Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

IX

В Елец вернулись с восходом солнца . Огромный шар, перечеркнутый поперек линиями, поднимался стремительно, казалось, много быстрее, чем обычно, словно скорей норовил нырнуть в серую клочковатую мглу, наползавшую с запада.

Подремав в докторской бричке, Александр чувствовал себя на удивление свежим. Мария затопила печку, поставила чайник. Александр спросил:

- А почему именно Малова прочили в министры иностранных дел?

- Кого же еще? - удивилась Мария. - Образованный человек, окончил Московский университет, учился в Гёттингене. Ни у кого, по-моему, сомнений не возникало, что он министр.

- А почему, скажем, не министр просвещения?

- Не знаю, - засмеялась Мария. - Я к этому всерьез не относилась. Все вздор, детские шалости. Да вы и сами слышали... Хотя теперь припоминаю, что действительно был разговор и о других кандидатах. У нас умных и образованных людей много. А Малова предпочли, кажется, потому, что он по службе у Силантьева с иностранцами торговые переговоры вел. И за границей часто бывал.

- Теперь понятно, - сказал Александр.

- Я все-таки по твоему совету посадил сотрудника силантьевские бумаги разбирать, - сказал Кандюрин. - Посмотри-ка, какое письмецо он нашел.

«12.2.19 г. Дорогой господин Нансен, позвольте рекомендовать Вам моих друзей, господина Григория Силантьева и госпожу Елизавету Малову. Я искренне надеюсь, что оба они, будучи людьми весьма энергичными, могут оказаться полезны Вам в Вашей благородной и столь важной деятельности - помощи людям, лишенным крова и отечества. Вспоминаю Вас, нашу встречу в Лондоне, по-прежнему горячо сочувствую Вашим начинаниям. Искренне Ваша Анна Орлова».

- Теперь как будто яснее становится, почему Малов перебрался в усадьбу, а Силантьев задержался в Ельце, - сказал Кандюрин.

- Получается, вопреки тому, что мы думали, чисто семейная драма?

- Получается так. Видно, предложил Силантьев Елизавете бросить супруга и бежать вместе. И она согласилась.

- Да, но письмо датировано февралем. Что же не пускало их до конца июля? Причем Орлова сказала, марте - апреле что-то произошло. Что?

- В марте начал наступление Колчак. В середине апреля, как мы теперь знаем, перед его войсками была поставлена задача соединиться с деникинской армией и начать совместный поход на Москву.

- Верно, -- согласился Александр. - Однако Орлова сказала, что Силантьев стоял перед каким-то решением, чуть ли не предчувствовал свою гибель. Нет, что-то у нас еще не сходится. Может быть, попробовать поговорить с Елизаветой?

- Вряд ли она тебе что-нибудь скажет.

- И все-таки попробовать надо, - решил Александр.

Александр читал свою пьесу «Красная правда» в недавно устроенном его стараниями батальонном клубе, под который заняли боковой флигель черникинской конторы.

Народу пришло очень много. Сам автор позвал Воронова-Вронского и Щекина-Кротова; Щекин-Кротов привел с собой итальянца Жана Антонио Рибо, который уже второй месяц бродил по уезду, изучая опыт сельхозкоммун, а Воронов-Вронский - юную пару, актера Макасея Холмского и Марину Игнатьеву из Петроградского института живого слова. «Соха и молот» прислала корреспондентов Лапинера и Задонского. Александр пригласил и Марию Салопову.

Несколько дней назад, случайно увидев у него на столе мятую и грязную рукопись, Мария разохалась: нельзя так! нужно перепечатать. Есть машинка, только ею давно не пользовались. Васятка, уже починивший штабного «Адлера», вызвался теперь довести до ума и «Ремингтон» Салоповой.

Сейчас Мария волновалась, будто она пьесу не перепечатала, а написала, и все время держала перед глазами текст, как держат в концерте партитуру некоторые меломаны.

Горшков тоже пришел торжественный, словно перед премьерой - он с уважением относился к комиссару и с трепетом ко всякому культурному событию. Из батальонных были Шилов с Одинцовым. И, конечно, ставшие комиссару друзьями Ермилло, Коварский и Васятка, который взял на себя обязанности адъютанта при политкоме. Явилась и девица Кокоткина, напялившая диковинную кружевную шляпу.

Александр начал читать пьесу, и внезапное волнение охватило его. Когда три месяца назад он читал ее мгебровцам, волновался меньше. За эти три фронтовых месяца его жизненный опыт, казалось, вырос неизмеримо. Ведь пьеса писалась о классовой борьбе, о том, как народные массы приходят к осознанию необходимости этой борьбы, начинают видеть в ней единственно возможный путь к социализму. Сейчас сама судьба привела автора в гущу народной стихии, в центр исконной земледельческой России, туда, где каждый крестьянин решал для себя вопрос - с кем он, с красными или с белыми. В одном из вариантов пьеса так и называлась «Красные и белые». Да, привела судьба, будто нарочно, чтобы мог сопоставить изображенное с реальностью, проверить правильность своих политических и художественных взглядов. Знать недаром в далеком промерзшем за зиму Петрограде ночами грезились ему русская деревня и старый Ипат, который поначалу считает революцию лишь «беспорядком» и «озорством», мечтает породниться с местным кулаком, пусть хоть дочь поживет «богато да спокойно», но затем, видя бесчинства, творимые белыми, ворвавшимися в деревню, переходит на сторону красных, благословляет их победу. На фронте Ипат думал: «вернусь домой, отдохну, а тут борьба да фронты новые». Эти слова, сперва брошенные неодобрительно, в дальнейшем оказываются ключевыми для всего переворота, который произошел в мироощущении Ипата. На «новые фронты» он отправляется уже сознательно, сражаться «за власть нашу, рабоче-крестьянскую».

Обсуждение было бурным. Первым выступил молодой человек, прибывший из Задонска, внештатный корреспондент «Сохи и молота» Николай Задонский. Речь его была пылкой, но целиком посвященной не Вермишеву, а Маяковскому, что, однако, никого не смутило, поскольку люди были опытные, современные и знали, что при любых дискуссиях половина речей бывает не по делу.

- Я лично считаю, что театр давно умер, поэтому пьесы меня не интересуют, - заявил Николай Задонский, былинный пшеничный красавец, кровь с молоком, одет в черную блузу, брюки с напуском, сапоги гармошкой. - Но вот что вы должны знать! В Ельце появилась книжка Владимира Маяковского! И чего только нет в этой книжке! Чего только не проделывает поэт, лишь бы порадовать пресыщенную публику. Он ловит арканом в небе бога, воспевает облако в штанах. Если что и можно разобрать в этой книжке, то прежде всего удивительное самолюбование, которое видно даже по заглавиям отдельных стихов. «Я», «Я и Наполеон», «Себе, любимому, посвящает эти строки автор».

Не знаю, что поймет в такой книжке рабочий и крестьянин. Правда, в некоторых местах есть у Маяковского намеки на симпатии к рабочим, революционерам. Мистерия-буфф! Но весьма туманные и пролетариату непонятные. Радоваться не приходится, что к нам в Елец попала книжка футуриста Маяковского!

- Не прав уважаемый оратор, - подал реплику Александр. - А Петроградский наркомпрос прав. Поэзия смелая, революционная. «Мистерию-буфф» я видел в ноябре прошлого года. Отличная пьеса, блестящий спектакль. Маяковский сам играл в ней. От футуризма он, может, и не освободился, но он талантлив, и антибуржуазность у него в крови. Я знаю его семью, мой отец был дружен с его отцом. А Владимир Маяковский работал для революции, даже сидел в тюрьме не раз. Елец его еще полюбит, вот увидите, товарищ Задонский.

Затем встал Щекин-Кротов, подбоченился, тряхнул остатками кудрей. Он был в полосатой пиджачной паре и в вышитой украинской косоворотке, подвязанной у горла шнурочком, - олицетворял собою международный русский стиль, что тотчас же и подтвердилось в его речи.

- Пролетарская революция в России носит международный характер, - начал Щекин-Кротов. - Велико влияние, которое она оказывает и будет оказывать на события во всех странах земного шара. Нам принадлежит нынче главенствующая роль в историческом процессе. Как предрекал земляк наш Алексей Степанович Хомяков:

Иди! Тебя зовут народы;

И, совершив свой бранный пир,

Даруй им дар святой свободы,

Дай мысли жизнь; дай мысли мир!

Иди! Светла твоя дорога.

Товарищи, мы должны быть достойны своей миссии... Но искусство пока что отстает от революции. Те постановки, которые мы имеем сегодня даже в таких городах, как Петроград и Москва, не удовлетворяют. Старье, ветошь! Нужен новый революционный репертуар! Как хлеб, как воздух!

Пьеса, написанная комиссаром Вермишевым, безусловно, явление нового революционного искусства. Народная простая для понимания, агитационная, зовущая на бой Ее герои - рабочие и крестьяне. Наша пьеса! Первая наша пьеса! Ее нужно немедленно начинать репетировать в Ельце! Меня беспокоит лишь один вопрос, можно ли ее поставить на лондонской сцене, поймет ли ее, допустим, лондонский рабочий? Ну, лондонского рабочего здесь у нас сегодня нет, но есть гражданин Рибо, вернее, товарищ Рибо, что он скажет по этому поводу?

Маленький Жан Антонио, услышав свое имя, вскочил и подняв обе руки в символическом приветствии, - солнечная латинская манера - воскликнул: «Бьяче мольтиссимо! Перфетто!», что означало «великолепно», «замечательно». Щекин-Кротов продолжал:

- Елец самой судьбою предназначен к тому, чтобы здесь расцвело подлинно народное, новое искусство. У нас есть такая сила, как Пролеткульт.

Александр про себя посмеялся краснобайству горе-профессора. А вот Горшкова щекин-кротовское выступление задело за живое.

- Я утверждаю, пьеса будет понятна в Лондоне! - закричал он с места. - Потому что она о революции, а всем рабочим во всем мире интересно, как мы делаем революцию. Рабочих не удовлетворяет, когда они видят со сцены город Руан. Я занимаюсь Наркомпросом и часто сталкиваюсь с вопросами рабочих: а когда же станут описывать мучения и пытки отдельных товарищей борцов за рабочее дело в подпольное время, следование в ссылку, бегство из нее, приключения в дороге, кавалерийские атаки, разоблачение религиозных культов? Рабочие хотят видеть себя и свою классовую борьбу в искусстве. Мне как пролетарию было приятно, что товарищ Вермишев передал мои мысли большевику Андрею. Я тоже колол штыком австрийских рабочих, переодетых солдатами. И тоже, дурак - гордился своим георгиевским крестом. А прозрел я, товарищи, благодаря культуре, чтению. Без образования я был мальчик с пальчик, которого всякий мог раздавить. Но, начав учиться, я приглед к социализму, вступил в партию. Да, я стоял во главе елецкого Совнаркома, был комиссаром номер один, но теперь я не обижен, хотя товарищи, которые встали во главе, не всегда правы, и я им об этом говорю в глаза. Это неважно, что не я теперь во главе, мы все одинаковы и нас можно менять местами в порядке партийной дисциплины. Вот что такое быть членом партии. Я воюю сейчас за культуру, потому что культура для нас, пролетариев, самое важное. И хорошо, что мы получили товарища Вермишева взамен прежних дореволюционных драматургов.

Речью Горшкова была обижена Агламазова, Хризантема.

- В Японии актеру, направляющемуся в театр, публика усыпает дорогу цветами, а товарищ наркомпрос даже не догадался отметить труд и энтузиазм революционных актеров-профессионалов, работающих за гроши и сейчас уже жестоко голодающих. У них нет садов и огородов! Нет хлеба! Считается, что елецким хлебом можно накормить Россию и две Англии. На Англию в данный момент наплевать, обойдется. Кто подумает о судьбе актеров? Кто их накормит? Почтеннейший, посмотрите, чтоб об актерах хорошо позаботились. Вы-слышите, пообходительнее с ними, потому что они зеркало и короткая повесть времени. Знаете, кто это говорит? Шекспир!

Бедный Горшков, простая и добрая душа, побагровел от смущения.

Воронов-Вронский поспешил на выручку.

- Я не считаю, что та пьеса, которую мы только что прослушали, слаба. Более того, я вижу за этой драматургией будущее. Она зиждется, если я правильно понял, на триединой формуле. Народность, агитационность и романтизм. Пьеса, конечно, еще не совершенна, автор сам, я чувствую, это понимает, но она не проста при кажущейся ее простоте. Вот, например, сцена прихода белых. Живая сцена, реалистическая и, скажу вам откровенно, я готов играть в ней... ну... хоть белого генерала. Видите, я, не зная содержания пьесы, сегодня даже одел костюм... правда, не генерала, а морского офицера.

Насчет «сегодня» он приврал. Кандюрин шепнул Александру, что Воронов-Вронский вообще любит наряжаться - то в мундир морского офицера со споротыми эполетами, а шевроны, подлец, оставляет, хотя его за это месяц назад в Данкове под горячую руку чуть не расстреляли, то переоденется цыганом, то вообще в женскую одежду...

«Что ж, артистичен, по-настоящему артистичен этот елецкий премьер, - подумал Александр, - только голос сладковат, львино-провинциален, голос Актера Актерыча».

Но не ради этого заурядного фрондерства с офицерским мундиром заговорил Воронов-Вронский.

- Я сказал: вижу будущее за этой драматургией, - продолжал он, - то есть вижу, что эта тенденция может победить. И не радуюсь этому. Никто не понимает, как соотносятся революция и театр. Автор только что прочитанной пьесы полагает, что достаточно заставить героев произносить революционные речи, если выйдет доходчиво, то это и будет новый агитационный митинговый театр. Откажемся от психологизма, создадим документальную эпическую драму без героев, сделаем героем массу. Нет, нет и нет!.. Наши друзья из Пролеткульта, со своей стороны, считают, что вопрос сводится к тому, кто будет строить новую пролетарскую культуру, - индустриальные рабочие или выходцы из буржуазного лагеря. Все вздор! Суть в том, что новый театр перестает быть замкнутым в четырех стенах, он выходит на площадь, в нем участвует каждый. Означает ли это, что на театре разыгрываются некие пиэсы для тысячных толп с участием воинских подразделений в качестве статистов?! Как бы не так! Ваши петроградские массовые празднества не могли не провалиться, это мелодекламация прошлого века, вынесенная на улицу из кабаре «Шануар», это гигантская Виктория Чекан, это чудовищно разросшийся Мгебров. Нет, новый театр должен сделаться самой жизнью, а жизнь должна быть понятна, как театр.

Вы хотите народного политического театра, вы говорите о театре рабочих. Все одно и то же! Я же - о чуде - о последнем, мощном, мирообьятном, дифирамбическом подъеме, о том, что искусство должно преобразить мир, сделать в огненном озарении из простого человека творца, титана, бога!

Не успели слушатели опомниться, как на трибуну взлетел Макасей Холмский. Трибуны-то не было, он ее сыграл. Его речь сводилась к одному: «долой!»

Долой императорские театры, долой Пролеткульт, долой Комиссаров, которые пишут пьесы, долой режиссеров, которые делают из жизни фарс! Он последовательно разоблачал все театры - Шекспира, Лесажа, Гоцци, Блока, Мгеброва и Вермишева.

Поляков хмурился. Дождь, по-прежнему лил дождь, а тут вдобавок предлагали то грубые агитки, то провинциальные символистские фокусы, то ниспровергательные крики в духе Кириллова: «Сожжем Рафаэля, разрушим музеи...» А что касается пролетарского искусства, то, когда будет решен елецкий аграрный вопрос, по возвращении в Москву он сядет за статьи о культуре. Нельзя давать волю щекиным-кротовым, путаникам-теоретикам. Вермишев знает, чего хочет, но пишет слишком прямо, в лоб. Как стреляет... Впрочем, выражает правду, красную правду. Сегодня его пьеса в Ельце как нельзя более кстати, просто на диво. Все это он нашептывал прелестной Анне Дьяковой, та поднялась со скамьи и повернулась к собранию.

_ Про что сочиняли прежде пьесы- или стихи? - спросила она. - Про любовь и различные страсти: ревность, зависть, измены. Иногда про деньги. Товарищ комиссар прочел нам свою пьесу про классовые отношения! И это очень хорошо. Потому что сейчас для нас вопросы классовые важнее любви. Нет, любить мы не разучились. А ненавидеть научились! И подай нам правду! Железную суровую пролетарскую правду! Главное, наш ты или не наш? Свой или чужой? Свой по классу, по партии, это больше, чем свой по любви, по семье. А если кто нам изменит, начнет в сторону смотреть, пощады не жди! Или кто от борьбы устал, думает, что он не на фронте. Лондонский театр или японский мы глядеть будем, когда у них социальная революция победит. Вот пьеса товарища Вермишева и говорит нам об этом. И предупреждает: держись, мол, товарищ, сейчас по всему уезду контра готовит вылазки, сам готовься, стереги в оба. Повсюду вражеские лазутчики, повсюду, как показано в пьесе, люди собираются кучками и решают, с кем они будут бороться, с нами или против нас. Пьеса напоминает: враги не дремлют, призывает к бдительности. Спасибо тебе, товарищ Вермишев, за нужное Ельцу слово, за святую железную правду!

Последним выступил Александр.

- Скажу по Ленину. Нас, большевиков, упрекали в утопизме и авантюризме, когда мы утверждали, что можно и должно революционным путем разбить монархию и помещичье землевладение, смести класс капиталистов, чтобы расчистить почву для организационного строительства. Свою правоту мы доказали всему миру. Теперь мы ведем борьбу за хлеб, ибо борьба за хлеб - это борьба за социализм. Главное в этой борьбе - отношение к революции, точнее, к продовольственной политике, среднего крестьянина, составляющего громадное большинство населения России. Борьба социализма с капитализмом в ее последней форме происходит именно здесь. Нужно побороть не только старые учреждения и не только помещиков и капиталистов, а все воспитанные капитализмом привычки и условия хозяйства миллионов мелких хозяев: Нужно добиться того, чтобы их рассудок победил их предрассудок, говорит Ленин. Всякий сознательный крестьянин согласится с тем, что свободная торговля хлебом и продажа его на вольном рынке, когда народ голодает, означает войну между людьми и обогащение спекулянтов. Когда речь идет о хлебе, сознание трудящихся вступает в последний и решительный бой с предрассудками, с раздробленностью крестьянских масс... И я сделал темой моей пьесы путь к Советской власти среднего крестьянства. Я хотел показать, почему крестьянин приходит к осознанию необходимости принятия Советской власти, тот крестьянин, который ни историей социализма, ни историей революции не занимался. Он признает выводы, которые складываются на его собственной спине. Когда он увидел, что большевистские тяготы были тяготами для победы над эксплуататорами и что белогвардейское правление, например, колчаковское в Сибири, принесло восстановление капитализма держиморд, он сказал сознательно: «Я выбираю диктатуру рабочих масс». Таков путь моего Ипата. Вместе с тем, с каждым прожитым днем я вижу, что мои персонажи проигрывают в сравнении с прототипами, их психология, их речь не поспевает за живыми героями, которых я встретил в Ельце. Жизнь стремительнее литературы в наше время. Я хотел, чтобы пьеса моя была агитационной, действенной, дошла бы до сознания любого неграмотного крестьянина. Удалось это или нет, увидим на спектаклях. Но в одном я уверен, задачи нашей революционной работы, в частности, моей комиссарской, это и задачи нашей литературы.

В годы гражданской войны «Красная правда» обошла фронтовые театры. Она была поставлена в петроградском Рабочем революционном героическом театре Мгебровым, во фронтовой студии Пролеткульта в Москве, в Красноармейском театре при Спасских Казармах (в Москве), в саратовском театре имени Ленина и там же на народных гуляньях, в Кронштадте, Пензе, Елизаветграде, Ростове, Екатеринославе. Перечисление можно продолжить. Сохранились свидетельства.

«...Спектакль захватывает, волнует своей новой «Красной правдой», когда от него веет освежающим дыханием революционной бури, когда знаешь, что живущие мыслью о грядущем, освобожденном человечестве найдут -здесь то, что давно уже не находят в раззолоченных залах наших застывших «образцовых театров». Первая фронтовая студия сдавала это свое детище Реввоенсовету...»

«24 октября студией московского Пролеткульта была поставлена в театре Сущевско-Марьинского района новая пьеса из современной жизни «Красная правда». Зал был буквально переполнен товарищами рабочими и красноармейцами. Присутствовали также коммунисты Иваново-Вознесенска, отправляющиеся на фронт. Пьеса произвела на присутствующих колоссальное впечатление».

Представления «Красной правды» часто заканчивались пением «Интернационала».

Петроградская газета «Жизнь искусства» сообщала: «...В последний раз пьеса шла в постановке А. Мгеброва в Актовом зале Смольного для отряда особого назначения. «Красная правда» была хорошо разыграна артистами театра, причем перед началом спектакля тов. Чекан произнесла вступительное слово о смысле пьесы».

В рецензии, помещенной в «Петроградской правде», писалось: «Героические образы молодого поколения, проникнутого идеями коммунизма и братства, настолько убедительны и прекрасны, что приводят зрителей в экстаз! Кажется, что даже самый бессознательный или даже самый ярый белогвардеец, попавший на пьесу, про-зреет и поймет всю_ мерзость и несостоятельность буржуазного строя. Действующие лица схвачены прямо с натуры. Тут нет ни шаржа, ни сгущенных красок, а только одна действительность, одна правда».

Эта рецензия, быть может, яснее других объясняет сквозь шестьдесят прошедших лет, как воспринималась, читалась и смотрелась пьеса Вермишева тогда.

Наш разговор с Александром Авельевичем Мгебровым велся о том, что занимало его тогда, а точнее всегда, всю его долгую и пеструю актерскую жизнь - о народном театре. В семьдесят девять лет (!) Мгебров вновь стал работать в народных театрах, поражая своей данной природой и доведенной до совершенства пластикой и вдохновенным лицом с горящими лихорадочными глазами. К тому же он носил длинные, до плеч волосы, как у Шиллера, как у Паганини. Ну и что ж, что седые, он артист! Какая же верность идеалам юности, верность и вера...

Театр будущего возникает из ритма современности... Он слышал эти ритмы всю жизнь... Он испытывал великий энтузиазм, когда гремели торжественные колокола социалистической революции, он видел рожденный ею новый мир... В нем жила надежда на жизненный праздник, как жила она в тех, кого поэт назвал «растущими из железа»» О них и для них - новый театр. О них и для них театр Мгеброва. Для них и театр Вермишева. Театр Саве. От Саши Вермишева мы ждали многого, он-то как раз был «растущим из железа», силы в нем бурлили необычайные! Он рвался на войну, хотя был освобожден подчистую. И добился своего, пошел на смерть. Мы провожали его на Николаевском вокзале, я навсегда запомнил молоденькую Валю с малышом на руках. Валя совершенная боттичеллиевская модель. Саша так любил их обоих! Свою последнюю пьесу он оставлял нам с Викторией, как завещание... Обратите внимание, что второе название, данное Сашей, было «Красные и белые», оно подчеркивало реальное разделение отечества на классы-антагонисты, но он предпочел гуманное название «Красная правда», звучавшее для него и для нас как «верую».

Спустя полвека нелегко представить себе, чем мы жили в революцию, что стало важным, а что - ничем! Опьяненные революцией, мы перехлестывали в своих декларациях...

Скажу о том, о чем не устану повторять, главное - атмосфера эпохи, жизнь духа. Нас не волновали тяготы военной и послевоенной жизни, голод-холод, этого мы не замечали, заворачивались в плащи из портьер и чувствовали себя маркизами, богатырями, красавцами! Тогда происходило главное чудо, какое? Человек преодолел свое вековое одиночество! С нами, вокруг нас, были люди, сотни, тысячи, миллионы поднятых рук, обнаженные мускулы, хор! Хор свободы! Юноши и девушки в светлых одеждах, лавровые и пальмовые ветви над головой. Мы пели, славили свободу.

Что такое были наши знаменитые ТЕО, ИЗО, МУЗО, ЛИТО? Да люди, люди, люди! Самые разные, и не только молодые. Некоторые пришли с котомками за плечами, из подполий и тюрем недавнего прошлого. Их вела надежда на жизненный праздник! Приходили дети. Бог ты мой, приходили старики, причем из «бывших», вроде моего батюшки генерала, они у нас изображали старый мир. С каким энтузиазмом! Приходили просто с улиц, самоотрешенные, жертвенные, подчиненные идее до конца, до последнего предела. Они были чисты, они горели. Мы представляли собою вселенский клуб, связанный незримыми нитями со всем человечеством.

В праздничные революционные дни мы блуждали на грузовиках по городу, бросая в массы пламенные призывы поэтов. В те дни, кто знает, мы, быть может, были действительно близки к тому, чтобы овладеть полной истиной о театре... Саша Вермишев душою всегда был с нами... Я сказал - люди. Их было очень много, но я помню всех, потому что я - это они. Я всегда был они! Я та старушка в беленьком платочке, которая похвалила нас после одного из наших выступлений: «Ах, хорошо, хорошо говорите. И как складно у вас получается: «Пролетайте и соединяйтесь... пролетайте и соединяйтесь». Так услышался ей наш прекрасный лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вариант «Обнимитесь, миллионы», только еще поэтичнее...

Судьба подарила мне долгий век. За что? Может быть, за хорошую память... Люди, которые были с нами... Например, Женя Герр, ни поэт, ни музыкант, ни актриса, ни художник. Маленькая энтузиастка шестнадцати лет, комсомольский актив города... Она носилась среди нас на крыльях тихого, но по-настоящему сильного и экстазного вдохновения... Именно такие творили революцию; они незаметно вели за собой толпы и были самыми настоящими разрушителями старого мира во имя нового. Люди, подобные ей, не знали, что такое одиночество в человечестве, они не вили себе теплых гнезд, и мир для них был подобен беспредельному океану, по которому они радостно плыли навстречу солнцу. Эти люди не знали ни сомнений, ни страха, ни колебаний.

Имя Жени Герр промелькнуло в вермишевских бумагах, хотя только имя, ничего больше, и что-то всколыхнуло в памяти. Оно было знакомо, слышано мною еще в далеком ленинградском детстве. Оно звучало странно для детского уха и означало не живого человека, а комсомольское прошлое тех, кто благоговейно произносил его.

В сегодняшнем желании понять и почувствовать жизнь Александра Вермишева это затерянное в памяти имя, разговор с Мгебровым, свидетельства его книги «Жизнь в театре» что-то связали воедино. Что же? Поколения...

Этим именем наше поколение связалось с поколением Зермишева. Мой родственник, питерский комсомолец Иродион Иродионович Макушинский, дядя Родя, мальчиком убежавший из отчего дома на баррикады Выборгской стороны, а потом одновременно с Вермишевым ушедший на фронт, вспоминая о том времени, обязательно говорил: Женя Герр. Женя Герр. Женичка.