Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

IV

Александр достал из вещмешка блокноты и разложил их по столу. Старое деревянное кресло приветливо заскрипело. В ответ креслу стрекотнул сверчок, в саду спросонья вразнобой отозвались лягушки.

Ему всегда хотелось жить в таком полугородском-полудеревенском доме с окнами в сад, иметь тихую комнату, стол, за которым можно сидеть днями и ночами и писать, наблюдая, как день сменяет ночь, иногда выходить в сад, идти по улице до реки и снова возвращаться за стол. Не видеть петербургского двора-колодца, серых каменных стен, чужих окон в десяти саженях, скопления крыш и вечно хмурого неба. Правда, небо и здесь хмурое, но к вечеру чуть развиднелось, даже проглянуло солнце. Он вновь подумал о пьесе. Достал блокноты.

Вмещается ли увиденное и услышанное за два месяца странствий в драматургические рамки? Как передать все это, стремительно промелькнувшее? Вечный вопрос: как остановить мгновение?

Итак, если это будет пьеса? Предположим, героиня есть. По крайней мере прообраз. Это черноокая елецкая красавица. Но должен быть и герой. Кто же? Он сам? Нескромно, а ничего не поделаешь. «Эмма Бовари - это я». Однако для героя нужна предыстория, семья, где он родился, история его семьи. Пусть она необязательна на сцене, писатель, драматург обязан ее знать.

Летом семнадцатого года, в последнюю встречу, они спорили с сестрой Ниной. У нее тогда накалились отношения с семьей мужа, и она, по обыкновению впадая в крайности, утверждала, что именно старые семейные трагедии, которые накапливались, стали в итоге причиной войны и революции. Он смеялся, говорил, что это не по Марксу, а она яростно требовала, чтобы он увидел страдания родины через страдания семей.

«Мы на пороге братоубийственной войны, - пророчествовала Нина, - потому что семья разламывается окончательно, сын пойдет на отца, брат на брата, и кто-то из семьи будет безвозвратно отринут, а кто-то отречется сам, и многие за эти семейные распри поплатятся жизнью».

Братоубийственная война... А он не знает, где сейчас его братья.

Четыре года назад мальчишки рвались на фронт. Все за них страшно беспокоились: они были известны своим упрямством и безрассудностью. Где они сейчас? Главное, чтоб были живы.

В пьесе, вопреки тому что плела о семейных конфликтах и революции фантазерка Нина, он покажет, как раскалывает людей, вчера еще близких, революция и классовый антагонизм проходит через семью.

Вперед! Арач! Как у Толстого: кто был мой отец и кто была моя мать. С кого начинать? Проще или сложнее? - с матери. Ее нет не свете. Она умерла в 1906 году. Мама, нежная, тонкая, поэтичная, чуткая, очаровательная... Но и часто чем-то удрученная, страдавшая и, пожалуй, любившая страдания. Она не умела веселиться, то есть ей хотелось быть легкой, беззаботной, но не получалось. Она во всем видела худшую сторону. А ведь ей в каком-то смысле повезло. Ее любили благородные и замечательные люди - отец и Василий Николаевич Черкезов, они готовы были дать ей все, что имели, и самих себя в придачу.

Отец Александр Аввакумович Вермишев - человек веселый, жизнерадостный, широкий, душа общества, но в работе становился серьезен, лесоводством занимался истово, к природным богатствам Грузии относился ревниво, постоянно за них воюя. Его вторая жена Ольга Емельяновна умела радоваться тому, что дано, не помышлять о недостижимом. Ведь жили скромно, порою бедно, у отца были неприятности в связи с павшим на него подозрением (обоснованным впрочем) в неблагонадежности. Одно время он находился под негласным надзором, его увольняли; уже сам Александр, оказавшись в Петербурге, старался уладить отцовские дела. А мачеха, Ольга Емельяновна, неизменно оставалась весела, добра, она была наделена талантом любви: любила детей, любила мужа, любила весь мир. Она принадлежала к тем немногим, кто искренне верит, что бедность не порок.

Дорогой, милый папа, как же они, маленький Александр и Нина, жили без него, и какое это было счастье - встретиться и понять, что он их любит и всегда любил! Как не хотелось с ним всякий раз расставаться!

Александра и Нину окружала многочисленная родня - тетушки, дядюшки, их дети - Вермишевы, Черкезовы, Патвакановы, Юзбашевы, Цуриновы, Дандуровы. Прекрасные, добрые люди, многие были готовы помочь, если требовалось, и имели для этого средства. Дяди, например, владели виноградным имением в селении Цинандали, тети Наташин муж Патваканов входил в десятку крупнейших бакинских нефтепромышленников, очень богаты были Цуриновы и знатна первая жена дяди Христофора Варвара Аргутинская-Долгорукая. Но тяжело было принимать их заботу. Тебе помогают, условия не ставятся, но неожиданно обнаруживаешь, что от тебя чего-то ждут, на тебя заявляют права.

За князя Василия Николаевича Черкезова мама вышла замуж в 1882 году, в браке с ним родила семерых детей. Дом был большой, безалаберный, всегда кто-нибудь болел, кто-нибудь плакал. Александр был черкезовским малышам нянькой, сиделкой, позже - учителем и всегда - старшим братом. Его планида - старший.

Он тянул лямку честно, а когда становилось совсем невмоготу, убегал к дяде Христофору, где он мог хоть издали увидеть фею Манюню в сопровождении англичанки мисс Клоз, которая усердно занималась со своей воспитанницей спортом, стараясь сделать ее современной, а для этого требовалось играть в лаун-теннис, ездить на велосипеде и кататься на роликах.

Но Манюня горда, неприступна. Александру трудно бывать в дядюшкином доме не только из-за нее, но и потому, что все-таки - хоромы, много прислуги, нарядные гости. Александра здесь любят, прислуга по-кавказски сердечна, а каждый раз какая-нибудь заноза! То Манюнина злая шутка (Манюня не прощает промахов). То обидит до слез анекдот о тифлисских уличных разносчиках и продавцах - кинто. Для него кинто близки, он в детстве мечтал, что тоже рано утром пойдет по Саперной, по Кадетской, по Авчальской - в широченных штанах, в короткой курточке, на голове войлочная шляпа, - выкрикивая: «Рибо! Рибо!», или «Красавица памадор!», или «Пэрсики атделяются!» (тифлисские хозяйки ценили только персики, у которых мякоть хорошо отделяется от косточки). Кинто потешали весь Тифлис своим балагурством. То огорчит, вместо того чтобы обрадовать, подарок родственников. Почему, чем заслужил такую щедрость. Гонор, конечно, детский, но он не может отдарить, и мама не может: Черкезов - князь бедный и многодетный. Объясняют ему, дурачку, - его любят, он все заслужил тем, что хороший, добрый мальчик. Но не помогает, все равно обида.

И он скрывается в мастерской Варвары Александровны. Там ему все нравится. И медовый запах стружки, и инструменты столярные, слесарные, выписанные из Англии, и милые дамы, которые шьют сапоги, занимаются гальванопластикой, строгают и пилят. Но главное - работа, которую ему, мальчику, доверяют. Нина поддразнивала: «Компаний дур и кекелок. С жиру бесятся. И наш лаки бой с ними». Она учила английский и постоянно, ни к селу ни к городу, вставляла английские словечки, подражала Манюне. А он защищал эту компанию, объединенную, как ему казалось, желанием трудиться и приносить пользу народу. Да, это были богатые дамы, но они думали о «бедных». Сапоги шил и их учитель, их кумир Лев Толстой. Они искали истину в «служениях» и «отречениях», особенно молодые и незамужние, - отказывались от своих привилегий, от богатства, покидали прочные родовые гнезда, уезжали с Кавказа, становились сельскими учительницами. Они вызывали уважение! А у Нинки был несносный характер.

Там, в мастерских Аргутинской-Долгорукой, Александр встретил и настоящего толстовца. К нему обращались за помощью в технических делах. Дамы были от него без ума, от его умелости - заменил матрицы, предложил новые гальванические ванны, провел электричество! - его учености - «мудрец», его внешности - румяные щеки, русая борода, светлые глаза, косая сажень в плечах. Почему-то они называли его Пер Гюнтом, настоящее его имя было Сергей Михайлович Березницкий. Впервые Александр столкнулся с человеком, который умел «все», знал много и охотно делился своими познаниями. Это было само по себе чудо и неслыханное везение. И оно продолжалось! Александр привел Сергея Михайловича домой, и Черкезов пригласил его учителем к старшим детям (хотя Березницкий был исключен из университета за участие в студенческих беспорядках и выслан на Кавказ под надзор). Учитель покорил все семейство, включая маму. С его появлением в доме воцарился даже некоторый порядок, он охотно брался за любую работу - ремонт, уборку, и все споро, красиво, весело. Уважаемый Илья Григорьевич Чавчавадзе, с которым Черкезов был связан по газете «Иверия» и «Обществу распространения грамотности среди грузин», побеседовав однажды с Сергеем Михайловичем, признал: «Учитель! Мдиванбег. Юношеское дерзновение. Настоящий русский!» В устах Ильи Григорьевича это была высокая похвала, сам он принадлежал к поколению грузинских писателей и общественных деятелей, называвшихся «Тергдалеулеби» - «Испившие из Терека», то есть ездившие в Россию.

Учитель. В кругу тифлисской интеллигенции всегда высоко понимали его значение. Что ж говорить о Саве! Для него наступили счастливые дни. От природы ловкий, гибкий и сильный, он старался не отстать от Сергея Михайловича. «Раззудись плечо, размахнись рука!» - кричала вся черкезовская орава, чиня ажурную беседку в саду, которая давно прогнила, а теперь на глазах превращалась в нарядную, новенькую игрушку. Дрались за право красить ее кружевные переплетения. Потом там ели мацони, пили воду с лакомыми сиропами Лагидзе, готовили уроки, слушали лекции Сергея Михайловича, рисовали, лепили из пластилина, секретничали, писали любовные записочки, сочиняли стихи. В беседке вечерами отдыхала мама, кутаясь в меховую пелерину (она всегда мерзла), и Сергей Михайлович вел с нею серьезные «взрослые» разговоры. О чем? Потом Александр понял - мама тоже всю жизнь что-то искала и ей был нужен мдиванбег, советник, она была очень одинока.

Сергей Михайлович помогал людям легко, охотно, не поучая, радовался жизни. Мяса он не ел. По мнению Василия Николаевича, он был толстовец, который понравился бы и самому Толстому.

Через Сергея Михайловича Александр познакомился и с другими толстовцами. Эти понравились ему меньше: мрачные, неумытые, они носили блузы и высокие сапоги и смотрели осуждающе на него, на учителя, на весь мир. Смущали и речи их, все больше о праведной своей жизни, которой они гордились чрезмерно и в которую почему-то не верилось. Они разглагольствовали о ней под лазурными небесами, среди жизнерадостной, яркой толпы, среди вечного праздника тифлисских улиц.

А однажды Александр увидел, как вся эта братия завернула в духан, где на двери нарисован шашлык и кувшин с вином. И Сергей Михайлович был с ними. Конечно, он мог просто так сидеть, пить воду, есть не шашлык, а хачапури с тушинским сыром. Да и запахом оттуда тянуло - мертвый бы соблазнился,, не то что эти толстовцы. Но пусть бы тогда не осуждали, не ходили с постными лицами!

Разочарование? Глупо! Но Александр вдруг ощутил, что толстовство как-то померкло для него. Даже к Варваре Александровне в мастерскую ходить расхотелось.

И с учителем что-то творилось, он стал часто исчезать по вечерам, пропадал неделями, уроки у Черкезовых бросил. Александр встретил его случайно на Эриванской площади. «Уходи, Саша, из семьи. Уезжай в Баку, - сказал тот. - Учись там... жизни учись. Сиятельных пчелок трудолюбивых забудь, пусть плетут свои лапти без тебя. Иди и ищи свой путь. Легко не будет, но справишься. Я и сам отсюда ухожу. Уходить надо».

Исчез. Доходили разноречивые слухи, что запил, обретается у молокан, удрал и от молокан, участвовал в покушении на уфимского генерал-губернатора.

Кто он был? Благородный разбойник? Пер Гюнт? Неудавшийся сектант? Бомбист?

Но совету Александр последовал. Даже стыдил себя: как это сам прежде не догадался? Нянчиться с детьми, строгать у княжны досочки? Большой ведь уже. Хватит. При первой возможности подался в Баку. Нина тоже жаждала перемен - птенцы улетают из гнезда. Они уехали вместе.

Баку - неведомая страна, самостоятельность, свобода. Баку - «иди и ищи свой путь».

Он ехал в Баку и юношески самонадеянно думал, что свой путь уже наметил. Он всерьез займется техникой, сделается инженером, где же еще и учиться этому, как не в стремительно растущем, мощном, промышленном Баку. И первым его проектом будет прокладка железной дороги в Сванетию. Год назад он был там с отцом, и мечта о железной дороге в страну, не ведавшую колеса, захватила его. Он без конца рисовал кружевные мосты, воображал, как очарует идеей кузена Сашечку Патваканова, договорится через него с разбогатевшими на нефтяных промыслах родственниками, они финансируют проект.

Нет, все вышло не так.

Город угнетал его. Он чувствовал себя здесь, больным. Удушающая мазутная вонь, жирная пыль на мостовых, прокопченные стены крепости, кучка жалких высохших деревьев губернаторского сада, соленая вода, которую нельзя пить.

Толстовство, где оно? Улетучивалось само собой. В Баку ему не было места. И чудесная идея прокладки железной дороги в Сванетию тоже на глазах истаивала.

Сгоряча, еще в первые бакинские дни, Александр попытался рассказать о ней своему новому другу Авелю Енукидзе, который не так давно сам перебрался сюда из Тифлиса и учился на помощника машиниста. Они познакомились еще в Тифлисе, но там заметнее ощущалась разница в возрасте, Авель был старше на два года. Теперь Алексалдр возмужал, и Авель признал это. Сблизила их, конечно, и любовь к технике. Александр проводил в депо у Авеля все свободное время.

Но идею, чудесную мечту о железной дороге, Авель решительно отверг.

- Не приспело еще время. Не о том тебе сейчас нужно думать.

Александру показалось, что его опять третируют, как мальчишку.

- Я думаю о людях, которые до сих пор еще не знают колеса.

- Ты увидел сказочную страну, там люди живут простой трудовой жизнью, в горах, и гордятся, что у них нет и не было князей и помещиков. А по твоей дороге эти князья и помещики приедут к ним. А- на красавцах мостах и тоннелях, о которых ты мечтаешь, наживутся твои же Патвакановы.

- О чем же, по-твоему, я должен мечтать? - искренне недоумевал Александр.

- Ты на нефтяных промыслах бывал? - помедлив, спросил Авель.

Александр не мог не признаться, что обходит их стороной. Это так непохоже на Тифлис.

- Пойдем посмотрим поближе, - сказал Авель.

Они шли выжженной, залитой нефтью землей, сплошь изрытой и развороченной, перепрыгивая через заполненные мазутом канавы, мимо огромных черных маслянистых цистерн и баков, от которых несло нагретым металлом. Вокруг вздымается лес нефтяных вышек; словно гигантские уродливые птицы, качаются коромысла насосов. Все опутано паутиной труб, железнодорожных путей, все грохочет, шипит, чавкает, изрыгает клубы пара и дыма. И здесь же - вот что самое жуткое - рабочие бараки, сложенные из необработанного камня, приземистые, туда можно войти только согнувшись. Вместо окон - щели, да и не жилища это вовсе, а пещеры. Пещерный город, как могут жить в нем люди в наступающем двадцатом веке? Как могут вырастать дети? А их много, они, подобно их родителям, черным рабам нефти, черны, в неотмываемых нефтяных разводах, с гнойниками на ногах, хоть считается нефть целебной. Игрушки - этикетки от найденных папиросных коробок и фантики от кем-то съеденных конфет. Есть у них и свои сладости - конфеты из патоки, тающие от тепла, арбузные семечки да ворованные с товарной станции засаленные, грязные кусочки кокосового ореха. Они играют и радуются жизни в нефтяном аду.

Нина скоро напишет:

Грязь и копоть, едкий дым,

По артериям льется нефть,

Куртки в саже, с ликом злым

Голодает чернь.

Да, все обрело иной смысл. Баку дружба с Авелем. Спасибо, Авель, Абдул, Золотая рыбка!

Хотя не так легка порой была эта дружба. Не сразу раскрылся Авель, не сразу Александр узнал, что есть у его друга и такие имена, вернее партийные клички. Александр замечал осторожность, сдержанность товарища в общении, обижался, ревновал к делам, в которые Авель не хотел его посвящать, к друзьям, с которыми тот его не знакомил. Лишь спустя год, при том, что виделись почти ежедневно, узнал, что Авель - один из основателей социал-демократической организации и член Бакинского комитета РСДРП. Через него Александр познакомился с Ладо Кецховели, с Леонидом Борисовичем Красиным, с инженером Классоном, услышал новые для себя речи о Революции, увидел, как начались грандиозные работы по электрификации нефтепромыслов, все связанное с электричеством приобрело для него особенное значение. Сила электричества, электрический свет стали и его мечтой...

Однако, уезжая летом 1902 года в Петербург, он еще не до конца уразумел, что делом и его жизни и его профессией будет Революция. Что поделать, медленно взрослел. Да и мешала семья, мешала. Не так-то просто жить у Патвакановых и читать Маркса. Понадобился Петербург, чтобы довести юношу до ума.

Петербург не менее откровенен, чем Баку, но в нем холодно, поэтому нужда и боль острее для южанина. Петербург беспощаден. Невский ранит сердце, городские заставы награждают тоской, отчаянием, черной меланхолией.

Пока были какие-то деньги, он снимал чистенькую комнату на Васильевском острове, потом переселился на Обводный канал на Смоленскую улицу в большой пятиэтажный дом, из тех, что именовались «шанхаями», нашел там каморку. Владельцы комнат сдавали углы. Хозяин занимал середину, все четыре угла, завешенные ветхими тряпками, сдавались. В углу помещались кровать, табуретка, на стене шкафчик с посудой, хлебом и тараканами, тут же - керосиновая лампа с закоптелым стеклом. Грязь невообразимая, часто на одной кровати спала вся семья.

Неподалеку, если выйти на Забалканский проспект и пройти вперед, находилось Горячее поле. Народ дал ему это название. Горячее, потому что зимой в норах, в ямах с отбросами сохраняется тепло. Горячее еще и потому, что в этих норах ночуют бездомные питерские бродяги, беспризорные дети, собираются воры, делят и пропивают награбленное. Горячее поле - республика отчаяния. Городовой не ступит на поле ногой. Когда устраивали облавы, в руки полиции попадал десяток нищих старух, их тут же отпускали, и они ползли, ковыляли и падали от голода и холода. Днем маленькие дети бегали по чахлой траве, среди кустов крапивы. Дети постарше собирали старую резину, кости, бутылки для тряпичников, ходивших по дворам с .мешком за плечами. Ворье играло в «очко», «железку», «буру», шулеры искали простачка, желающего испытать счастье в карточной игре. Бродили по полю пьяные проститутки.

На Забалканском, возле Горячего поля, помещалась «казенка». За металлической решеткой с маленькими окошечками - лишь бы пролезала бутылка да монеты - шла торговля казенным товаром, водкой. На тротуаре сидели в толстых широких юбках торговки горячей картошкой, морожеными яблоками. Поднявшись с завернутой в тряпье кастрюли, они открывали крышку и выдавали желающему пару горячих картошек и щепотку соли. Получив свой медяк, торопились сесть, чтобы не пропадало тепло.

В субботу и воскресенье Смоленская улица, обычно пустая, оживала. Звучала гармонь, балалайка, шарманка. Шарманка, обклеенная бархатными полосками, стояла на деревянной ноге, как старый инвалид. На шарманку устанавливался ящик с бумажным счастьем в самодельных конвертах. Из клетки извлекался траченный временем попугай. После долгих просьб и понуканий продавца «счастливой жизни» он вытаскивал за копейку сероватый конверт со «счастьем».

Шарманщик крутил ручку, бросив свою шапку в грязь двора или улицы. Мотив брал за душу, хотя был всем давно известен. Из окон бросали медяки, завернутые в бумажки. Потом Саве уедет со Смоленской,, но «шанхай» запомнит навсегда, и звук шарманки, и «счастье», которое вытянул ему попугай: «Вас любит одна особа, имя ее вам знакомо».

Да, много сменилось адресов, был уже и адрес в «Крестах», а семья еще долго не отпускала Александра. Вдруг ощущал себя маленьким мальчиком, который сейчас получит нагоняй от старших. Кому рвать со своим классом, кому со своим кланом - ох, не простое дело! Чего стоили хотя бы отношения с дядей Христофором.

Дядюшка, сирелис[2], личность. Либерал в классическом смысле слова, виднейший деятель кадетской партии на Кавказе, большой барин и любимец женщин. Всегда в центре внимания. Однако Александр давно уже заподозрил, что дядя, при всем своем блеске, отстает от века, но отдавал должное его талантам, находя, что слава его заслуженна, и прощая ему некоторую ретроградность. Как часто повторяли в семье: порядочнее Христофора нет никого на всем Кавказе.

Из архива Е. А. Вермишевой.

Отец - Леве. 18 марта 1910 года.

«Дорогой мой Левмун!.. Дело в том, что все люди тщеславны, а Вермишевы в особенности. Жажда к славе у Вермитпевых почти болезненная, и они готовы на всякие жертвы, лишь бы о них говорили. Так например: Ваня сочиняет книги и пишет драмы. Христофор издает газету «Баку» и много писал до этого, был городским головой. Саша тоже пишет, Нина сочиняет и переводит стихи. Папа тоже не без греха по части литературы и пр. Словом, у всех стремление удивить мир. У тебя тоже, я заметил, желание прославиться. Ты написал комедию, писал стихи, рисуешь карикатуры. Но, чтобы завоевать славу, нужно уметь трудиться. Вот почему из всех Вермишевых наибольшую славу завоевал дядя Христофор: он самый трудоспособный между нами. Без способностей к упорному труду не может быть настоящей славы. И жажда к славе причинит много страданий, если человек с детства не приучит себя к труду. Поэтому, если ты хочешь, чтобы в будущем твое самолюбие не страдало, приучайся к труду и к работе. Христофор уже в твои годы был трудоспособным мальчиком. Это свойство или способность к работе тем еще ценно, что даже при отсутствии большого таланта человек находит большое утешение в приобретенных им знаниях...»

Да, Христофор молодец; в 1909 году, когда Александру грозила тюрьма, он сделал все, чтоб выручить. Договорился о защите с Дубосарским, который был видным адвокатом и баллотировался в Петербургскую городскую думу от партии кадетов. Александр был благодарен ему и дядюшке за участие, но это совсем не означало, что он принял их взгляды. Он видел и по дядюшке, и по Дубосарскому, что кадетская партия вполне буржуазна. Отсюда - взаимные обиды, ссоры.

Одна из последних - уже в одиннадцатом году, когда Александр вышел из тюрьмы, получил в Юрьеве диплом и находился в отчаянном положении, без квартиры и без работы.

Результатом ссоры был даже некий документ, «соглашение» между племянником и дядей, предложенное и написанное Христофором:

«Принимая во внимание всю разницу наших взглядов ва многие вопросы морали и жизни, разницу неустранимую, мы, нижеподписавшиеся, дали друг другу подписку в обязательство того, что если когда-нибудь наши дороги в каком-нибудь деле скрестятся, то мы должны уступить эту дорогу один другому, смотря по тому, кто имеет на нее больше прав по времени ее занятия, не вступая друг с ДРУГОМ в спор, пререкания и борьбу».

Александр начертал внизу: «Обязательство сие на себя принимаю» - и поставил подпись.

Поставил подпись, а сам подумал: какое, к черту, обязательство! Какая дорога, которую они якобы должны уступить один другому! Какие права! Нет таких дорог, нет таких прав! Они совершенно разные люди, у них нет и не может быть точек пересечения.

Когда он окончил университет и все-таки получил диплом, дядюшка хотел, чтобы племянник пошел по его стезе. Александр начал работать у Дубосарского, мысль о том, что он будет защищать сирых и убогих, его грела. Он хотел думать, что в своем адвокатском звании уменьшит мировое зло. Вот романтизм!

Любимой сестре Женичке исповедовался: ;

- В адвокатуре иногда переживаешь очень красивые минуты. Недавно я защищал одного юношу, обвинявшегося в убийстве. Я убежден был, что тут ошибка, выступал его защитником, и его оправдали. Присяжные заседатели потом говорили мне, что ради меня лишь оправдали, потому что «уж очень горячо верил в его невиновность». Прокурор обжаловал решение суда в сенате, но ничего из его жалобы не вышло, и я остался победителем. Эти переживания очень приятные, но... после чувствуешь себя изломанным, разбитым... Все же я уголовные дела люблю больше-, чем гражданские. В последних много дрязг и мелочей, а эти мелочи еще больше треплют нервы, хотя зарабатываешь от этих дел больше, чем от уголовных, т.к. «уголовные клиенты» всегда бедняки, с которых совестно брать что-нибудь.

...нет и не может быть точек пересечения. Всегда было, наоборот, разделение!

И сегодняшнее разделение поставило все наконец на свои места. Соглашения отменены! Меж ними сейчас пролегло и пролегало всегда такое, что забыть, даже простив, невозможно. Как невозможно будет забыть, если вдруг его братья Амба и Левочка окажутся сегодня по другую сторону баррикады. Полчаса назад он сказал чепуху: «Главное, чтобы остались живы». Если они против наших, им несдобровать. Ни молодостью, ни глупостью, ни кавказским темпераментом не оправдаться. Но ведь и ему не простят и не забудут, что он был комиссаром.