Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

XIII

Реввоенсовет республики выпустил воззвание.

«Белогвардейская конница прорвалась в тыл нашим войскам и несет с собой расстройство, испуг и опустошение в пределах Тамбовской губернии. Задача белогвардейской конницы состоит в том, чтобы испугать наши южные войска, напирающие на Деникина, и заставить их отойти. Но эта надежда тщетна. Красные полки на Южном фронте сохранили незыблемую твердость и на важнейших участках с успехом продвигаются вперед. Прифронтовая полоса с уверенностью говорит красным бойцам: продолжайте вашу работу - с налетом деникинских бандитов справится тыл.

И в этом сейчас состоит священная обязанность тыла, прежде всего в Тамбовской губернии.

Задача ясна и проста: крепкой облавой окружить деникинскую конницу, которая оторвалась от своей базы, и уверенной рукой затянуть аркан.

Для этого нужно, чтобы рабоче-крестьянские массы, под руководством своих советов и коммунистических организаций, встали на ноги, как один человек, против белых налетчиков.

Опасность должна подстерегать белых бандитов изо всех углов, из-за каждого холма, из-за всякого оврага. При их приближении крестьяне должны своевременно угонять лошадей, скот, телеги, увозить хлеб и всякую снедь. Чего не успеют увезти - уничтожить. Советская власть покроет все понесенные убытки. Горе крестьянину, который чем бы то ни было добровольно поможет помещичьим войскам.

Коммунисты, на передовые посты!

...Нужно прекрасно поставить разведку. Собирать сведения о каждом неприятельском разъезде, следить за ним и, захватив врасплох, уничтожать или забирать в плен.

Там, где белые вздумают заночевать, их должен пробудить пожар. Их конница должна наткнуться на колючие проволоки там, где накануне был свободный путь.

Горе исполкому, который снимается с места без крайней необходимости, не причинив деникинцам всего вреда, на какой он только способен.

На территорию Тамбовской губернии ворвалась деникинская стая хищных волков, которые режут не только мужицкий скот, но и рабочий люд. На облаву, рабочие и крестьяне! С оружием и дубьем. Не давайте хищникам ни времени, ни сроку, гоните их со всех концов. Ату белых. Смерть живорезам!»

Елец жил своей жизнью. По примеру Казани собирались объявить «День сухаря». Михаил Бутов печатал очередную статью «Тяжелый удар помимо воли человека» - о погоде и плохом урожае, - нельзя собрать даже огурцы и фрукты. Упродком призывал сберечь каждый пуд масла. Уземотдел публиковал постановление о переходе мельниц в его ведение. За работы на школьных участках школьникам раздавали яблоки. Окончивших вторую ступень призывали в действующую армию. Собрание спортсменов, которых упорно созывал военком, наконец состоялось, присутствовало двенадцать человек. Отдел труда заранее уведомлял, что 28 августа - праздник успения - работ не будет. Уездвоенком обращался к гражданам с просьбой приносить книги военного характера. Намечался «День винтовки», как в Питере.

В Ревтрибунале слушалось дело красноармейца 9-й маршевой роты 42-го запасного батальона Молчалина Федора, укравшего казенный котелок, и гражданина г. Ельца Пешехонова Василия, купившего его. Молчалина приговорили к расстрелу, потом решили приостановить исполнение приговора на три месяца.

В городе успешно прошел «День ребенка» с кружечным сбором. Многие питомцы Анны Дьяковой приняли в нем участие, пели, плясали, колядовали, маленькие голодные оборванцы и беспризорники, объединенные идеей помощи тем, кому еще хуже и тяжелее, они выказывали истинно гражданские чувства. Особенно отличался Слепушонок, который на перекрестке бывшей Манежной и Архангельской, взобравшись на перила крыльца дома Горелова, распевал куплеты: «Звените струны моей гитары, мы отступали из-под Самары...» Салоповские французы темпераментно вторили ему. Потом они запели Марсельезу по-французски, а Слепушонок танцевал на крыльце. Деньги сыпались в их кружку дождем.

Мост через Сосну был почти окончен, укладывали последние бревна настила. Александр стоял на берегу. Сработано здорово. И какое удовольствие сознавать, что и ты здесь не посторонний. Вон та опора - твоя. Ты ее отличишь всегда, потому что сам тесал, сам вколачивал сваи. Она и смотрится лучше других, веселее, чище, стройнее. Ну последнее чушь, они все выверены и будут стоять долго.

Кто-то окликнул его. Воронов-Вронский.

- Замечтались, Сан Саныч? Любуетесь плодами рук своих?

- Здравствуйте, Николай Николаевич. Вы вернулись? Так скоро?

Воронов-Вронский сразу сделался грустен.

- Пустые хлопоты. Никто нас не мучает, мы сами себя мучаем, сказано в летописи. Впрочем, все вздор... Как вам наша идея насчет вечера?

Перемена мгновенная.

- Ах, Сан Саныч, если б вы знали, до чего я завидую вам.

- Вы принадлежите к партии. И это партия режиссеров, главных режиссеров.

- Вы смешиваете понятия. Цель нашей партии - борьба за лучшее будущее человечества. За это люди готовы умереть и умирают.

- В смерти тоже есть элемент игры. Посмотрите, как любят играть в войну дети. Как они любят убивать и быть убитыми. И вы, Сан Саныч, сами, занимаясь елецкими делами, разве не видите театральности происходящего? цеи Елец не сценическая площадка? Разве вы не строите здесь свою пьесу?!

- Вы слишком буквально восприняли мои слова о пьесе, - чуть помедлив, произнес Александр.

- Нет, Сан Саныч, не пытайтесь меня сбить. Мы все видим. Вот вы поехали за детками. Вы думали, глухая ночь, усадьба, Малов, госпожа Орлова, но все уже знают о поездке. И, поверьте мне, рассказали об этом не доктор и не Маргарита.

- Какая здесь тайна?

- Это неважно. Другой пример. У вас в батальоне сложности из-за карт. Вы страдаете. Откуда это известно? Кто сказал? Никто. Елецкий ветерок принес. Да и у вас на лице все написано. Произошло нечто ужасное, человек, мечтавший о счастье людей, об учительстве с прописной буквы, о России не петербургской, о России елецкой, явившись сюда, начал с того, что пролил кровь. Из-за чего? Из-за педагогического принципа. Катастрофа, думаете вы, интеллигент. Полагали, что красноармейцам, солдатикам вы отец родной. Ан, нет. Не учитель, не отец, но меч карающий. Боже, как вынести такое тому, кто от природы чувствителен, сентиментален, кто в юности грезил о непротивлении злу насилием. Да, это драма, Сан Саныч, ваша елецкая драма.

Воронов-Вронский поклонился извинившись - у него репетиция. Захромал прочь, не дав ничего сказать. Да и зачем что-то говорить ему? Затевать спор? Объяснять? Неизбежно оправдываться? Опровергать? Доказывать? Вот бес! Змей-искуситель! Ужалил и уполз.

Ах, если б это действительно разыгрывалась пьеса! Как просто было бы отвечать тогда... Но полно, просто ли? Пьеса, когда-нибудь он напишет ее...

Запись в блокноте:

«Поляков со мной резко переменил тон. Ни обвинений, ни угроз. Для заградотряда просил выделить лишь роту. Ливны молчат.

В батальоне стало полегче. Оценили твердость - не стал заискивать. Вчера провел политбеседу, слушали хорошо. Разбирали речь Ленина на 1-м Всероссийском съезде работников просвещения и социалистической культуры».

Отличился Ермилло. Получив увольнительную, шел чумазый, в грязных портках и босой в деревню к знакомой солдатке, которая обещала ему протопить баньку, чистые вещи нес с собой в узелке, разговорился с мужиком, пришлым, мужик спросил его, много ли в городе комиссаров, сказал что-то еще - мол, скоро, скоро - принял за своего, комиссарами обиженного, и Ермилло по говору, по обличию вдруг смекнул, что это казак, лазутчик, пригласил к солдатке, напоил самогоном, а потом связал и -доставил в часть.

Казака уже обыскивали на предмет оружия, сейчас Коварский снял с его шеи ладанку, в ней могло быть донесение, но хранилась молитва, записанная тонким пером на ветхом пергаменте - дедова, прадедова. Буквами покрупнее: «Молитва при набеге».

«Пресвятая госпоже владичице богородице и господи наш Иисус Христе. Благослови, господи, набеги идучи раба твоего и товарищей моих, кои со мною, облаком обволоки, святым небесным каменным градом твоим огради. Святой Димитрий Солунский, ущити меня, раба божьего, и товарищей моих на все четыре стороны: лихим людям не стреляти, ни рогаткою колоти и не бердышем сечи, ни ножом резати...»

Так чего он тут потерял, чего искал, в набеги идучи? Поначалу, может, еще слышал звон Великого Ивана и видел ликующий Кремль, но по дороге барско-помещичьи лозунги из его башки повыветрились, и он уже больше насчет столового серебра и мануфактуры старался, чтобы не с пустыми руками воротиться до своего куреня. И все же задание у него было, и От своих он оторвался не случайно, хотя вначале что-то насчет «бабы» врал. Но не упорствовал, и когда ему обещали отпустить домой, если скажет правду, ответствовал, не обинуясь, что имеет задание разыскать господина Малова и у него выяснить обстановку.

Послали Васятку за Кандюриным. У казака тем временем обнаружили в кармане еще одну бумагу. Тоже ведь носил с собою, не выкинул! Воззвание Реввоенсовета республики - «Кавалеристам корпуса Мамонтова». Эти листовки разбрасывала в расположении мамонтовских частей авиагруппа товарища Акашева.

«Кавалеристы!

Казаки, обманутые Мамонтовым!..

После разгрома Колчака мы сосредоточили на Южном фронте многочисленные войска, которые в ближайшие недели нанесут Деникину смертельный удар...

Обманутые кавалеристы!

Для вас спасение одно: отказаться от постыдного разбойничьего налета на рабочих и крестьян, самим арестовать ваших преступных командиров и протянуть руку примирения рабочим, крестьянам и красноармейцам всей страны...

Колчак нами раздавлен. Красные войска приближаются к колчаковской столице - Омску. Та же участь уготована Деникину.

Вам ли, трудовые казаки, рабочие люди, отдавать свои головы за угнетателей народа?

Теперь, когда вы узнали правду, поступите, как велит вам совесть и как требует ваш собственный интерес.

Вы в стальном кольце. Вас ждет бесславная гибель. Но в последнюю минуту рабоче-крестьянское правительство готово протянуть вам руку примирения».

Кандюрин задерживался. Пленный повествовал о том, что происходит по ту сторону фронта, в деникинских частях. В успех наступления никто не верит, поэтому все только грабят и тащат. От самой границы Донской области, к северу, станции и разъезды забиты поездами с добычей. В тыл отправляют тысячи вагонов добра. Нарушаются графики воинских перевозок. Развал, конец света.

Александр решил в усадьбу поехать с Кандюриным и его ребятами, тревожила мысль, что с Маловым он перелиберальничал.

Дорога сделалась еще хуже, чем в тот раз. Конь часто скользил и оступался. Александр представил себе мамонтовских казаков, скачущих по такой же дороге. В балках и лощинах сущий потоп. Небось, повозки у них плавают, лошади вязнут.

Ехали молча. У Варгола дорога пошла под гору, на длинном спуске в пойму коню и всаднику стало легче. Мерная рысь орловца, несильный, но тоже мерный дождь. Александр спрятал лицо в воротник брезентового плаща.

Снова зазвучала мелодия, которая уже звучала, он точно не помнил где, кажется, под Серпуховом. Телеграммы последних дней связались с той мелодией сперва непонятно как, потом все определенней: телеграммы, лента, падающая кольцом на пол, парнишка вроде Васятки. И смерть.

Конь выбивал копытами: та-та-та-та-та-та-та-та.

Стучит телеграф.

Непрерывная лента

Мерно стекает на пол,

Русый парнишка с

простреленным сердцем

Сник головою на стол.

Кто прочитает теперь

телеграмму,

Бойко отстукав ответ?

Больше сынок не увидится

с мамой

И не пошлет ей привет.

Пал от предательской

пули бандита...

Пал за рабочий народ...

Мерно стучат аппараты,

и лента

Кольца причудливо вьет.

Он успел еще подумать и о пьесе, о той, которую он собирался написать в Ельце, да так и не сумел...

Впереди на холме белели ворота, вернее то, что их обозначало.

Он уже знал, что торопиться не надо. Запах гари полз навстречу по саду, и от Готфридова моста Александр увидел, что усадьбы нет.

Остов барского дома, но именно остов, внутри выгорело все, а от бокового жилого флигеля остались лишь камни фундамента и развалины голландской печи. Кое-где посреди курившегося пепла высовывались прокоптившиеся мраморные головы - Готфрида, его потомков? - должно быть, раскалились в огне, потом треснули. Причудливо изогнутые крючья обозначали то, что вчера-позавчера было старинными деревенскими светцами; застывший сгусток лавы, запутанный в проволоке, - венецианской люстрой. Книги лежали стопками, казалось, они уцелели - толща спрессованной бумаги горит плохо, но одна стопка вдруг накренилась, оползла и истаяла в прах при налетевшем порыве ветра.

Не слезая с коня, он объехал пепелище и стал кружить по саду в надежде увидеть следы, уводящие от дома. Напрасно. Ничего, что указывало бы на смысл происшедшего здесь.

Впрочем, смысл как-раз был ясен. Концы теперь будет трудно найти.

Опросили местных. Ответы сдавленные, уклончивые, разноречивые. Загорелось случайно... подожгли ночевавшие в усадьбе дезертиры... Пожар от божьей милости случается... От молоньи... пожарный год, небесный огонь... Жил в доме один человек, он и поджег, чтоб никому не досталось... Огонь - царь...

На вопрос, где Орлова и ее сын, куда делся Малов, услышали, что до пожара были живы, а после никто не видел.

«Орлову и ее сына надо искать в окрестных монастырях», - подумал вслух Александр.

Чтобы преградить мамонтовцам путь на Козлов, навстречу им был выдвинут сильный отряд. Но бой, разгоревшийся двадцатого августа у станции Никифоровка, успеха не принес. Наши отступили. Больше серьезных препятствий к движению на Козлов для казаков не было.

К двадцать первому наши части стали подтягиваться к Тамбову, стремясь прижать прорвавшихся туда белых с севера, востока и юга. Однако штаб фронта вследствие неудовлетворительной разведки и плохой связи с 56-й стрелковой дивизией, выделенной для борьбы с мамонтовцами, по-прежнему продолжал считать, что основные силы Мамонтов держит значительно южнее. 56-й дивизии даже было рекомендовано две из трех бригад развернуть покруче на юг и лишь одной бригадой идти на Тамбов.

Наши продолжали наступление на Валуйки, клином врезаясь в расположение деникинских войск. На левом фланге фронта противник отступал к Хопру и Дону, опираясь на Царицынский укрепленный район.

Наступление войск группы Селивачева на стыке Донской и Добровольческой армий создавало угрозу Харькову, в котором с июня стояли белые. Однако, выдвинувшись к Харькову, Купянску и Валуйкам, наступавшие войска оказались с обнаженными флангами. К тому же взаимодействия с группой Шорина почти не было, обе группы двигались по расходящимся направлениям. Таким образом, положение для Красной Армии оставалось сложным и в каком-то смысле невыгодным.