноября 2019 года

Интернет возвращался постепенно. Уже на второй день после отключения власти врубили «национальный интернет», похожий на причудливую локальную сеть: базовые местные сервисы (банкоматы, приложения такси и покупки билетов, интернет-магазины) работали, но мир за пределами Ирана было наглухо закрыт. Социальные сети, мессенджеры и сервисы электронной почты остались за стеной, прорваться через которую было невозможно.

В центре и на севере Тегерана, где я регулярно бывал, ситуация выглядела спокойной — пожалуй, даже слишком. Люди стремились реже и аккуратнее выходить на улицу. На этом фоне еще больше бросались в глаза толпы полиции в общественных местах и спецтехника для разгона демонстрантов.

В основном люди вокруг меня получали информацию о протестах из вещающих через спутник из-за рубежа телеканалов, вроде персидской службы «Би-би-си» и Iran International. В объективности последнего у меня были большие сомнения, тем более что он, судя по многочисленным утечкам в иностранных СМИ, вещал на деньги Саудовской Аравии — а у этого государства отношения с Ираном, мягко говоря, сложные. Однако в отсутствие внятных альтернатив этот телеканал набирал все большую популярность. Из сводок иностранных голосов складывалось ощущение, что люди повсюду протестуют, поджигают заправки и банки, а в ответ в них стреляют. Впрочем, частично эту информацию подтверждали и власти. Шли заявления, что протестующие жгут частную и государственную собственность, да и вообще мешают людям жить.

Сам я лишь однажды в эти дни видел сожженную заправку — на востоке Тегерана. Впрочем, число погибших, объявленное спустя пару месяцев, прозвучало грозно — даже по официальным данным от 200 до 225 человек, а оппозиционные источники утверждали, что жертвами могли стать до 1500 жителей страны[24]. Очевидно, местами речь шла о настоящих уличных боях. При этом участвовали в них в основном бедняки, в то время как средний класс сидел по домам.

К концу той недели в конце ноября протесты пошли на спад, и появился нормальный интернет. Сперва только на стационарных модемах, с телефона в сеть зайти было нельзя. С возвращением интернета, в сети и на иностранных телеканалах начали появляться видео прошедших протестов, горящих заправок и банков.

В день возвращения связи мы списались с моей знакомой Анахитой и договорились встретиться в кафе. 30-летняя Анахита жила на востоке Тегерана с братом и работала в турбизнесе, то есть входила в ту самую прослойку среднего класса, который сам зарабатывал на жизнь и напрямую от государства не зависел.

— Ну как твои туристы?

— Да как! Из-за этих придурков все туры отменились, три группы отказались приезжать в Иран, — ответила она. Анахита не стеснялась крепко выражаться, поэтому я всегда внимательно ее слушал в надежде выучить пару новых иранских ругательств. — Ты слышал? Несколько сотен людей убили! Какое еще правительство в мире так поступает?!

— А ты слышала, что Рухани сказал…

— Рухани гох хорд![25] — резко оборвала она меня.

— Ты небось сама участвовала в протестах?

— Нет, конечно. Сидела дома всю неделю. И никто из моих знакомых не участвовал. Это был протест бедных, доведенных до отчаянья людей.

— Угнетенных?

— Ага, тех самых.

— А раньше ты в выборах или протестах участвовала?

— Один раз! Голосовала за Мусави, а потом выходила на протесты Зеленого движения. Больше никогда не ходила ни на выборы, ни на демонстрации.

— Я, кстати, слышал, что Хаменеи…

Услышав фамилию высшего руководителя Ирана, Анахита багровеет, прерывает меня резким взмахом руки, и выпаливает сквозь зубы: «коскещ!»[26]. О социальной и любой другой политике властей она явно не лучшего мнения.

Дети хотят большего

Исламская республика Иран — продукт причудливого синтеза прогрессивных и консервативных идей. В самом термине «Исламская революция», ключевого для нынешнего режима, сталкиваются два, казалось бы, несовместимых понятия. «Ислам» апеллирует к ценностям традиционного общества, отправляя алчущих идеальной жизни в глубь веков. «Революция», напротив, направлена в будущее, требует радикальной общественной перестройки и изменений устоявшихся укладов.

Благодаря левым идеям в Иране сформировалось своеобразное welfare state, или государство всеобщего благосостояния, где власти берут на себя обязательство сделать все для защиты и укрепления экономического и социального благополучия граждан. В результате жизненные стандарты заметно выросли. Шахское государство, в котором общество состояло из богатой вестернизированной элиты и консервативных бедняков, начало переплавляться в сложный социальный организм со все более отчетливо нарождавшимся средним классом. Правда, эти успехи привели не совсем к тому, на что рассчитывали создатели исламского проекта. Рост продолжительности жизни, массовое образование и социальная мобильность породили новые ожидания. «Дети революции», рожденные после 1979 года, все больше ставили под сомнение политику властей: как в вопросах экономического развития, так и в сфере политических и личных свобод. Встававший на ноги средний класс все меньше ориентировался на традиционные ценности, а значит, и на исламские нормы.

В итоге создание социального государства породило новые вызовы для властей Ирана. В 2009 году именно молодые люди из среднего класса стали главной социальной базой масштабных протестов после выборов, где Махмуд Ахмадинежад победил Мир-Хосейна Мусави. Вышедшие на улицы люди были убеждены, что победа «нарисована». Символом протеста стали зеленые знамена, а само движение ярко отразило растущий запрос на перемены.

Как вы уже знаете, результат выборов остался неизменным. Демонстрации разогнали, Мусави оказался под домашним арестом. Вместе с концом Зеленого движения Исламская республика лишилась поддержки значительной части того самого среднего класса, который породила — а спустя десять лет на улицы вышли и те самые «угнетенные», которым когда-то так помогла Исламская революция.

15 декабря 2019 года

Молодой водитель белого «Прайда», самой дешевой машины иранского производства, быстро понимает, что я иностранец — у него в заказе отображено мое имя. Завязывается беседа.

— Что тут делаешь?

— Работаю.

— Работаешь? Все едут отсюда, чтобы найти работу в других странах. А ты сюда приехал работать. Ну и чем ты занимаешься?

— Журналист.

— Гостелерадио Ирана?

— Нет, я работаю на российское информационное агентство.

— Раз журналист, значит, ты должен быть в курсе того, что тут происходило недавно. Бензин подорожал, в людей стреляли. У меня на глазах человека застрелили на моем районе! Ты должен об этом рассказать миру!

— Что, сейчас?

— Нет, сейчас понятно, что ты не можешь. Ты же в Иране. Чуть что скажешь, они тебя сразу пришибут. Но как уедешь отсюда, расскажи. Обещай, что расскажешь!

— Хорошо, обещаю.

Зазеркалье

Когда в ноябре 2019 года власти подняли цены на бензин, президент Рухани объяснил причину достаточно откровенно: промышленность страны не справлялась с растущими потребностями населения, поэтому потребление топлива необходимо было снизить. Так происходит далеко не только с бензином — когда необходимый товар предлагается за бесценок, никто его не экономит. Иранские электросети работают на пределе из-за постоянного роста энергопотребления. В домах по всему Ирану стоят старые энергоемкие кондиционеры, которые работают без перерыва. Мечети вообще не платят за электричество. Когда Иран охватила волна майнинга криптовалюты (для которого ничего, кроме электричества, и не нужно), сразу нашлись умельцы, которые начали сооружать майнинговые фермы прямо в подсобных помещениях мечетей. Понятно, что сети не выдерживают такой нагрузки, и летом по стране прокатывается волна веерных отключений. Похожая проблема с водой: даже в регионах, страдающих от дефицита, никто ее не экономит.

Больше того, субсидии забирают львиную долю бюджетных средств. В 2021 году вице-президент Электропромышленного синдиката Ирана Пайам Багери признался, что Исламская республика — единственная страна в мире, которая только на субсидии энергетического сектора расходует около 86 млрд долларов в год — то есть более 20% от своего ВВП[27].

Яркий пример: после выхода Дональда Трампа из ядерной сделки в 2018 году среднегодовые показатели инфляции в Иране ежегодно, по официальным данным, составляли около 40%. При этом тариф на электричество повышали только на 7%. В результате производство электроэнергии с каждым годом становилось все более и более убыточным, вынуждая государство тратить огромные деньги.

Сохранение цен на прежнем уровне с каждым годом требует все больших расходов бюджета. Все как в кэрроловском Зазеркалье: чтобы просто оставаться на месте, надо бежать все быстрее и быстрее. Казалось бы, власти Исламской республики прекрасно осведомлены о проблеме: обсуждение замены системы субсидий на некий вариант более адресной социальной помощи идет еще с середины 2000-х. Однако от поддержки «угнетенных» не так просто отказаться — они считаются опорой этого государства. В итоге болезненные реформы постоянно откладывают «на потом», слишком опасными выглядят политические последствия.

На протяжении 2010-х годов система субсидий все меньше помогала бороться с бедностью, но и отменять ее никто не был готов. К проблеме цен добавилась изношенная инфраструктура. Производство нужных товаров и услуг требует достаточных мощностей, но большая часть средств уходит на поддержку цен. На ремонт и модернизацию нефтеперерабатывающих заводов, электростанций и плотин, особенно в условиях санкций, средств почти не остается. Рано или поздно такое положение дел должно было обернуться сбоем системы.

Первый «протест бедных» пришелся на зиму 2017–2018 годов. В конце декабря неожиданно подорожали яйца. Народ, ожидавший, что жить после подписания ядерной сделки вот-вот станет легче, вместо этого увидел рост цен. Протест был жестким, агрессивным и продолжался около двух недель. Затем, после демарша Трампа, вернулись санкции. Вскоре оказалось, что власти не справляются с задачами производства бензина, что привело к подорожанию и протестам ноября 2019 года.

Эбрахим Раиси, выиграв выборы летом 2021 года, попробовал было провести точечные реформы. В мае 2022-го он отменил льготный курс доллара. По этой системе импортеры стратегических товаров могли купить у государства доллары по цене в 5–6 раз ниже рыночной. На деле льготный курс чаще приводил к коррупции и злоупотреблениям, чем к снижению стоимости стратегических товаров. Также правительство снизило субсидии на муку. Результатом изменений стала рекордная месячная инфляция и локальные протесты с несколькими жертвами. На этом реформирование и закончилось.

К началу беспрецедентных протестов, разразившихся осенью 2022 года, социальная политика Ирана прошла через причудливый круг перемен. В годы ирано-иракской войны она фактически спасла страну, а в послевоенные годы дала возможность людям зажить как никогда раньше хорошо. Та же социальная политика породила средний класс, который первым бросил вызов исламским порядкам. Одновременно тяжелым грузом на экономику страны легла застывшая, не поддающаяся реформам система субсидий. Эффективность ее неуклонно снижалась, и к концу 2010-х она превратилась в «чемодан без ручки», проблему, которую невозможно решить безболезненно. Лозунги о помощи бедным никуда не делись, но теперь за ними не стоит никакого практического содержания. В 2010-е и 2020-е положение иранских неимущих только ухудшалось. Спасение «угнетенных» стало популистской мантрой, которую Исламская республика больше не способна воплотить в жизнь.