Глава 8

И с ним не спешат породниться бароны[44].

Туманы выползали из заводей да болот для своих полночных странствий, когда Стефан появился перед парадной дверью пасторского дома. Эльфрида стояла на ступеньке крыльца, освещенная лимонным светом догорающих красок закатного небосвода.

– Ты же не потратил все это время на поиски той сережки? – спросила она с тревогой.

– Ах, нет, да я и не нашел ее.

– Не имеет значения. Хотя я порядком расстроена: то были мои любимые. Но Стефан, что же ты делал все это время, где же ты был? Я так беспокоилась. Я боялась за тебя, ты же не знаешь ни пяди в этих краях. Я думала: а что, если он свалился со скалы? Но теперь я намерена разбранить тебя как следует за то, что ты так меня напугал.

– Я должен поговорить с твоим отцом немедленно, – сказал он с некоторой резкостью, – я должен так много ему рассказать, и тебе тоже, Эльфрида.

– Ты собираешься поставить под угрозу возможность для нас провести счастливое время вдвоем, и это касается того самого темного секрета, на который ты так часто намекал и тем самым делал меня несчастной?

– Возможно.

Она тяжело задышала и посмотрела по сторонам, словно в поисках советчика.

– Отложи это до завтра, – сказала она.

Он тоже невольно вздохнул.

– Нет, это надо сделать сегодня. Где твой отец, Эльфрида?

– Думаю, где-то в саду, – отвечала она. – Это его любимое место для вечерних прогулок. Здесь я тебя покидаю. Скажи ему все, что должно быть сказано; сделай то, что должно быть сделано. Помни о том, что я с беспокойством ожидаю завершения вашего разговора.

И она вернулась в дом.

Она ожидала в гостиной, наблюдая за тем, как меркнет свет дня и превращается в игру теней, а тени сгущаются в темноту, ожидала до тех пор, пока ее нетерпение узнать, что же произошло в саду, не разрослось так, что ей уж было не под силу его сдерживать. Она прошла сквозь заросли кустарника, отперла калитку сада и охватила своим острым взглядом всю погрузившуюся в сумерки местность, которую ограждали и закрывали четыре стены: их здесь не было. Она приставила к стене маленькую лестницу, коя использовалась для сбора фруктов, и заглянула поверх стены в поле. Это поле раскинулось вплоть до границ церковных земель, кои были огорожены с той стороны изгородью из бирючины. Подле этой изгороди находился мистер Суонкорт, который прогуливался туда-сюда и громко разговаривал – с самим собой, как это казалось на первый взгляд. Нет, другой голос периодически выкрикивал ответы; и этот собеседник, казалось, находился по другую сторону изгороди. Голос, хотя и был мягким по тембру, принадлежал явно не Стефану.

Второй говоривший должен был находиться в давно заброшенном саду старого особняка, который вместе с небольшим имением, к коему он прилагался, был недавно куплен человеком по фамилии Тройтон, которого Эльфрида никогда не видела. Должно быть, ее отец завязал знакомство с кем-то из членов этого семейства, общаясь через изгородь из бирючины, или же туда забрел какой-то незнакомец.

Что ж, не было ни малейшей нужды беспокоить его.

И было очень похоже на то, что в конце концов Стефан все еще не осуществил свое намерение поговорить с ее отцом. Она снова вернулась в дом, спрашивая себя, где может находиться Стефан. Желая найти себе занятие и хоть как-то отвлечься, она поднялась наверх, в свою комнатку. Здесь она присела у открытого окна, и, подперев рукою щеку да опершись на стол, она погрузилась в размышления.

Это была жаркая и тихая августовская ночь. Любой шорох, нарушающий ее молчание, тут же получал повышенье до звания шума и был слышен на мили вокруг, а простейший звук – на еще более далекие расстояния. Она оставалась в той же позе, думая о Стефане и желая, чтобы он не лишал ее своего общества умышленно, как это сейчас выглядело. Каким деликатным и чутким он был, мыслила она, и все-таки в нем достало мужества иметь от нее личный секрет, который значительно поднимал его цену в ее глазах. Таким образом, глядя невидящим взором на окружающее, она ушла в свои мысли и потеряла счет времени.

Странные стечения обстоятельств, особенно те тривиальные, что способны случаться каждый день, столь часто встречаются в нашей повседневной жизни, что мы становимся привычными к их необъяснимости и забываем спросить себя: а те длительные странности в эдаком сопоставлении не являются ли почти опровержением того, что они вообще случайны? В это время Эльфрида могла думать лишь об одном происшествии. Она в двадцатый раз живо воскрешала в своем воображении утренний поцелуй и выпячивала губки опять-таки неправильно, когда услышала звук точно такого же поцелуя, что донесся с лужайки прямо у нее под окном.

Поцелуй – не в спокойной манере, даваемый украдкой, но решительный, громкий и крепкий.

Ее бросило в краску, и она посмотрела вниз, но в темноте никого не смогла разглядеть. Темные очертания нагорья образовывали острую печальную линию в сияющих небесах, непрерывную вплоть до темного абриса кедра, что рос на лужайке, был выше всех соседних деревьев, и его заметная крона поднималась высоко к небу – четко выделялась на линии горизонта, а верхушка кедра колола взошедшую луну, будто жалом.

Если некие особы и стояли сейчас на траве лужайки, то сохранялась возможность, что Эльфрида рассмотрит хотя бы их силуэты, неясные в темноте. Однако кустарники, что некогда едва достигали поляны, теперь разрослись густо и вширь и скрывали по меньшей мере половину ограды за которой они находились. Целовавшаяся пара стояла, должно быть, за каким-то из этих кустов; в любом случае, никого не было видно.

Если бы с ее возлюбленным никогда не было связано никаких загадок, что появились благодаря его недомолвкам и таинственным отлучкам, Эльфрида вовсе не допустила бы мысли, подозрения, что он мог принимать участие в подобной сцене. Но те осторожности, на которых он настаивал, в то время как они делали только еще более плотным покров окружающей его тайны, и без которой она, быть может, и не полюбила бы его по-настоящему, все это привело к появлению множества сомнений, и она, начиная пылать на медленном огне ревности, спрашивала себя: велика ли вероятность, что он ни в чем не виновен?

Эльфрида на цыпочках спустилась вниз, к тому самому месту, где она рассталась со Стефаном, разрешив ему поговорить с глазу на глаз с ее отцом. Там она стала блуждать вокруг, заглядывая во все укромные уголки, откуда мог бы исходить звук того самого поцелуя; среди высоких зарослей португальской калины[45], вокруг больших кустов пампасной травы[46], среди зарослей остролиста с их яркой двуцветной зеленью, под плакучими вязами никого там не было. Возвратясь в дом, она позвала:

– Юнити!

– Она ушла к своей тетушке, провести вечер с нею, – отозвался мистер Суонкорт, высовывая голову из двери своего рабочего кабинета и позволяя потоку света, льющегося от горящих свечей, освещать лицо Эльфриды, – потоку, что скорее маскировал ее состояние, как ей самой казалось, поскольку создавал на ее щеках горящий розоватый румянец неловкого замешательства.

– Я не заметила, как ты вернулся в дом, папа, – сказала она с удивлением. – Это ведь совершенно точно, ни одного огня не было видно в окне, когда я была на лужайке? – И она заглянула к нему в кабинет и увидела, что ставни все еще отворены.

– О да, я воротился в дом, – сказал он равнодушно. – Для чего тебе требовалась Юнити? Мне казалось, она оставила для нас приготовленный ужин перед тем, как уйти к тетушке.

– Она и впрямь его приготовила?.. Я этого не видела… Нет, она была нужна мне не за этим.

Теперь, когда от нее требовали назвать конкретную причину, по которой она звала служанку, Эльфрида едва ли могла ее назвать. На миг ее ум заметался в поисках другого, незначительного предмета беседы. Ей бросились в глаза алые кончики тлеющих каминных спичек, что лежали внутри каминной решетки, которые сказали ей, почему она не видела ни одного луча света из окон, пока бродила по лужайке, – потому что свечи были только что зажжены.

– Я вернулся в дом сразу же, – сказал священник. – Я думал, что вы с мистером Смитом гуляете где-то в саду.

Даже неопытная Эльфрида не могла не подумать о том, что ее отец, должно быть, удивительно слеп, если ему не удалось догадаться, какие будут последствия, если ее и Стефана вот так, без церемоний, оставлять вдвоем; он, должно быть, удивительно беспечен, если видел это и не подумал о том, что за этим последует; удивительно добр, если, как ей казалось, предугадав издалека самое вероятное развитие событий, он и видел все, и думал об этом, и одобрял это. Ее размышления резко оборвались при виде Стефана, который появился на крыльце дома, и его голову и плечи серебрил лунный свет, что начал струиться сквозь просветы между деревьями.

– Твои неприятности имеют какое-то отношение к поцелую на лужайке? – спросила она у него резко, почти страстно.

– К поцелую на лужайке?

– Да! – властно выкрикнула она.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, по крайней мере сейчас точно не понимаю. Я совершенно уверен в том, что никого не целовал на лужайке, если это именно то, что ты хочешь знать, Эльфрида.

– Знаешь ли ты что-нибудь об этом спектакле?

– Ничего ровным счетом. Что заставило тебя задавать такие вопросы?

– Не заставляй меня рассказывать, – тут нет ничего важного. И, Стефан, ты еще не говорил с папой по поводу нашего обручения?

– Нет, – отвечал он с сожалением, – я нигде не мог его найти, а потом, когда я как следует задумался о том, что ты говорила о возражениях, отказах, возможно, о горьких упреках, которые положат конец нашему счастью, то я решил отложить этот разговор до завтра; это дает нам еще один день счастья – пусть даже счастья в трепете.

– Да, но мне кажется, было бы неправильным молчать слишком долго, – сказала она нежным голосом, который предполагал, что ее лицо зарделось. – Я хочу, чтобы он знал, что мы любим друг друга, Стефан. Зачем ты принял, как свою собственную, слишком близко к сердцу мою идею об отсрочке?

– Я объяснюсь, но прежде всего я хотел поведать тебе свой секрет – рассказать о нем сейчас же. Осталось еще два-три часа до того, как надо будет идти спать. Давай поднимемся на холм, к церкви.

Дверь церкви оказалась заперта. Они сошли с крыльца и отправились, рука об руку, искать место для спокойной беседы среди могильных камней. Стефан выбрал плоскую могилу, которая казалась более новой и чистой, чем все другие вокруг, и, присев на нее сам, потянул ее к себе за руку.

– Нет, не будем сидеть здесь, – сказала она.

– Почему нет?

– Простая прихоть, но не имеет значения. – И она тоже села.

– Эльфи, будешь ли ты любить меня, несмотря ни на что, кто бы что ни говорил против меня?

– О Стефан, что заставляет тебя повторять это постоянно и с такой печалью? Ты же знаешь, что буду. Разумеется, буду, – сказала она, придвигаясь к нему поближе, – что бы там о тебе ни говорили – а ничего дурного никто придумать не сможет, – я буду льнуть к тебе, как и раньше. Твой жизненный путь станет и моим тоже, и мы будем вместе до самой смерти.

– Думала ли ты когда-нибудь о том, кто мои родители или к какому обществу я могу принадлежать?

– Нет, не особенно. Я заметила один-два пробела в твоих манерах, кои показались мне довольно необычными, ничего больше. Я полагаю, ты принадлежишь к обществу обыкновенных людей, приобретших какую-либо профессию.

– Предположим, что у меня нет… что никто больше из моей семьи не имеет профессии?

– Мне все равно. Меня интересуешь только ты.

– Как ты думаешь, где я ходил в школу… я имею в виду, какого рода это была школа?

– Академия доктора Такого-то, – сказала она легкомысленно.

– Нет. Сперва я ходил в начальную школу, а потом – в народное училище.

– Всего только училище! Ну, что ж, я люблю тебя еще больше, Стефан, милый Стефан, – проворковала она нежно, – я правда тебя люблю. А почему ты рассказываешь мне об этом так многозначительно? Почему мне это должно быть важно?

Он прижал ее к себе и продолжал:

– Как ты думаешь, кто мой отец, чем он зарабатывает на свой хлеб, как говорится?

– У него на руках некая профессия или занятие, я полагаю.

– Нет, он каменщик.

– Вольный каменщик?

– Да нет же, крестьянин и поденщик-каменщик.

Эльфрида сперва ничего не сказала. Спустя некоторое время она прошептала:

– Это мне кажется странным. Но не имеет значения… почему это должно быть важно?

– Как, разве ты не сердишься на меня за то, что я не сказал тебе раньше?

– Нет, вовсе нет. А твоя мать жива?

– Да.

– Она добрая леди?

– Очень, лучшая мать на свете. Все в ее роду были состоятельными йоменами на протяжении столетий, однако она – всего лишь доярка на молочной ферме.

– О Стефан! – вырвалось у нее тихое восклицание.

– Она продолжала работать на молочной ферме еще долго после того, как мой отец женился на ней, – рассказывал Стефан без дальнейших колебаний. – И я очень хорошо помню, как я был еще совсем маленьким, и, когда я приходил на доение, то смотрел, как с молока снимают сливки, спал где-нибудь там, когда сбивали масло, и по-настоящему верил, что помогаю ей. Ах, то были такие счастливые времена!

– Нет, никогда-никогда их нельзя будет назвать счастливыми.

– Да, они были счастливыми.

– Я не представляю, что за счастье можно чувствовать, выполняя тяжелую работу на молочной ферме, чтобы заработать себе на кусок хлеба, когда руки все красные и потрескавшиеся и башмаки грязные… Стефан, я прекрасно сознаю, как это странно – видеть тебя в таком свете, ведь у тебя была юность, полная… полная лишений, и ты выполнял такую низкую работу (при этих словах Стефан отшатнулся от нее на дюйм-два), но я ПО-НАСТОЯЩЕМУ люблю тебя, совсем так же, как раньше, – продолжала она, снова начиная льнуть к его плечу, – и для меня не имеет ни малейшего значения твое прошлое, и я вижу, что ты стал только еще достойнее оттого, что тебе с малых лет пришлось пробивать себе дорогу в жизни.

– Это не мои заслуги, это заслуги Найта, который меня подталкивал.

– Ах, вечно он, вечно он!

– Да, и это по справедливости так. Теперь, Эльфрида, ты понимаешь, почему он учил меня по переписке. Мы были знакомы долгие годы, прежде чем он уехал в Оксфорд, однако я тогда еще не продвинулся достаточно далеко в моем чтении для него, чтоб до его отъезда из дому он стал тешить себя мыслью помогать мне в изучении классических языков. Потом меня отослали из деревни, и мы с ним очень редко виделись, но он продолжал поддерживать нашу систему обучения по переписке, притом с величайшей регулярностью. Я как-нибудь поведаю тебе всю историю, но не теперь. Нынче ко всему этому больше нечего добавить, остается разве что назвать местности, имена и даты. – Его голос стал тише на последних словах.

– Нет, не тревожься о том, чтобы сказать больше. Ты – милый, честный юноша, поскольку поведал мне все это; и здесь нет ничего ужасного. Стало в порядке вещей, что будущие миллионеры начинают свой путь, приходя в Лондон со своими инструментами в заплечном мешке да с монетой в полкроны в кармане. Такое происхождение становится настолько уважаемым в наши времена, – продолжала она бодро, – что ему даже несколько свойствен налет норманнского происхождения.

– Ах, если бы я уже СКОЛОТИЛ себе состояние, я бы не тревожился об этом. Но пока что я остаюсь лишь возможным кандидатом в миллионеры.

– Чего вполне достаточно. И ЭТО вот все, из-за чего ты так беспокоился?

– Я думал о том, что поступаю дурно, позволяя тебе увлечься мною и не рассказывая своей истории; и все-таки я очень боялся рассказать ее, Эльфи. Я страшился потерять тебя и в данном случае вел себя, как последний трус.

– Каким обыкновенным кажется теперь все, связанное с тобою, в свете этого объяснения! Твоя необычная манера играть в шахматы, твое неправильное латинское произношение, которое заметил папа, та причудливая смесь твоих книжных познаний вкупе с пробелами по части самых обыденных вещей, что требуется уметь человеку из хорошего общества, – все становится ясно в один миг. А как это связано с той сценой, что я наблюдала в особняке лорда Люкселлиана?

– Что же ты видела?

– Я видела твою тень – как ты помогал некой леди набросить на себя шаль. Я была возле черного входа, а вы находились в комнате, окно которой выходило в мою сторону. Ты подошел ко мне минуту спустя.

– Она была моей матерью.

– ТАМ была твоя мать! – Она отодвинулась от него, чтобы заглянуть ему в глаза с изумлением.

– Эльфрида, – промолвил Стефан, – я собирался отложить это признание до завтра… я хотел придержать его… а теперь, как ни крути, мне придется об этом сказать. Остальная часть моей тайны касается того, где живут мои родители. Как ты думаешь, где они живут? Ты с ними знакома… ты их видела, по крайней мере.

– Я их знаю?! – воскликнула она в неизреченном изумлении.

– Да. Мой отец – Джон Смит, главный каменщик лорда Люкселлиана, который живет в коттедже за оградой парка, у реки.

– О Стефан! Может ли это быть?

– Много лет назад он построил… или помогал строить, тот самый дом, в котором ты ныне живешь. Он возвел те самые каменные столбы ворот у дома привратника, что высятся при въезде в парк, принадлежащий лорду Люкселлиану. Мой дед посадил те деревья, что окружают вашу лужайку; моя бабка – она трудилась в полях вместе с ним – ухаживала за каждым деревцом, пока оно не принялось и не укрепилось в почве, они говорили мне об этом сами, когда я был еще ребенком. Он был также церковным сторожем и выкопал многие из тех могил, что сейчас нас окружают.

– И твои необъяснимые отлучки в первое утро по приезде и затем новая, сегодня в полдень, – это все потому, что ты забегал проведать своих отца и мать?.. Теперь я понимаю; немудрено, что ты отлично знал дорогу до деревни и обратно!

– Немудрено. Но помни, что я не жил здесь с девяти лет. Тогда меня отослали к моему дяде-кузнецу, который проживает неподалеку от Экзонбери, с тем, чтобы я мог каждый день посещать народное училище, ведь в те годы на наших далеких берегах не было ни одного подобного заведения. Тогда-то я и познакомился с моим другом Найтом. И вот, когда мне исполнилось пятнадцать и я был прекрасно обучен моим наставником из училища – а еще лучше обучен Найтом, – меня взяли в качестве ученика в контору архитектора, поскольку я искусно рисую карандашом. Полная плата за мое обучение у архитектора была целиком внесена моими отцом и матерью, и это было сделано против воли лорда Люкселлиана, который был бы рад возместить эти расходы, поскольку, как бы там ни было, он хорошо относится к моему отцу и держится очень высокого мнения о нем.

– Подумать только, что ТЫ, гость из Лондона, столичный житель, родился в этих краях и прекрасно знал нашу деревню задолго до того, как я тут поселилась. Как это странно… как это для меня необыкновенно странно! – тихо сказала она.

– Моя мать присела в реверансе перед тобою и твоим отцом в прошлое воскресенье, – сказал Стефан с вымученной улыбкой, мысля о неравенстве в положении. – И твой папа сказал ей: «Я рад видеть, что вы исправно посещаете церковные службы, ДЖЕЙН».

– Я помню это, но я никогда не разговаривала с ней. Мы живем здесь всего только восемнадцать месяцев, а приход – такой большой.

– А теперь сопоставь это, – сказал Стефан с болезненным смехом, – с верой твоего отца в мою «голубую кровь», что так занимает его ум. В первый же вечер моего приезда он настаивал на том, что нашел корни моего происхождения, и привел якобы доказательства к тому, что я – потомок одной из самых древних фамилий западного графства, опираясь на то, как звучит мое второе имя, данное при крещении; тогда как правда состоит в том, что его дали мне потому, что дед мой был помощником садовника в усадьбе семьи Фицморисов-Смитов на протяжении тридцати лет. Но когда я увидел твое лицо, моя любимая, мне не хватило смелости ему возразить и поведать без утайки то, что навеки лишило бы меня твоего общества и благосклонности.

Она глубоко вздохнула.

– Да, теперь я вижу, каким образом это неравенство в положении может стать для нас препятствием, – вымолвила она и продолжала тихим, печальным шепотом: – Я бы не придала этому значения, живи они где-то далеко. На наше обручение папа бы согласился, будь ты сыном крестьян, что жили бы в ста милях отсюда: дальнее расстояние смягчило бы разницу в положении наших семей. Но он ни за что не одобрит… О Стефан, Стефан! Что же мне теперь делать?

– Делать? – спросил он неуверенно и мрачно. – Откажись от меня; позволь мне вернуться в Лондон и больше обо мне не думай.

– Нет, нет, я не могу от тебя отказаться! Эта безнадежность нашей любви делает тебя лишь дороже моему сердцу… Я сейчас подумала о том, что не привлекло моего внимания раньше. Стефан, чего нам тревожиться? Почему папа будет возражать? Лондонский архитектор по-прежнему остается лондонским архитектором. Кто будет наводить о нас справки в Лондоне? Никто. Мы же там будем жить, не правда ли? Почему мы должны так об этом волноваться?

– Ну, Эльфи, – сказал Стефан, вместе с ее надеждами и его мечты вновь ожили у него в сердце, – Найт вовсе не считает меня всего лишь сыном крестьянина; он говорит, что я так же достоин его дружбы, как если бы родился сыном лорда; и если я достоин его дружбы, значит, я достоин и тебя, не так ли, Эльфрида?

– Я не только никого не любила до тебя, – промолвила она вместо того, чтоб ответить на его вопрос, – но я даже не завязала ни с кем тесной дружбы, такой, как у тебя с Найтом. Я бы хотела, чтобы этого не было. Такая дружба преуменьшает меня в твоих глазах.

– Что ж, Эльфрида, тебе лучше знать, – сказал он галантно. – И у тебя правда никогда не было другого возлюбленного?

– Никого, кто имел бы право называть меня своей возлюбленной.

– Но тебя правда никто не любил до меня?

– Ну нет, один человек любил меня однажды; очень сильно, как он говорил.

– Как долго?

– Ох, очень долго.

– Как долго, любимая?

– Целый год.

– Это не ОЧЕНЬ долго, – сказал он разочарованно. – А хотел ли он на тебе жениться?

– Думаю, что хотел. Но я не находила в нем ничего. Он был бы недостаточно хорош, даже люби я его.

– Могу я спросить, кем он был?

– Крестьянином.

– Крестьянин, который недостаточно хорош… а моя-то семья чем же лучше! – тихо воскликнул молодой человек. – Где же он теперь? – продолжал Стефан расспрашивать Эльфриду.

– ЗДЕСЬ.

– Здесь! Что ты хотела этим сказать?

– Я имею в виду, что он здесь.

– Где здесь?

– Под нами. Он покоится под этим могильным камнем. Он мертв, и мы сидим на его могиле.

– Эльфи, – отозвался Стефан, вскакивая с места и глядя на могилу, – каким странным и печальным кажется это открытие! Это наводит меня на мрачные мысли.

– Стефан! Я не хотела сидеть здесь, но ты настоял.

– Ты никогда не поощряла его?

– Ни взглядом, ни словом, ни жестом – никогда! – промолвила она торжественно. – Он умер от чахотки и был похоронен в день твоего первого приезда.

– Давай поскорее уйдем отсюда. Мне не нравится находиться рядом с НИМ, даже если ты никогда его не любила. Он был с тобой ДО меня.

– Беспокойство делает тебя неблагоразумным, – сказала она немного обидчиво, следуя за ним на расстоянии нескольких шагов. – Возможно, мне следовало рассказать тебе все это до того, как мы там присели. Да, давай уйдем.

Загрузка...