Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

X

Черновик неотправленного письма А. Вермишева. «...Вообрази себе. Дождь. Тоска. Приказа выступать нет. Мобилизованные картежничают. Играют на деньги, на еду, на одежду. Дисциплина падает. Я запрещаю карты - не действует. Продолжают. Однажды, войдя в казарму и застав бойцов батальона на месте преступления, требую прекратить безобразие, карты отдать комиссару, то есть мне. Не подчиняются. Начинаются пререкания, крики, угрозы. Я продолжаю настаивать на своем. Обстановка накаляется. На меня лезут с кулаками, я кому-то въезжаю по уху. Ужасно, конечно, но выхода не было. Нагана из кобуры я не вытащил, учти. Собирается толпа. Одни - за комиссара, другие за нарушителей - «свои». Некоторые исподтишка радуются скандалу. В какую-то секунду вижу искаженные ненавистью лица зачинщиков, слышу шепот: «красная сволочь!», «уходим за Сосну!», «разбирай оружие!» Я вдруг понимаю, что передо мной контра, разнузданная шпана, бандиты, разлагающие бойцов и только мечтающие о дезертирстве. Когда приказываю их арестовать, они сопротивляются, пытаются бежать, но их задерживают...»

Скверная история. Задержаны были недавно мобилизованные Михаил Кудрявцев и Иван Захаров, оба Елецкого уезда, из мещан, ранее, до революции, судимые за воровство. С ними играл в карты и Леонтий Плахин, по кличке Шабан, но он, завидя входящего комиссара, быстренько испарился. Однако, как показали свидетели, в компании был и кто-то четвертый, чужой, не красноармеец, который также успел скрыться. Кто таков? Неизвестно. Как вошел в казарму? Почему ни дневальный, ни сознательные бойцы не остановили игру? Не дали знать дежурившему командиру, что в казарме посторонний? Кто в наряде. Кто спал. А было темно, поздно. Те играли в глухом закутке. Кудрявцева и Захарова, видно, побаивались.

Шилов при встречах только вздыхал:

- Эх, Александр Александрович, как у вас сначала все хорошо получалось. Я даже удивлялся. А теперь? Разве можно быть таким вспыльчивым?

Одинцов подъехал иначе:

- Что ж вы, Сан Саныч, как в старой армии. Чуть что, сразу солдату по морде. Ведь в этом нас, офицеров, ваши товарищи всегда обвиняли, и напрасно. Пропаганда: Редчайшие случаи были, когда офицер распускал руки.

Через два дня ревтрибунальский следователь, вызвав Вермишева к себе на Соборную, огорошил:

- Мы должны привлечь вас к ответственности по обвинению в превышении власти. Вот показания вашего начальника штаба Одинцова. Он считает, что имелась возможность избежать столкновения.

Срыв, несдержанность? Может быть... Но избежать столкновения он не мог. Дисциплина в батальоне сейчас главное. Что было делать? Уступать грубой силе, злу, произволу? Нет! С непротивлением покончено навсегда.

Да, срывы были. Они причиняли страдания, мучения, но были. Мы располагаем таким документом:

«Фракция коммунистов при Петроградском областном комиссариате труда настоящим удостоверяет, что член РКП(б) тов. Вермишев служил в Петроградском областном комиссариате труда в качестве юрисконсульта в течение пяти месяцев.

За все это время фракция знает тов. Вермишева как преданного и полезного партийного работника, отдававшего все свои организационные способности на пользу дела Петроградского областного комиссариата труда.

В настоящее время Вермишев принужден оставить данную работу из-за инцидента, имеющего личный характер, со служащим комиссариата и только потому, что он произошел в стенах комиссариата. Фракция считает, что данный инцидент не может служить основанием для лишения тов. Вермишева какого бы то ни было доверия и возможности продолжать плодотворную деятельность в других советских органах, тем более, что, по мнению фракции, в этом инциденте есть элементы интриги со стороны лиц, чуждых коммунизму и близких к открытому саботажу в советских органах.

11 ноября 1918 г.»

Этот эпизод комментирует биограф А. Вермишева ленинградский писатель Яков Львович Сухотин в своей книге «Песню расстрелять нельзя!».

«Что же произошло? Чем была вызвана такая необычная характеристика? Оказывается, один из служащих комиссариата явился с незаконной просьбой к Вермишеву, дождался момента, когда тот остался один, и предложил ему взятку. Тот покраснел от гнева, потерял на секунду самообладание и дал подлецу пощечину...»

Там же на Соборной, у трибунала встретил Воронова-Вронского.

- Может быть, зайдем к нам? Мы с вами так редко видимся.

Идти не хотелось, но обещал Кандюрину помочь выяснить, что за салон.

Опять полный дом. Та же бледная и, кажется, не вполне трезвая Елизавета с сумасшедшей Маргошкой, ждущей случая спросить, не видел ли кто ее Сержа. Те же Одинцов и Шилов. Доктор - тоже к вечеру навеселе. Карты. Нет полковника Алексеева, вкрадчивого хама. Сегодня партнером у них кооператор Костин. Кроме них мелькают еще какие-то личности, но они на переднюю половину не заходят или не допускаются. Скорей всего, загулявшие актеры вороновского театра.

Зато с Макасеем Холмским Воронов-Вронский принялся знакомить комиссара вторично.

Михаил Константинович Ступин, по сцене Макасей Холмский, низко склонился в цирковом комплименте:

- Артист, иллюзионист, персидский факир, комиссар магов и эмиссар волшебников, к вашим услугам.

Все охотно засмеялись, благоволили юноше.

- Вот смотрите, - сказал доктор, - пришел сюда из Петербурга пешком, пробирался по дорогам, показывал фокусы, читал монологи Гамлета крестьянам. А все отчего? Любовь! Вы когда-нибудь были так влюблены, чтобы пройти полторы тысячи верст пешком? Я, например, увы...

- Я вас мог видеть в Петербурге, на сцене, в каком театре? - спросил Александр.

- Никогда!! - гаркнул Макасей. - Никогда моя нога не переступит гнусного порога погрязшего в разврате и лжи буржуазного театра. Эти бархатные кресла, позолота, нарисованные задники, суфлерские будки, что может быть пакостнее! Эти кругленькие животики первых любовников!

- Ну-ну, полегче насчет животиков, - сказал Шилов.

- Ты-ы не верь мне ни в чем... - заголосил Макасей - Я как ветер степной, буря в сердце моем, власти нет надо мной!.. Песня анархистов, - объявил он. - Стихи Всеволода Волина.

- Сочувствуете анархизму? - полюбопытствовал Александр-

Ответить Макасею помешала эльфообразная Марина.

В белом платье, с цветком гладиолуса в руке она ухитрилась, лавируя между креслами и ширмами, сделать три-четыре высоких балетных па и, как-то по особому подвернув ногу, технично приземлиться возле стола.

- Это прыжки по Далькрозу, нас так учили, - сообщила она, легко взлетая с пола.

Она заявилась сюда к родственникам подкормиться, а Макасей, его никто не звал, отправился за нею, и она ценит его самоотверженность, хотя...

Но комиссару уже горячо тряс руки маленький итальянец Жан Антонио Рибо.

Жан Антонио родился и живет в Неаполе, но прадедушка его был француз, наполеоновский полковник и состоял при Мюрате. Сам Жан Антонио аввокато и джьорналиста. Он участвовал в мовименто операйо - рабочем движении, а также в мовименто сочиалиста. Когда услышал, что в России произошла революция, примчался как ветер, чтобы увидеть все своими глазами. Учит русский язык, потому что влюблен в революцию. Он путешествует уже два года, был в Петрограде, в Москве, Твери, Вологде, Саратове, посещал заводы, жил в деревне.

В Ельце он задержался для ознакомления с коммунами агриколе. Пишет статьи для газеты «Соха и молот», печатается в московских «Известиях», в газете итальянских социалистов «Аванти!», в петроградской прессе. Особенно- поразила его коммуна агриколе в селе Знаменском. Поля, огороды в образцовом состоянии. Хозяйство общественное, люди работают по мере сил и возможностей, а распределение поровну, по едокам. Красиво. Об этом мечтают и в Италии, но у вас уже сделали, свер шили. Вы - первые. Супербо!

- У Дмитрия Николаевича Ремера, в Знаменском имение всегда было образцовым, - невинно подтвердила Маргошка.

- Он и коммуну хорошо организовал, - от души захохотал доктор.

Итальянец прекрасно разобрался в этих репликах. Это было конечно проявление буржуазного раздражения против социального прогресса. Люди не меняются сразу, им легче смотреть назад, где все, хотя и плохо, но известно, чем в будущее, в неизвестность, которая страшит. Как тактичный европеец, он промолчал, его дело учиться и аплодировать, а не давать советы. Русским коммунистам он желает аванти и только аванти!

Александр испытывал симпатию к маленькому итальянцу с кавказским темпераментом за драгоценное умение восхищаться и сопереживать. Трогало и то, что неаполитанский социалист чувствовал себя в суровой военной нашей жизни как рыба в воде и не хотел никуда уезжать, где потеплее, посуше и посытнее.

Жан Антонио начал рассказывать о том, как ездил на Восточный фронт, путешествовал по полям сражений подобно Пьеру Безухову. Он писал и отсылал корреспонденции о мужестве русских. О, он и сам не робкого десятка, попадал в деникинскую разведку, но при помощи хитрости выкрутился, сумев внушить белым, что газета, которую он представляет, вполне респектабельна. На него нападали и бандиты, уже здесь, под Ельцом, но они отпустили его, узнав, что его прадедушка служил в кавалерии... или поняли, что сам он, Жан Антонио, тоже отчаянный храбрец, ни бога ни черта не боится. Однако не нужно думать, что он, Жан Антонио, шутит или смеется как дурак. О, он видит, что вокруг трагедия, античная трагедия судьбы.

Макасей, который до того времени лишь азартно слеза говорившим и даже шевелил губами, будто по- текст, рванулся, чтобы наконец сказать свое слово. Вы правы, правы! Действительно, трагедия, и мы в ней участники! Я мечтаю поставить такую пьесу... тэой противостоит судьбе, но судьбою является он сам образе своего двойника! Он сам олицетворяет свою судьбу, и все происходит в нем самом, но двойник конечно персонифицирован. Он - призрак, но не вульгарный театральный призрак, не привидение. И они все время меняются с героем местами, так что зритель временами не знает, кто из них кто. Это как бы старая комедия с переодеваниями, с неузнаваниями, но это и трагедия судьбы.

Марина снова запрыгала по комнате, бросила актеру цветок и захлопала в ладоши.

- Браво, наконец-то ты сказал что-то дельное. Хотя все это попахивает метерлинковской мертвечиной. - Она выхватила свой цветок у актера. - Это надо разыгрывать веселее, легче! Пусть будут клоуны, пусть герой и судьба показывают друг другу фокусы. Пусть они облапошивают зрителей, - она сделала фуэте, опрокинув все-таки маленькую ширмочку. - Давайте завтра же устроим здесь, в Ельце, какой-нибудь гениальный розыгрыш... Переоденемся англичанами, ты, Макасей, будешь английский шпион, я - твоя переводчица. И мы придем в штаб сдаваться. Ты раскаиваешься и готов сообщить все шпионские секреты!

- О, карневале! - расцветал Жан Антонио. - У нас в Неаполе не могут жить без карневале.

Воронов-Вронский веселился как мальчишка. Доктор не на шутку испугался.

- Ты с ума сошла! Вас расстреляют!

- А товарищ комиссар объяснит потом, что мы не шпионы, а невинные шутники и бродячие актеры.

- Вот-вот, - выдавил из себя Александр, - коли вы жрецы Мельпомены, у меня тоже есть идея, не такая, правда, смелая. Вы и в самом деле приходите завтра в штаб, если можно, не в виде шпионов, а в своем настоящем облике. - Он невольно почувствовал себя старым, умудренным жизнью папашей. - Для вас есть работа.

- Я догадалась! Вы хотите, чтобы мы выступали перед солдатами. Перед революционной массой. Я согласна. Замечательно! Что бы такое придумать получше? Макасей, Николай Николаевич, Жан Антонио! Думайте! Я могу петь, танцевать.

- Так любить, так уметь радоваться жизни... Это благодать, божий дар, - заметила Маргарита.

Доктор с неподдельным страхом воскликнул:

- По-моему, в нынешней ситуации такой дар просто беда! Это может привести черт знает к чему!

- А я люблю, когда чуточку опасно, - Маргарита провела цветком по роялю. - Я убеждена, что со мной и вокруг меня ничего плохого случиться не может.

Жан Антонио пообещал, что тоже придет к красноармейцам и будет им петь неаполитанские песни.

Внимание Александра привлекла большая окантованная литография на стене. Высокие, наклоненные к мостовой бамбуковые шесты, к ним прикреплены полотнища, разрисованные иероглифами - афиши. Позади фронтоны театров, балаганы, чайные домики с балкончиками, галереями и множеством фонариков. Подпись гласила «Театральная улица в Иокогаме».

Подошедший бесшумно Одинцов заметил:

- А вот японцы не хотят никакого нового театра и гордятся тем, что у них старый.

Иронии в голосе не было, был вызов. Александр распрямился.

- Я понимаю так, что мой театр вам не нравится!

- Если быть честным, нет.

- Что же вы промолчали при обсуждении?

- Полагал неэтичным публично дискредитировать своего сослужебника. Армейская солидарность.

- Весьма обязан. Предпочитаю, однако, открытый обмен мнениями. Я умею за себя постоять. Да меня и поддержали бы.

- Не сомневаюсь. Вы угадали вкус толпы, или, как теперь принято выражаться, массы. Ваше искусство может стяжать успех у нового зрителя. Но это не русская драматургия!

- Какая же?

- Но послушайте, как изъясняются ваши рабочие и крестьяне. Искусственный, не книжный даже, а целиком придуманный язык.

Александр подумал, что, возможно, суждение Одинцова справедливо: языку героев и впрямь недостает естественности. Говорят, будто читают по газете. Однако в Одинцове заметно раздражение. Почему? Невзлюбил с самого начала, едва увидел? Не приемлет утробно-физиологически? Или сам баловался литературой, в глубине души считает себя поэтом, жаждет признания? А тут вчерашний помприсповер[4], сегодняшний комиссар, приносит свое сочинение, и все слушают его, потому что он - власть...

- Вы интеллигент, Сан Саныч, - меж тем продолжал Одинцов. - В нашем отечестве привыкли высоко ценить это звание. А вы отказываетесь от первородства. Ломаете язык своих героев, подлаживаясь к плебейскому уровню сознания. Вы сами-то выше своих героев и своих пьес.

- Весьма сомнительный комплимент, чтобы не сказать двусмысленный.

- Да, да, вы правы, - заторопился Одинцов, - интеллигент в наше время проходит сложный путь.

- Позвольте вас спросить, ведь вы же военный. Хо рошо, военный инженер, и не стреляли. Но вы служите в Красной Армии и надеетесь, что вам не придется стрелять, драться? Зачем же вы здесь?

- Я поверил, что правда на вашей стороне.

- А сейчас не верите?

- Помилуйте, Сан Саныч... Впрочем, простите, меня зовут.

Никто его не звал. Саве вдруг ясно увидел - Одинцов жалеет, что разговор зашел так далеко. Боится. Даже возникло желание удержать его. Нет, не стоило, получилось бы вовсе глупо.

Настроение окончательно испортилось. С пристрастием допрашивал себя: не оскорбленное ли авторское самолюбие побудило его так говорить с Одинцовым? В любом случае не нужно было обострять отношений. И в политотделе наставляли: сохраняй спокойствие, не дергай понапрасну спецов, чтобы максимально использовать их знания и опыт на благо Красной Армии... Но не впервые он слышит снисходительные и ханжеские поучения от людей, которые считают себя интеллигентами, а по сути своей равнодушны к народу. Им ведь не объяснишь, в каких борениях с самим собой давалась ему эта народная литература, не приносившая ни славы, ни денег, литература, за которую он в конце концов заплатил тюрьмой. Разве им расскажешь, сколько раз демон-искуситель, то в образе дядюшки Христофора, который, расставшись с Варварой Александровной, люто возненавидел все, что хоть отдаленно напоминало ему толстовскую народную литературу, то в образе Сашеньки Патваканова, оголтелого поклонника модерна, сколько раз демон-искуситель подступался к нему: «Брось заниматься глупостями, ты опоздал, ты отстал от века, твоя народная литература никого больше не тревожит. Пиши скорее символистскую драму, и тебе будут рукоплескать». По молодости лет он однажды ответил дядюшке и кузену, что именно свою литературу считает самой наиновейшей, что за ней будущее! Боже, как они хохотали! Ничего они не понимали, и в сторону от моды ни на шаг. Так и этот, Одинцов. Он и эстет, он же готов непротивленцем себя выказать, подполковник, всю жизнь прослуживший в армии. Ни одной своей мысли, в итоге чувствуется фальшь. Пьеса лишь повод, выход затаенной неприязни. Но что если неприязнь имеет характер не личный. Классовый. Это не означает еще, что Одинцов обязательно враг. Но и не друг. Быть может, пошел служить Советской власти, потому что не было другого выхода, а теперь раскаивается? Или сознательно ведет двойную игру? Тогда - все-таки враг, и под самым носом?! А то боится, что свои не простят сотрудничества с красными...

От этих мыслей его отвлекло появление Лапинера, который принес из редакции свежий, только что отпечатанный экземпляр завтрашней «Сохи и молота». Александр пробежал глазами номер. Ничего особенно интересного. Затишье. Статья Бутова о новом урожае, урожай средний, но и его не взять. Военком созывает бывших спортсменов. Обещает их не мобилизовать, а лишь использовать в великом деле оздоровления народных масс. Какие в Ельце спортсмены? Надо спросить у доктора. Что еще? Срочные меры по заготовке дров. Постановление елецкого уисполкома о выселении из имений помещиков, не обрабатывающих землю своим трудом. Регистрация сапожников и шорников...

Белые петербургские ночи двенадцатого года. И они с Лелей ждут в типографии выхода первых номеров «Правды». Они помогают развозить часть тиража непосредственно по районным организациям. Александру кажется, что мир переворачивается, еще бы, ты видишь своими глазами, как вылетает из печатной машины газета, такая газета! И любимая женщина рядом, вы вместе работаете во имя святого дела Революции... А что было, когда ему дали, еще в верстке, его стихотворение «Равноправие», которое приняла к печати «Правда»?! Леля потом уверяла, что он плясал среди наборных касс. Это конечно неправда, он плясал у себя на квартире.

- Мы договорились в редакции поместить заметку о чтении пьесы, - сказал Лапинер.

- Нет, я против, - замотал головой Александр. - Неудобно.

- Зря вы скромничаете. Мне пьеса понравилась, - насупился Лапинер. - Знаете ли, мой отец детский врач, в Ельце известный. Наша семья давно дружит- с Иваном Алексеевичем Буниным, писателем, почетным академиком. Он превосходно пишет, знает и здешнюю крестьянскую жизнь, и язык. Мы воспитывались на его творчестве. Но Бунин - это вчерашний день. Он сейчас, говорят, в Одессе. А за вами, Воронов-Вронский справедливо заметил, будущее.

- Но он же заметил, что его это не радует.

- Это его личное дело, - возразил Лапинер.

- А вы с ним хорошо знакомы?

- С Вороновым-Вронским? Он года два проучился в нашей гимназии. У него жили здесь родственники. Я младше его и помню только отроческие сплетни, что Ворона влюблен в докторскую приемную дочку. А когда я его увидел снова, у него уже амуры с другой дочкой...

- Над чем-нибудь и сейчас работаете? Оставляет ли вам ваша комиссарская деятельность хоть какое-то время для литературы?

Воронов-Вронский был сверхлюбезен и сверхуважителен, будто обращался к признанному и обожаемому мэтру, каждого слова которого ждал с нетерпением.

- Моя жизнь никогда не оставляла мне много времени, - усмехнулся Александр.

- И тем не менее вы всегда творили! - подхватил Воронов-Вронский. - А что же сейчас?

- Я думаю над пьесой о семье, - Александр говорил правду-- О том, как определяет собою человеческие судьбы революция.

- По той пьесе, что вы нам прочли, незаметно, чтоб вы были приверженцем психологической драмы!

Александр пропустил реплику мимо ушей. Воронов-Вронский не отставал.

- Простите, и что же за семья будет в вашей новой пьесе? Ах, какая ужасная работа! - перебил он себя. - Я имею в виду, что, должно быть, трудно уйти от автобиографичности. Писать о семье все равно что резать по живому.

- Да, трудно, Александр не понимал, куда тот клонит, и решил чуть подыграть ему. - Но последние дни я поневоле больше думаю о елецких историях.

- Вот как, вот как, - заволновался Воронов-Вронский. - Ну что ж, все верно, этот город открывает перед драматургом бездну возможностей. Какие сюжеты! Через каждую семью, через каждое сердце прошла трещина. Люди, близкие по крови, убивают друг друга. Дети вызывают отвращение родителей. Женщины смеются над клятвами возлюбленных. - Он сокрушенно вздохнул. - Что греха таить, и моя собственная семья разбита и расколота... Но позвольте спросить, какая из елецких историй вас больше всего занимает?

«Может, зря заговорил про Елец? Теперь надо идти напролом. А вот передал ли доктор своему зятю о разговоре про Малова, про письмо? Если передал, обидно. Впрочем, совсем открываться незачем».

- Меня интересует, например, такой человек, как Горшков.

- Ха-ха-ха, нашли Гамлета!

- А почему? Люди, решившиеся стать дуумвирами. Провозгласившие себя диктаторами. В этом есть что-то римское, величественное.

- Ну хорошо, не будем. Я не предполагал, что вы владеете даром комического... Александр Александрович... - наклонился он к уху Вермишева. - Хватит про литературу. Неужели ни одна ельчанка... Вот эти две красотки, - он кивнул на Маргошку и Елизавету, - две вдовушки, соломенные не соломенные, сам черт не разберет... Неужто наша Лиза не тронула вашего сердца?

Воронов-Вронский пристально-пьяно уставился в лицо комиссару.

- Не буду отрицать.

- Но к ней вам не подступиться со всеми вашими усами и портупеями. О, это такая .женщина, елецкий характер.

- Я знаю о ней только, что она была невестой Силантьева, потом вышла замуж за другого, и теперь они расстались.

- За другого! - он презрительно фыркнул. - Расстались. А собираетесь писать об Ельце! Давайте выпьем за ее освобождение, и я вам расскажу все доподлинно.

- Я весь внимание.

Воронов-Вронский возвратился от стола с двумя полными рюмками.

- Прошу. Здровье пенькных пань пораз перший, как говорят поляки. За здоровье прекрасных дам по первому разу!.. Ну, вот вам, как драматургу, от меня презент...

А Елизавета, - ух какой взгляд! - догадалась, что речь идет о ней.

- Поначалу история еще обычна... - начал Воронов-Вронский, приглушая голос - Первая красавица и первый жених в городе. Подходят друг другу по всем от бога данным статьям. Силантьев богат, умен и бешено энергичен. Все складывается как нельзя лучше, свадьба назначена на осень. Весною он едет по поручению отца в Москву и Петербург, закручивает большие дела, но закручивает и роман с замужней дамой. Эпизод банален, но не для нашей героини. Она отказывает жениху. Он женится на другой, на деньгах. Елизавета выходит за Малова, товарища ее детских игр и ближайшего друга Силантьева. Силантьев богатеет на елецком хлебе, Малов, который славится своим бескорыстием и совестливостью, у него в главных советниках. У Силантьевых рождается дочь, Маловым бог детей не дает. Вы скажете, опять история банальная? Ошибаетесь. Ибо под корой елецкой благопристойности, верности долгу и устоям кипят страсти. И какие! Происходит революция. Она развязывает не только классовые и политические силы, она высвобождает и порабощенные личные чувства! Тому пример наши герои. Смотрите, что делает Силантьев. Он отправляет жену и дочь, его батюшка уже умер, в Швейцарию. А сам предлагает Елизавете соединить их жизни, то есть бросить мужа и бежать с ним!

Зажегся теперь по-настоящему, плюс актерский кураж, плюс выпитое. Неплохая интермедия.

- И Елизавета соглашается? - спросил Александр.

- Допустим, - нахмурился он. - Теперь возникает вопрос, почему Малов, муж Елизаветы, обретается ныне в усадьбе госпожи Орловой? Ответ такой: после разгрома елецких эсеров решил уйти в сторону, не мозолить в городе глаза, изобразить частного человека, скромного сельского жителя. По-моему, довольно глупо. В имении он заметен больше, чем в городе. Да и само имение четыреста лет как на виду, за ним негласный надзор с шестнадцатого века. В здешних архивах я видел доносы на одну из прабабок Анны Орловой еще екатерининских времен. Другой вариант - у него роман с Орловой. Не верю. Непохоже. Он размазня. Хоть и неглуп, но лишен инициативы, способности к самостоятельному действию. От рождения второй номер. Почему остался в Ельце, когда ему фортуна улыбнулась - он получил Елизавету, - почему не бежит с нею куда глаза глядят? А потому, видите ли, что не может обидеть Силантьева, который ему верит. Все вранье! Привык! Удобно устроился, не может расстаться с приятной ролью друга и советчика у мильонщика. Но главное - ситуация доставляет ему наслаждение. Он упивается тем, что тут все жертвы, он, она, сам Силантьев. Есть, правда, еще один человек, который мог бы стать соперником Силантьеву, но он вынужден был уехать...

Воронов-Вронский выдержал паузу и продолжил:

- Малов по натуре трус. И бессребреник он, потому что трус. Всегда при чужих миллионах и при чужой женщине... И это «всегда» вдруг кончается. Силантьев делает неожиданный шаг. А Елизавета, раскрепощенная революцией, соглашается. Правда, не сразу. Опасается, что своим поступком убьет этого мерзавца Малова. Да и не может тотчас простить Силантьева... кто там разберет женское сердце. Проходит несколько месяцев. Быть может, она все-таки ждет, что тот, третий, позовет ее... Они с Силантьевым сидят в Ельце и не двигаются с места. Тут несомненно что-то даже большее, чем любовь. Эта женщина была его предназначением, и он всегда это знал. Теперь, когда дело его жизни с революцией рухнуло, у него осталась только она, Елизавета. И он шел из-за нее на смерть. Ведь сидеть здесь, в Ельце, для него было равнозначно смерти. Расстрелять его могли в любую минуту. Но ведь сидел, ждал. И дождался...

- Пока непонятно, - пожал плечами Александр.

Рассказчику нужно было перевести дыхание.

- Силантьев ранней осенью восемнадцатого года лает свое предложение. Она чувствует, что это уже всерьез. А Малов сразу все сообразил и по-настоящему испугался. Испугался, что эти титаны духа сметут его со своего пути. Их уже ничто не остановит, ни его слезы, ни его умные речи, ни апелляции к чувству долга, ни разговоры о совести. А общественного мнения для них больше не было. И церковь их тоже не держала, ни бога, ни черта они уже не боялись, да и какая сейчас церковь, - скорчил мину Воронов-Вронский, - все словно с цепи сорвались. Малова могла выручить только интрига. Сообщить жене, сговориться с родственниками, написать - нота бене - донос! Но он озабочен тем, чтобы сохранить лицо, репутацию порядочного человека. Ему выгоднее принять позу великодушия и всепрощения, сделать вид, что он добровольно уходит, смиряется перед великой любовью. Комедиант! Удивляюсь, как Орлова может переносить его! Не видит, что он ничтожество? Хотя он достаточно хитер. И быть может...

Он задумался, вдохновенно глядя в угол, новая идея осенила его.

- Не кажется ли вам,, что этот человек, очутившись перед фактом крушения так долго и хитро воздвигаемого им здания, ведет себя не так, как я только что предположил... Ведь в глубине души он считал, что основная фигура - он, что он держит этих людей в своих руках. И тут эти люди от него ускользают. Он потрясен, он в ярости. Как они смеют! Может быть, он понимает, что ему наконец-то указали его настоящее место, сказали: пошел к черту! И - не прощает!.. Что делать в этом случае? А все что угодно. Он готов на все.

И что сей сон значил? Театр персонально для Александра? Воронов-Вронский пытался что-то подсказать, суфлировал. Хочешь елецкую семейную трагедию - пожалуйста! Но в самом деле, уж не пригрезился ли весь этот разговор? Не зародился ли он в буйном воображении? Длинновато, верно. Кто-то из писателей говаривал: «простите мне длинноты, у меня не было времени написать короче». А в каком же свете выставлен здесь Малов?

Елецкая «Соха и молот» сообщила:

«В Ревтрибунале... состоялось заседание военно-полевого рев. трибунала. На заседании были разобраны следующие дела:

...Комиссара 42 запасного батальона А.А. Вермишева, обвинявшегося в превышении власти... За недоказанностью обвинений вышеизложенное дело прекратить».

Ниже имеется пункт: «Красноармейцев 42 запасного батальона Кудрявцева Михаила и Захарова Ивана, обвиняющихся в картежной игре, в угрозах политкому, в возбуждений мобилизованных, в противодействии власти и дезертирстве - расстрелять».

Разом все полетело в тартарары. Он попытался приостановить исполнение приговора - батальон не сегодня завтра отправят на фронт, пусть эти двое оправдаются в бою. Но Кандюрин, к которому он обратился как к члену уездной оперативной пятерки по борьбе с дезертирством, был непреклонен:

- Идешь на попятный, толстовец? Дал по морде и хорошо сделал. И приговорили их правильно. Отсрочить приговор? Да они у тебя до фронта сбегут. Или пойдешь в атаку, тебе же пулю в спину и всадят. Думаешь, так не бывает? Ты лучше гляди, чтобы кто из их прежних дружков не захотел тебе отомстить. Если что заметишь, говори мне немедля. Зло с корнем мы еще не вырвали.

Это же повторила и Дьякова, из бесед со своими подопечными беспризорниками заключившая, что Кудрявцев с Захаровым и подбивали ее пацанов на воровство. А беспризорник по прозвищу Слепушонок, который уже точно якшался с Кудрявцевым и Захаровым, сказал, это все слышали: «Комиссару-то теперь не жить».

Дьякова спросила, на чем основаны его слова, знает ли что-нибудь. Он отвечал, что сболтнул сам, жалеючи комиссара, который, говорят, хорошо поет и на гитаре играет».