Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

III

В шестом часу утра разбудили: звонил председатель уездной ЧК Кандюрин. У станции Казаки совершено вооруженное нападение на товарно-пассажирский поезд, поезд на полном ходу сошел с рельсов, имеются жертвы, нужно помочь людьми.

Подняли по тревоге взвод. Прибыл на пулеметной тачанке Кандюрин, молодой человек могучего телосложения, уверенный в себе. С ним инженер-железнодорожник.

И еще трое парней из ЧК, верхами. Договорились, что со взводом отправится комиссар.

Александру дали коня, симпатичного длинноногого орловца. Поскакали. Сидевшие в тачанке посматривали с недоверием, но Александр лошадей знал, хоть не садился в седло лет семь. Последний раз в Ардагано-Михайловском полку в 1912 году, где проходил военную службу после окончания университета - вольноопределяющимся, вольнопером, как говорили тогда. А обучал его верховой езде в детстве терский казак, служивший в имении дядюшки Христофора объездчиком. Поэтому и посадка у Александра была казачья, он не откидывался на рыси, наклонялся, как учили, вперед, ехал ровно, не подпрыгивая, укороченных стремян не признавал, ногу вытягивал по-казачьи. В полку, где была принята английская облегченная рысь, начальство выражало неудовольствие.

Через час добрались до места. Лежащие на боку вагоны, разрушенное полотно, отброшенные саженей на двадцать рельсы и шпалы. Вокруг потерпевшие и любопытные, неведомо откуда набежавшие. Подъехали ближе. Кандюрин начал опрос свидетелей. Выходило, что дело не однозначное. Поезд сошел с рельсов на крутом повороте. Инженер-железнодорожник Гольцев сказал, а местные подтвердили, что на этом повороте неправильно уложены рельсы и несколько крушений здесь уже было. Схема повторялась: если поезд развивал большую скорость, задний вагон центробежной силой выносило с путей и он тянул за собою остальные. Так, вероятно, и в данном случае. Задний, легкий, двухосный вагон вынесло, он перевернулся дважды, другие, вылетая за ним, уже не переворачивались, а ложились на бок и веером скользили по мокрой степи. Насыпь была невысока. Головные два вагона не упали, а сойдя с рельсов, зарылись колесами в землю и стояли накренясь. Паровоз с почтовым и багажным вагонами оторвался и ушел вперед. Тут-то и началось, рассказывала паровозная бригада. Они увидели, что случилось, и затормозили. Дали задний ход, побежали к порушившимся вагонам. В это время из-за кустарника, на дороге через переезд, показалась лошадь с телегой. В ней четверо. Как выглядели? В показаниях паровозной команды и пассажиров началась дикая путаница. Одни видели солдат, вторые - крестьян, третьи - белогвардейских офицеров, седьмые - оборотней. Что дальше? Охрана почтового вагона, три человека, выскочили и тоже побежали, посмотреть. Но увидели, что телега подъехала к почтовому. Что делать? Начальник охраны скомандовал: гнать в шею тех сукиных детей. Винтовки свои они оставили в вагоне. Подбежали к вагону и были убиты. Бандиты перегрузили в телегу мешки - что там было, паровозная бригада, естественно, не знала. И укатили, бросив в почтовый вагон гранату.

Красноармейцы вытаскивали из-под вагонов тех, кому не повезло. Внутри вагонов пострадали немногие, погибли главным образом сидевшие в тамбуре и на подножках - добиравшиеся в Елец крестьяне и мешочники.

- Натворили дел, гады, - сказал Кандюрин. - Банда или из местных? Оружие у каждого, ехали мимо, плохо лежит, ну и давай. А охрану положили сдуру. Такие случаи мы знаем. Ты-то, комиссар, как рассуждаешь? Ты, говорят, юрист...

- Непохоже на случайность, - сказал Александр. - Точно знали про крушения на этом повороте. И ничего не стоило немного развинтить рельсы, чтобы крушение повторилось. Техническая экспертиза здесь вряд ли поможет, вон как разметало. Путевой обходчик когда последний раз проходил? А патрули существуют?

Инженер объяснил, что обходчик есть, есть и патрули, но вроде их и нету. Один обходчик на тридцать верст. Справиться он, ясно, не может. Происшествия каждый день. Чаще всего, как в чеховском «Злоумышленнике»: отвернут гаечку на грузило, но бывает и похуже. Как поезда вообще еще ходят! Патруль ЧК, добавил Кандюрин, проезжает на автодрезине по участку Елец - Варгол раз в сутки. Они замеряли время, хронометрировали. Быстрее и чаще не получается. То нет керосину на заправку, то нет людей. ЧК само должно чинить то путь, то дрезину.

От Ельца подошла кукушка с двумя вагончиками для раненых. Несколько ужасных томительных часов занимались установлением личностей погибших, у многих ни документов, ни справок. Договорились создать комиссию по расследованию, каковой, собственно, уже и являлись.

Вернулись в Елец. Вермишев и Кандюрин пошли в штаб.

- Да, мы считаем, что-то готовится, - сказал Кандюрин. - Окружение крестьянское, партийцев мало, все на фронте. В ЧК тоже людей не хватает. И каждый день что-нибудь случается. Вот теперь Силантьева убили.

- Я видел вчера похороны, - сказал Александр.

- С этим делом тебя буду просить, помоги. Посоветуй.

- Рассказывай.

- Три дня назад, под вечер, на Либкнехта, бывшей Архангельской, в собственном доме застрелили. Кто он был? Елецкий богач, хлебопромышленник, фабрикант. Григорий Никитич Силантьев. Держатель акций Орловского и Русско-Азиатского коммерческих банков. Это в прошлом. Ну в- настоящем что-то он, допустим, сохранил. Однако его убили, но не ограбили. В городе болтают, что сторожил добро, потому и не уходил. Жену и дочь отправил за границу, а сам сидел. Золото зарыл в горшках. Но это бабий базар. У него капиталы в швейцарском банке зарыты... Родня, приживалы его были дома, по улицам гулял народ. Трое пришли как комиссия из Совдепа для обмера помещения в целях уплотнения, подселить беженцев. Их тут девать некуда. Прошли сразу к хозяину. Первым на выстрел выскочил племянник, его - в упор. Бабушка старенькая попалась во дворе, богомолка, - ударили ножом. Вскочили в пролетку, дали несколько выстрелов вдоль по улице и укатили. В доме телефон, нам позвонили минуты через три. Мы прибежали быстро - Соборная рядом. Еще три минуты пока привели лошадей, завели мотор. Направление взяли, верст десять отмахали-и впустую... Вот тут есть один документик, у Силантьева нашли, погляди.

«...Моя заветная мечта, - читал Александр, - высшее учебное заведение. Давно в моей душе встали два вопроса, крепких и неразрушимых как гранит, быть или не быть. В 1913 году я поехал в Москву держать экзамен в университет, но, поднимаясь по лестнице, упал, ударился о край чугунных перил, повредил челюсть. Экзамен пропал. Казалось, что сам сатана не мог придумать лучше. Я чуть не покончил с собой. Но тут началась война, и меня забрали на фронт. Там, в далеких окопах, под неумолкаемую трескотню пулеметов и грохот орудий я стал автоматически жить... Я ничего не сознавал, жил как в тумане, похоронил все надежды, желания и цели. Но вот кровавая война кончилась, и я, хоть и раненый, но живой, вернувшись к своей мечте, сказал себе: сделаем последнюю ставку, испытаем судьбу, увидим, да или нет. Если нет, я ухожу из жизни. Я обращаюсь к Вам с убедительнейшей просьбой выдать мне 50 тысяч рублей, которые мне необходимы, чтобы осуществить мечту о высшем образовании. Мне посоветовал один замечательный человек: «Идите к Григорию Никитичу. И если вам Удастся объяснить ему всю вашу жизнь, то он может сделать все, что только необходимо для образования». Получив его, я буду работать, я буду строить роскошные дворцы, в которых будут жить дети. Я вам ничего не могу дать в залог, кроме самого себя, берите мою душу, всего меня, я ваш с ног до головы. Я пойду к знакомому китайцу и велю ему вырезать на моей груди ваше имя. Я достану ваш портрет, с него сделаю снимок на свою грудь посредством татуировки. Поймите, что если просьба моя исполнена не будет, вас ожидает смерть. Она для вас уже здесь, в этих страницах письма. В любую минуту, куда бы вы ни шли, вы не можете брать с собой конвой для охраны, я могу выбрать момент, в который можно было бы всадить вам пулю в висок. Вторую пулю я всажу в висок себе. Я утащу вас с собой на тот свет, в самые лапы дьявола. Никакая в мире охрана, ЧК, все что угодно, вас не спасут. Вас не спасут никакие силы неба и ада. Мы погибнем. Я приобретаю над Вашей жизнью полное право господства ценою своей жизни. Требуемую сумму денег - лучше в виде золота и драгоценностей - положите под большой камень на Галичьей горе в соответствии с нарисованной схемой не позднее чем в 12 часов пополудни 5 июля. Эта сумма Вас не разорит, я жду одного из двух: ареста или же того, от чего вырву душу и брошу к Вашим ногам».

По мере того как Александр читал, Кандюрин все более хмурился.

- Вот что это за город! - закричал он, едва Александр дочитал. - Думают, что фронт еще там, а он здесь, здесь. Ты любовался садами? Да, сады хорошие, земля богатая. Она-то всему и причиной. Здесь в каждом саду, если копнуть, зарыт пулемет, на каждом чердаке - оружие. Ждут только деникинского сигнала. В том, что существует заговор, я убежден. А что если Деникин подойдет сюда на двадцать верст?! Мы должны быть готовы ко всему. Силантьев, конечно, был связан с Антантой Силантьева нет. Окружение его осталось.

- Убийство явно политическое, - отозвался Александр. - Слишком много знал, опасались, что выдаст, или власть не поделили.

- Шкуру неубитого медведя они не поделили, - усмехнулся Кандюрин. - С Силантьевым было и наше упущение. Сняли наружное наблюдение, и вот тебе пожалуйста.

- Наверно, если потянуть за эту ниточку, можно надеяться вытащить весь заговор, - подытожил Александр.

За стеной раздался грохот. Александр понял, что рухнула со стола и разлетелась на мелкие части пишмашинка системы «Адлер».

- Это Василий, Васятка, - улыбнулся Кандюрин. - Вестовой. Мальчишка беспризорничал, Аня Дьякова пристроила его в батальон. Душой предан революции. Детства не видел, зато юность ему досталась боевая.

В соседней комнате на полу ползал парнишка. Увидя командиров, встал. На полу еще дрожали какие-то пружинки.

- Ты что же натворил?! - принял грозный вид Кандюрин.

- Ничего, - сказал Александр. - Мы соберем. Главное, чтоб не осталось лишних деталей. Я в этом понимаю. У меня даже патент-привилегия есть.

- Патент? - первый раз Кандюрин удивился.

- У Черникина тоже был патент. Право производства и продажи бумаги. Тут висел, в рамочке под стеклом, - сказал малый, рожица у него была славная, от бритой головы исходило сияние.

- Не знаю никакого Черникина, а у меня настоящий, на изобретение электрического звонка переменного тока, - похвастался Александр.

- Вы изобретатель? А нам говорили, вы стихи пишете, - выпалил Васятка.

Кандюрин укоризненно поглядел на него.

- Пишу и стихи, - признался Александр.

- О любви тоже? - спросил Кандюрин и смутился.

- Всенепременно.

Что было? Ничего.

Зачем словами сны золотые разгонять?

Зачем нам знать, что было между нами?

Был сон весны. - Упавшие цветы

У ног твоих от жажды умирали...

- Ты теперь в «Сохе и молоте» печататься можешь, - решил Кандюрин. - А то у нас всегда Гусев и Гусев. «Мы пожара всемирное пламя, мы забитая масса рабов, но настанет пора золотая и не будет уж больше врагов...» Это, по-твоему, хорошо? Я стихи очень люблю. «Был сон весны. Упавшие цветы у ног твоих от жажды умирали...» - процитировал Кандюрин, обнаружив недюжинную цепкость.

- Да-да, - смело полез в разговор Васятка, - я тоже знаю: «Летите, снежинки, кружитесь, пушинки, на землю, на землю, пора отдохнуть! Весны мы дождемся, весной разольемся и с шумом веселым отправимся в путь!» Жемчужина русской поэзии!

- Молодец, - похвалил Александр. - Собери детали на чистый лист бумаги и больше не трогай.

Когда собрались расходиться, Кандюрин вспомнил:

- Аня Дьякова передавала, что кто-то из ее беспризорников крутится с ребятами из твоего батальона. Карты, пьянки, воровство.

- Понял, - кивнул Александр. - А я хотел у нее спросить... Этот Воронов-Вронский, он не из Питера?

- Ты у меня спроси, - ответил Кандюрин. - Знаешь его?

- По-моему, с ним был знаком мой двоюродный брат.

- Не лежит у меня к нему душа. Воевал, награды, штабс-капитан. Отравлен газами. Демобилизован подчистую. Жена и ребенок под Воронежем, здесь другая жена.

Устроил народный театр. По губернии разъезжает со спектаклями для крестьян, рабочих и красноармейцев. Елецкая жена артистка, Екатерина Агламазова, дочь доктора, в его доме они живут. Каждый вечер гости, артистки, образованная публика, из курсантской школы и из твоего батальона захаживают...

- Салон?

- Именно. Веселятся. Бывал там наш человек, правда молодой, горячий, повздорили насчет искусства. Но предосудительного ничего не замечено.

- Махлас[1], - заключил Александр, - если тот Воронов, то все упрощается... А насчет документа, что ты мне показал, покуда обрати внимание на два пункта, они имеют значение, если действовали местные. В письме сказано: «один замечательный человек посоветовал мне...» Кто в Ельце замечательный человек? И затем: «пойду к знакомому китайцу и велю ему татуировать на моей груди ваш портрет...»- Что, в Ельце есть китайцы?

- Есть и китайцы... - задумался Кандюрин. - Кого у нас только нет. Чехи, австрийцы, из бывших военнопленных. Поляки, вон там за углом Польский клуб. Евреи, у них свой клуб. Есть беженцы с Украины, спасались от немцев, у нас осели. Из китайцев в прошлом месяце в Интернациональный полк ушли многие - коммунисты. А кто «замечательный человек»? Замечательных тоже хватает. В общем задал ты нам загадку.

- И еще одно, - сказал Александр. - Что с архивом Силантьева? Кроме этого письма еще есть бумаги?

- Деловыми бумагами у него, в конторе весь подвал забит. Специальная комиссия от уисполкома была выделена, когда хозяйство его в наши руки переходило. А дома он последнее время, видно, мало чего держал. Нам известно, что много бумаг пожег.

- Но что-то ведь набралось?

- Набралось на целый шкаф. Я смотрел - все больше какие-то счета, старые конторские книги. Может, для растопки использовал?

- Надо все это просмотреть самым тщательным образом.

- Людей, людей у нас нет, - вздохнул Кандюрин.

Вечером, выйдя на площадь, по плану, начерченному батальонным квартирьером, Александр нашел улицу и дом - одноэтажный, но на высоком, белого камня фундаменте, обшитый тесом, в пять окон по фасаду, с наличниками в виде полотенец, крашенных синей краской, - добротный мещанский дом, составляющий единое целое с высоким сплошным забором и крепкими воротами под навесом. Если елецкая земляная, почвенная, исконная устойчивость все-таки вопреки всему еще существовала, этот дом, несомненно, мог бы быть ее символом. Прочитав на жестяной, с виньеткой и гербом Российской империи табличке, прибитой к опорному столбу ворот, выведенную по трафарету надпись «Свободен от постоя», а на углу дома другую - «Страховое общество «Феникс», Александр улыбнулся и потянул за железное кованое кольцо калитки. Изнутри брякнула освобожденная щеколда. Звякнул колокольчик, разноголосо взвыли собаки. Елецкая вечность хорошо охранялась. Александр толкнул калитку и шагнул во двор.

Две разномастных дворняги бросились к его сапогам и отскочили с громким лаем. Впереди у сарая бесновалась, обрывая проволоку и цепь, огромная черная псина.

- Молчать, на место! - раздался властный голос.

На крыльце стояла стройная, загорелая женщина, в осанке и лице ее чудилось что-то степное, сдерживаемая стремительность.

Он назвал себя, сделав несколько шагов вперед, подавив неистребимое желание щелкнуть каблуками и поклониться.

- Меня предупредили, - резковато сказала она.

Его тоже предупредили, что хозяйка, Мария Салопова, учительница трудовой школы, - человек, заслуживающий доверия. Ее покойная сестра Татьяна, революционерка-подпольщица, не раз сидела в тюрьме, была женой известного теоретика анархизма Всеволода Волина. Имелись сведения, что Волин совместно с Аршиновым, Бароном и другими представителями конфедерации «Набат» вот-вот должен примкнуть к Махно. Правда, с Махно как будто вновь достигнуто соглашение о борьбе против Деникина.

Сейчас Вермишев был сбит с толку неприязненным тоном хозяйки и даже не сказал ей, что встречал Волина в Петербурге. Вместо того он полез во внутренний карман тужурки за документами, но Салопова остановила его:

- Не надо. - Голос ее не смягчился. - Проходите. Скрипучими полутемными сенями она провела его в большую комнату с киотом в углу, белой кафельной печью, пианино у стены, стульями, креслами и диванчиком в полотняных чехлах, обеденным столом под вязаной скатертью и резным дубовым буфетом.

У раскрытой в глубь дома створчатой двери, сбоку от печки, стояли две дамы. Одна высокая, прямая, еще менее любезная, нежели Салопова, и еще более замкнутая. Вторая, одетая не без кокетства, - хрупкое, миниатюрное создание, напудренное, с беспокойными подведенными глазами.

- Александр Александрович Вермишев, - с некоторым трудом выговорил он.

- Елизавета Петровна Малова, Маргарита Николаевна Никольская, - представила хозяйка дам. - Мои соседки, - пояснила она и распорядилась: - Идите за мной.

Александр прошел за нею на дальнюю половину этого не такого уж маленького дома.

- Ваша комната.

И он увидел то, о чем можно только грезить. Большое окно, раскрытое в сад, тесаные, бревенчатые, словно натертые воском стены, обитый фигурными, железными полосами сундук, на котором постлана постель, темное от времени зеркало, этажерка с книгами и огромный, старинный письменный стол, на нем лампа под зеленым абажуром с бисерной бахромой.

Подойдя к зеркалу, он поморщился: лицо было чужое, от усталости осунувшееся, серое. Но ничего, ему немного нужно, чтоб отоспаться. А комната чудесная. Тут он напишет свою новую пьесу. Ночами будет писать, а в штабе перебеливать, если, конечно, удастся починить машинку. Он думал чуть не вслух, забыв о женщине, которая привела его сюда и стояла в дверях.

Он вспомнил о ней, обернулся, преисполненный благодарности за нежданную радость, но она не приняла его оживления.

- Вам нужно помыться с дороги, - бросила она. - Сегодня топили баню. Потом я вас накормлю. Снимите куртку, она, наверно, как компресс.

За два последних месяца кожаная комиссарская куртка приросла к нему; он верил, что она спасает от жары, от холода и .от пули. А уж от дождя она чудесно спасала. Поколебавшись, он все-таки расстегнул ремень с кобурой, скинул куртку на сундук. Документы, партбилет и револьвер, решив не стесняться хозяйки, рассовал по карманам галифе. Развязал вещмешок, пощупал, на месте ли путевые блокноты и пьеса. Затем достал свою любимую - белую, подаренную мачехой - кавказскую рубаху со стоячим маленьким воротником - перанги, наборный тонкий пояс, полотенце и подштанники. Сафьяновый несессер с пульверизатором, щетками для волос, ножницами и пилками, серебряной мыльницей, в .которой сейчас, увы, не было мыла, ему подарил, придя в мае 1909 года в тюрьму на свидание, Сашенька Патваканов. Мыло ему выдала хозяйка.

- Дети раздобыли, - сказала она, провожая его огородами, вниз по оврагу, к почерневшей баньке на берегу реки.

Когда он вернулся, его ждал накрытый стол. Рыба, жареная картошка, помидоры, тонко нарезанные пластинки сала, яичница, домашнее вино в графинчике. Саве показалось, что такого он не видел и на Большой Морской в ресторане «Кюба», куда приглашали его иногда Сашенька Патваканов и дядя Ваня Вермишев.

Он только теперь сообразил, что ничего не ел со вчерашнего вечера, и спросил с изумлением:

- Откуда все это?

Елизавета, перетиравшая у буфета рюмки, обернулась:

- Не все реквизировали...

Во взгляде молнией полыхнула злоба.

- Своими руками... у земли живем... - сказала она уже вяло и махнула полотенцем за окно, где виднелись сад, река вдали и угадывалась степь.

Странный все-таки дом... Эта Елизавета, черные горящие глаза на бледном лице, сильная, красивая женщина, она в трауре? Или монахиня, монахиня в миру? А отчего внезапная вспышка ярости? Не любит большевиков? В ее потерях виноваты они? Или успела пропустить стаканчик? А сама хозяйка? Устроила такой пир и молчит, не смотрит, отвечает сквозь зубы. Он привык к строгим учительницам: Леля Бекзадян и Фаро и даже юная Люси - все были строгими учительницами, но эта уж чрезмерно сурова. Маргарита, хоть и в платье с кружевами, и завита, тоже, пожалуй, не в себе. Такое впечатление, что. хочет о чем-то спросить и не осмеливается.

Елизавета присела у окна на полотняный диванчик, закинула ногу на ногу, оттянув носок по-балетному, щелкнула замком маленького ридикюля, достала папиросу и закурила, лихо, почти демонстративно, как петербургские студентки. Пустила кольцо дыма в окно и заключила начатую неосторожным вопросом Вермишева тему:

- Россию в день не разграбишь.

Она курила настоящие папиросы. Если бы домашний табак, самокрутку, а то папиросы. Откуда?

Салопова позвала к столу в своей непреклонной манере.

- Прошу садиться.

Как единственного мужчину, эти фурии посадили его во главе стола, он пытался отказаться, они настаивали с безликой вежливостью.

Он чуть тронул мягкие, распушившиеся после бани усы:

- Сударыни, я только что имел честь познакомиться с вами. Не знаю, где ваши семьи, родители, дети, мужья... Моя семья далеко. Я не получаю писем, волнуюсь, что с женой и маленьким сыном. Не знаю, где отец и братья. Мы все в тревоге за наших близких...

- Вы ешьте, закусывайте, - Салопова пододвинула к нему тарелку с рыбой. - Положить вам картошки?

Верно ли, что ее голос потеплел? С каким вопросом к ней обратиться, чтобы она улыбнулась? Он не успел ничего придумать, вступила Маргарита.

- А положение на фронтах все серьезнее, - со значением произнесла она. - Насколько я могу судить, на царицынском направлении части армии барона Врангеля продвигаются вперед. Конечно, некомплект в войсках достиг угрожающих размеров...

- О, какой отменный военный язык, сам Мольтке мог бы позавидовать! - воскликнул Александр. - Кто же это вам докладывает?

- У нас все всё знают. Секрет прост - надо уметь читать газеты. Мой Серж, полный георгиевский кавалер, есаул Терского казачьего войска, научил меня читать сводки, мы понимаем, что такое «были некоторые потери» и «оказался известный процент убитых».

Внезапно она замолчала, сжала руки, ее бледно-голубое лицо задрожало, кокаинические глаза заблестели. Александр испугался - сейчас заплачет, но она сдержалась.

- Комиссар, мужа моего, есаула Сергея Ивановича Никольского, вы в Петербурге не встречали? Он был там... одно время...

Александр покачал головой: есаула он не встречал.

- Впрочем... вы могли столкнуться с ним на фронте, - продолжала Никольская. - Однако уверенности нет. К тому же он мог быть ранен, взят в плен... Вы его не встречали?

- Маргарита не имеет известий о своем муже уже два года, это в добавление к вашему тосту, - вмешалась Салопова. - Что касается Мольтке, то у Марго механическая память. Профессор Корсаков показывал ее студентам.

- Я могу повторить за вами любую фразу задом наперед, - махнула подвитыми кудрями Марго. - Мне даже предлагали стать артисткой с этим номером. Но со сцены это выглядит неэффектно.

После того как она задала вопрос о муже и получила ответ, наступила нервная разрядка. Она смеялась, рассказывала про Корсакова, про иллюзиониста, который хотел увезти ее в Хайдерабад. Елизавета и Мария Салопова тоже смеялись, но обе были неспокойны,. никакой елецкой устойчивостью и не пахло, он ее выдумал сгоряча, ничего похожего нет.

А у Елизаветы лицо настоящей трагической актрисы. Чем-то она напоминает Комиссаржевекую. Мгебров в пору своего увлечения Верой Федоровной однажды привел Вермишева к ней домой. Какого, впрочем, увлечения! Мгебров был влюблен в нее, хоть она и была значительно старше. Влюблен по-сумасшедшему, как всегда, - бился в тяжелых истериках, хотел стреляться, убегал, срывая спектакли, на трое суток в лес, бродил там по чащам, аки голодный волк, спал на сырой земле. Возвращался ободранный, страшный, все уже думали, он погиб, и говорили, что в желтом доме его держали не зря. Но, увидев Веру Федоровну, Александр сказал себе, что понимает друга. Ради нее можно сходить с ума, стреляться, бегать по лесам. Она была поглощена, наверно, какою-то своею драмой, молчалива, замкнута, вдобавок нездорова, мгебровский бред утомлял ее. Весь визит и длился-то с полчаса. А ощущение события, значительного, огромного, осталось на всю жизнь. Великая актриса, великая женщина.

Старый дом, поскрипывавший изнутри, темные углы, тусклый киот, белевшая в слабом свете керосиновой лампы голландская печь, сад за окном (с глухим стуком время от времени падают яблоки, звякает цепью собака) - театральная сцена, где разыгрывается непонятный спектакль.

Он снова попытался всмотреться в женщин, что сидели подле него, и ухватить их суть - суть не давалась. Они в масках. Люди слишком часто боятся открыто взглянуть в глаза друг другу. Нина, его сестра, кутаисская футуристка и не очень счастливая женщина, говорила когда-то в своих стихах:

...Даже тот, кто бороться и верить умел,

кто нас в светлую жизнь призывал,

эту черную маску надел

и под ней свои чувства держал...

Что же тешит, манит, увлекает так нас

черным шелком лицо закрывать?..

- Прекрасно, - похвалила Мария Салопова, когда Александр окончил чтение. - И мысль остра, и экспрессия есть. Ваша сестра поэт?

- Да, поэт. Ее фамилия по мужу Чарекова, Нина Чарекова. Она жила всегда в Грузии... Была связана с партией, - подчеркнул он.

Маргарита полюбопытствовала:

- Много у вас сестер и братьев?

- Очень. Родная одна - Нина. Но есть единокровные, дети отца. Это Вермишевы. А есть единоутробные, еще целая куча. Это Черкезовы.

И тут в комнату вошли двое мальчиков, лет примерно девяти-десяти, мокрые, перемазанные землей, глиной, нестриженые и босые.

- Мои племянники, - отрекомендовала их Салопова. - Игорь и Юрий.

Мальчики шаркнули босыми ногами, наивежливейше поклонились и приветствовали гостя по-французски. Некоторое время постояли в раздумье, потом ловко схватили по огурцу и улетучились.

- Значит, им я должен быть благодарен за мыло, - пошутил Александр.

- Им, - кивнула Салопова.

- Тут, бывает, за кусок мыла и расстреливают, - прибавила Маргарита.

- А отчего они у вас по-французски изъясняются?

- Родились во Франции.

- Значит, маленькие анархисты, дети Волина?

- Да, Всеволода. Сестру посадили в 1905-м. Потом ссылка. Бежали за границу. В 1915-м Татьяна умерла от чахотки. Всеволод вернулся в Россию с детьми. Оставил их в Ельце, а сам умчался делать мировую революцию. Родитель печется о благе человечества, а собственные дети ему как трава. Хорошо, есть бездетные глупые елецкие тетки. Они не откажут. Волин себя за великую идею распнет, а елецкие тетки никому не нужны!

- Евангельская притча о Марии и Марфе, - подала реплику Маргарита. - Марфа готовила обед, а Мария вообще ничего не делала, только своими волосами обтирала ноги Спасителя, но он ее возлюбил не меньше Марфы.

В этот момент боковым зрением Александр заметил, что Елизавета смотрит на него пристально, словно открыв что-то в его лице. Словно хочет прочитать его мысли, его судьбу или уже прочла.

Что помнит Игорь Ричард Эйхенбаум, ставший французским летчиком эскадрильи «Нормандия - Неман», майор, ныне ветеран, о тех днях в Ельце? Я путями неисповедимыми встретилась с Игорем в Париже.

Сидим на бульваре Сан-Мишель за столиком кафе «Клюни» и пытаемся вернуться в прошлое, в далекое елецкое детство.

- ...Я помню все ясно, как сегодня. Могу нарисовать, где стоял дом, как текла река. - Чертит на листке бумаги. - ...Вот железная дорога, вот вокзал, здесь ходит бронепоезд. А здесь размещены пулеметы. А ведь я не был в Ельце с десяти лет...

Старый солдат, вот что он видит сквозь полные невероятных событий бурные годы - вокзал, бронепоезд, пулеметы.

Он гордится своей памятью и любуется своим топографическим искусством - как-никак в «Нормандии - Неман» он был офицером связи.

- В Ельце я научился читать по-русски. Тетка научила, она была учительница. В десять лет я прочитал Достоевского! Как я говорю по-русски?

- Великолепно.

- Бон, этим я обязан Ельцу.

- Что сохранилось в памяти?

- Помню запах елецких огурцов и вкус елецкого хлеба. Помню, как воровали мыло. Рядом с домом елецкой родни склад, я наловчился добывать оттуда мыло, проползал под воротами. Помню, как играли в гражданскую войну. Я за красных против белых. Это сразу так... Было ли страшно? Поначалу - безумно. На плоской крыше теткиной школы стоял пулемет, почему-то она плоская, совершенно плоская была крыша. И по школе стреляли из орудий. Было очень страшно. Мы прятались в погребе. Я вдруг упал на земляной пол, сделались судороги, пошла розовая пена. Очнулся уже в доме, несколько дней провалялся с температурой, а потом вдруг - чудо! - перестал бояться. Страх исчез, и навсегда! И больше я уже в своей жизни никогда ничего не боялся!..

Могу добавить, что Игорь в свое время не побоялся угнать бомбардировщик и бежал на нем, чтобы вступить в ряды «Сражающейся Франции», когда де Голль призвал всех французов, где бы они ни находились, присоединиться к нему. Не побоялся влезть на шпиль Шартрского собора, чтобы исправить электропроводку сигнализации для самолетов. Теперь в свои семьдесят с лишним лет расстояние от Парижа до Марселя он покрывает за пять с половиной часов, делая одну остановку под Лионом, чтобы выпить кофе и заправить машину. А по мысу Кап-Канай, усыпанному разбившимися автомобилями, - их не убирают для устрашения, яркие металлические трупы покрывают ущелье, - мчится, не снижая скорости. При этом поет и обнимает за талию сидящую рядом с ним даму.

- Помню, как Мамонтов на белом коне едет по мосту, за ним вся шайка.

- Как в кино?

- Все кино будут потом. Он едет по-настоящему. Я это видел. И не забыл. Это врезалось в мою башку навсегда. Как и забор.

- Забор?

- Да, длинный-длинный забор. Под этим забором вдоль дороги происходили совершенно ужасные для моего детского воображения сцены. Скользкая земля, обезумевшие люди, не люди - животные... Хочу сделать одну поправку: я сказал про хлеб и огурцы, а про суп забыл. Был суп, тюря, похлебка, что-то вроде лукового супа. И это было так вкусно, что я до сих пор больше всего люблю суп. Когда прилетаю в Москву, в ресторане заказываю три супа сразу: борщ, рассольник и куриную лапшу. Или: борщ, рассольник и солянку. На меня смотрят с удивлением: вот дурак иностранец, но... о вкусах не спорят. Главное, что я помню: Елец - это голод. Чувство голода. Елецкое детство, потом берлинское детство, потом парижская юность - я всегда голодный, всегда хочу есть. Но началось с Ельца. Мы были там с братом Юрием. Жили то у одной, то у другой тетки. А иногда раздельно. Наверно, двоих нас было не прокормить. Помню, Юрий жил у нашей родни в поместье, там было сытнее. Не знаю, какие они были помещики, грансеньоры или нет, но вокруг было очень красиво: лес, парк, пруды у дома. Какие-то статуи, дом с колоннами. Потом он сгорел. Там нам давали варенье из райских яблок, которое меня смущало названием, потому что я уже тогда знал, что рая и ада нет, но варенье мне очень нравилось. Кроме того, наш родственник делал дудочки. Дудели мы в них, как в медные трубы, громко, оглушительно. А в Ельце я ходил слушать антирелигиозные лекции. Эти лекции тоже до сих пор помню, они сделали меня на всю жизнь атеистом. В волшебном фонаре показывали, что на месте святых мощей лежат куриные косточки. Этого для меня было достаточно, я возмущался, кричал, свистел, топал ногами. Ненавижу лжецов, а попы лгут людям! Хотите молиться - молитесь, а врать не надо. Ладно, это моя больная тема. Что еще?

- Все то же.

- Обыск. Вбегают, с винтовками. «В сторону!» «Молчать!» «Кого прячете?» «Оружие!»

- А кого вы прятали, кого они искали?

- Не знаю - война. У тетки командир стоял на квартире при: красных, сказал нам, что знает нашего отца. Правда, дети, чьи отцы на фронте, всегда спрашивают, военных, не видели ли их отца. И им часто отвечают, что видели. А потом тетка плакала и сказала, что командира убили. Власть в городе переходила из рук в руки несколько раз.

- Один мамонтовский налет.

- Это сейчас так считается, по учебнику. А когда сидишь в подвале, тебе десять лет и на крыше бьет пулемет, тетка закрывает тебя тряпьем и шепчет в ухо: «Молчи, не дыши», - тогда кажется, что все это продолжается бесконечно...