Взор синих глаз

Глава 38

Стефан нимало не размышлял об этой встрече со своим старым другом и когда-то любимым образцом для подражания. Он был опечален тем, что среди всех отвлечений последнего времени слабый голос верности Найту еще говорил в его душе. Возможно, эта стойкость объяснялась тем, что Найт всегда обращался с ним как с простым учеником, даже унижал его иногда, и наконец, хоть и невольно, заставил его пережить худшее унижение из возможных, уведя у него возлюбленную. Эмоциональная часть характера Стефана была создана скорее по женской, чем по мужской, модели; и та ужасная рана от руки Найта, коя по-прежнему была живой и горячей, могла бы исчезнуть вовсе при любящей заботе.

Найт, со своей стороны, был раздражен после того, как они расстались, поскольку ему не удалось сразу же забрать Стефана в руки по своей старой привычке. Те слова, которые случайно вылетели у Смита, насчет кого-то, кто имел больше прав на Эльфриду, если бы произносивший их был гораздо моложе, побудили бы Найта на такой вопрос, как: «Давай, расскажи мне об этом все, мой мальчик», – и Стефан выложил бы все прямо, что хотел сказать об этом предмете.

Стефан, необыкновенный мальчик, несмотря на то что он внешне стал Стефаном, взрослым мужчиной, изобретателем, оживил в памяти Найта тот день. В настоящее время он был не более чем временный житель Лондона; и после того, как он уладил два-три деловых вопроса, которые у него оставались нерешенными в тот день, он рассеянно прогуливался по мрачным коридорам Британского музея в те полчаса, что оставались до его закрытия. Встреча со Стефаном соединила настоящее с прошлым, закрыла ту глубокую расселину, кою образовало его отсутствие в Англии, словно она никогда не существовала, и края той расселины смыкались до тех пор, пока последние обстоятельства его прежнего пребывания в Лондоне не стали буквально вчерашним днем для сегодняшних обстоятельств. Та буря, что бушевала в нем из-за Эльфриды Суонкорт, поднялась с новой силой, только окрепнув после затишья. И впрямь, в эти долгие месяцы отсутствия, несмотря на то что он подавил желание сделать ее своей женой, он ни на минуту не забывал, что она принадлежала к тому типу женщины, которая идеально подходила к его характеру; и, вместо того чтобы вовсе избавиться от мыслей о ней, он все больше смотрел на это как на слабость, которую нужно терпеть.

Найт вернулся в свой отель гораздо раньше, чем вернулся бы при обычном стечении обстоятельств. Он не заботился о том, чтобы поразмыслить, выросло ли это стремление из дружеского желания закрыть пропасть, коя медленно ширилась между ним и его самым ранним знакомым, или из страстного желания узнать смысл темных пророчеств, кои изрек Стефани, кои означали, что он знает об Эльфриде больше, чем предполагал Найт.

Он торопливо поужинал, спросил, в каком номере остановился Смит, и вскоре его проводили в номер молодого человека, коего он обнаружил сидящим у жарко натопленного камина, у стола, где было разложено в беспорядке несколько научных периодических изданий и журналов по искусству.

– Я пришел к вам в конце концов, – сказал Найт. – Этим утром я вел себя странно, и мне показалось желательным вас навестить; но у вас слишком много здравого смысла, чтобы заметить это, Стефан, я знаю. Отложите-ка это в сторону, чтобы послушать о моих скитаниях по Франции и Италии.

– Не говорите ни слова больше, но скорее присаживайтесь. Я только рад тому, что вы меня навестили.

Стефан совершенно не собирался говорить Найту, что за минуту до того, как слуга объявил о его приходе, он перечитывал одно из старых писем Эльфриды. Их было немного; и до сегодняшнего вечера они были запечатаны и спрятаны в углу его кожаного чемодана, вместе с несколькими другими памятными вещами и реликвиями, что сопровождали его во всех поездках. Знакомые виды и звуки Лондона, встреча с его другом также оживила в нем чувство неизменного продолжения по отношению к Эльфриде и любви, кою его проживание на другом конце земного шара ослабило до некоторой степени, но никогда не смогло потушить. Сперва он собрался просто посмотреть на эти письма; затем он прочел одно, затем другое – до тех пор, пока вся пачка была не перечитана и не возбудила в нем печальные воспоминания. Он положил их обратно в конверты, опустил пачку в карман и, вместо того чтобы продолжить просматривать новости мира художников и артистов, стал размышлять о странном факте, что он вернулся и обнаружил, что Найт в конце концов так и не сделался мужем Эльфриды.

Возможность любого определенного удовлетворения тут же порождает желание его получить. Стефан дал волю своему воображению и почувствовал более напряженно, чем он ощущал это на протяжении многих месяцев, что без Эльфриды его жизнь никогда не будет большим удовольствием для него самого и не сделает чести его Создателю.

Найт и Стефан сидели у огня, болтая о посторонних и случайных предметах, ни один из них не заботился о том, чтобы первым коснуться темы, которую они оба страстно жаждали обсудить. На столе, рядом с периодикой, лежало два или три блокнота для рисования, один из которых был открыт. Найт, видя открытую страницу, на которой находились одни наброски, стал бездумно перелистывать пальцем страницу за страницей. Когда некоторое время спустя Стефан вышел из комнаты, Найт решил заполнить освободившийся промежуток времени, разглядывая наброски более внимательно.

Первые сырые идеи, относящиеся ко всевозможным занятиям, были в общих чертах намечены на разных страницах. Были скопированные древности, фрагменты индийских колонн, колоссальных статуй и заморских орнаментов из храмов Элефанты[230] и Канхери[231] были беспечно вписаны в очертания современных дверей, окон, крыш, кухонных плит и домашней мебели – короче говоря, там было все, что попадало в поле зрения практикующего архитектора, который путешествует, подмечая все вокруг. Среди этих набросков время от времени попадались примерные очерки мотивов средневекового искусства для резного орнамента или озарения: головы мадонн, святых и пророков.

Стефан не был искусным рисовальщиком по призванию, но он передавал на бумаге силуэты человеческих фигур с точностью и мастерством. Повсюду в их многочисленных повторениях и в очертаниях лиственного орнамента Найт стал замечать одну особенность. Все женские святые имели одни и те же черты. Встречались большие нимбы и маленькие нимбы, что венчали их опущенные головки, но лицо было всегда одним и тем же. Этот профиль – как хорошо Найту был знаком этот профиль!

Если бы это был всего один набросок знакомых черт, он бы не придал этому значения, сочтя сходство случайным, но его постоянное повторение значило гораздо больше. Найт по-новому оценил торопливые слова Смита, которые вырвались у последнего этим утром, и просматривал наброски снова и снова.

Когда молодой человек вошел, Найт спросил у него с очевидным волнением:

– Стефан, для чего вот это предназначалось?

Стефан заглянул в блокнот для рисования с явным безразличием:

– Святые и ангелы – наброски, которые я делал в минуты досуга. Они были задуманы как рисунки для витражей английской церкви.

– Но кого ты идеализировал в этом образе женщины, что проступает сквозь облик всех твоих мадонн?

– Никого.

И затем в голове Стефана вихрем пронеслась мысль, и он поднял глаза на своего друга.

Правда заключалась в том, что Стефан придавал линиям женских святых черты Эльфриды настолько бессознательно, что сперва не понял, какой оборот приняли мысли его собеседника. Рука, как и человеческий язык, легко овладевает трюком повторения любимого образа наизусть, вовсе не прибегая к помощи рассудка; и это-то здесь и явилось причиной. Молодые люди, которые не умеют писать стихов о своей любви, обычно делают ее портретные зарисовки, и в первые дни своей привязанности Смит никогда не уставал делать наброски с Эльфриды. Модель, вдохновившая наброски Стефана, теперь положила начало тому, чтобы миром уладилось множество вопросов. Найт узнал ее. Возможность обменяться впечатлениями появилась нежданно-негаданно.

– Эльфрида Суонкорт, с которой я был обручен, – сказал он спокойно.

– Стефан!

– Я знаю, что вы хотите сказать этим восклицанием.

– Это была Эльфрида? ТЫ был тем самым мужчиной?

– Да, и теперь вы думаете о том, почему я скрыл этот факт в нашу встречу в Энделстоу в то время, не правда ли?

– Да, и о большем… о большем.

– Я сделал это из благих побуждений, осуждайте меня, если вам угодно, я сделал это из благих побуждений. А теперь ответьте, как бы я мог держаться с вами по-прежнему – так, как я относился к вам до этого?

– Я ничего этого вовсе не знал; я не могу сказать.

Найт продолжал сидеть, погруженный в размышления, и раз пробормотал:

– Во мне шевельнулось подозрение, что мог быть какой-то такой смысл в ваших словах о том, что я увел ее у другого. Как вы с ней познакомились? – спросил он громче, почти властным тоном.

– Я приехал к ним по делу о реставрации церкви, теперь уже несколько лет тому назад.

– Когда вы были у Хьюби, конечно, конечно. Что ж, я не могу понять этого. – Он возвысил голос. – Я не знаю, что и сказать, ведь вы так долго дурачили меня таким образом!

– Не понимаю совершенно, каким это образом я вас дурачил.

– Да, да, но…

Найт вскочил на ноги и стал расхаживать по комнате туда-сюда.

Его лицо сильно побледнело и голос дрожал, когда он вымолвил:

– Вы поступили не так, как я поступил бы с вами в таких обстоятельствах. Это пронимает меня до глубины души; и я напрямик вам говорю, что никогда вам этого не прощу!

– Чего именно?

– Вашего поведения в ту нашу встречу в фамильном склепе, когда я сказал вам, что мы с ней собираемся пожениться. Обман, бессовестная ложь повсюду; весь мир – дурная пьеса![232]

Стефану совсем не по нутру пришлось такое неверное истолкование его мотивов, даже несмотря на то, что это был всего-навсего поспешный вывод, к которому его друг пришел в расстроенных чувствах.

– Я не мог поступить иначе, чем я поступил, питая к ней должное уважение, – сказал он жестко.

– В самом деле! – воскликнул Найт тоном горчайшего упрека. – То, что вы также должны были сделать, питая к ней должное уважение, так это жениться на ней, я полагаю! Я надеялся… страстно желал… чтобы ОН, которым оказались ВЫ, непременно сделал это.

– Я вам премного обязан за такую надежду. Но вы выражаетесь очень таинственно. Я считаю, что у меня чуть ли не самая извинительная причина на свете не делать этого.

– О, и что же это была за причина?

– Это я не могу сказать.

– Вы должны были сделать для этого все возможное, вы должны были сделать это немедленно; это же простая справедливость по отношению к ней, Стефан! – закричал Найт вне себя. – То, что вы знали это прекрасно, это мучит и ранит меня больше, чем вы помыслить можете, – узнать, что вы никогда не пытались загладить свою вину перед молодой женщиной такого склада, столь доверчивой, столь склонной отдаться своим чувствам без оглядки, бедной маленькой глупышкой, насколько же это к худшему для нее!

– Ба, да вы рассуждаете, как безумец! Вы же отбили ее у меня, разве нет?

– Подобрать с земли то, что другой отшвыривает прочь, это едва ли называется «отбить». В любом случае, не стоит затевать большую ссору на эту тему, так что нам лучше расстаться.

– Но я пребываю в большой уверенности, что вы самым мрачным образом неверно понимаете что-то, – сказал Стефан, потрясенный до самой глубины своего сердца. – Скажите мне, что же я сделал? Я потерял Эльфриду, но неужели это столь тяжкий грех?

– Это было ее решение или ваше?

– Что за решение?

– Чтобы вы расстались.

– Я отвечу вам честно. Это было ее решение полностью, полностью.

– Какова же была ее побудительная причина?

– Я едва ли могу ответить. Но я расскажу вам всю нашу историю без утайки.

Вплоть до этого дня Стефан думал без колебаний, что он ей прискучил и потому она переметнулась к Найту, но ему отнюдь не хотелось делать такое заявление или даже проговаривать это в мыслях. Представлять себе все по-другому больше перекликалось с надеждой, которую породило расставание Найта с Эльфридой: что любовь к его другу Найту не была прямой причиной ее охлаждения к Стефану, но результатом лишь временного перерыва в ее любви к последнему.

– Не должно позволять такому делу сеять раздор между нами, – отвечал ему Найт, снова возвратясь к манере поведения, что скрывала его истинные чувства, словно откровенность была теперь невыносима. – Теперь я и впрямь понимаю, что ваша скрытность по отношению ко мне в том склепе была продиктована благоразумными соображениями. – Он заключил притворным тоном: – В общем, это очень странное дело, но, я полагаю, невелика была его важность, глядя на это с такого расстояния по времени; и теперь это меня уже вовсе не заботит, но я был бы не против послушать вашу историю.

Эти слова Найта, произнесенные тоном такого самоотречения и явного безразличия, побудили Смита поведать – возможно, не без некоторого самодовольства – о его былом тайном обручении с Эльфридой. Он рассказал все в подробностях с самого начала, а также о безапелляционных словах и действиях ее отца, направленных на то, чтобы погасить их любовь.

Найт стойко держал тон голоса и манеру незаинтересованного постороннего. Для него больше, чем когда-либо, было важно скрыть все его эмоции от глаз Стефана; в противном случае молодой человек был бы менее откровенен, и их встреча была бы снова безнадежно отравлена горечью. Какой был бы толк от односторонней откровенности?

В своей безыскусной повести Стефан дошел до места, где ему пришлось покинуть пасторский домик из-за того, как переменился к нему ее отец. Интерес Найта возрос. Пока что их любовь выглядела такой невинной и по-детски чистой.

– Это сложный вопрос казуистики, – заметил он, – решить, были вы виновны или нет, не говоря Суонкорту о том, что ваши родители являются его прихожанами. Это столь сильно в человеческой натуре: прикусить язык в подобных обстоятельствах. Ну, каков же был итог того, что он дал вам отставку?

– Что мы с ней тайно условились хранить верность друг другу. И чтобы гарантировать это, мы условились пожениться.

Беспокойство и волнение Найта возросло, когда Стефан вымолвил эту фразу.

– Вы не против рассказывать далее? – попросил он, следя за тем, чтобы его слова прозвучали как можно спокойнее.

– О, совсем не возражаю.

Тогда Стефан дал ему полный и подробный отчет о свидании с Эльфридой на железнодорожной станции; о необходимости, под влиянием которой они предприняли поездку в Лондон, иначе брачную церемонию пришлось бы отложить. Долгое путешествие весь день и вечер; ее робость и внезапную резкую перемену в чувствах; кульминацию ее новых чувств по прибытии в Лондон; то, как они пересекли нижнюю платформу и немедленно отправились обратно, подчинившись исключительно ее желанию; путешествие всю ночь; ее тревожное ожидание рассвета; их прибытие в Сент-Лансес, наконец – с этого места очень подробно. И он рассказал, как жительница деревни, женщина по фамилии Джетуэй, была единственной особой, что их узнала, или уехавших, или приехавших, и как Эльфрида была до смерти перепугана при виде ее. Он рассказал, как он ждал в поле, в то время как его тогда уже заслуживающая укоров возлюбленная ходила в город за своим пони, и как последний поцелуй, которым они когда-либо обменялись, был дан за милю от города, по дороге обратно в Энделстоу.

Все это Стефан рассказал по доброй воле. Он верил, что, рассказывая все это без утайки, он слово за словом делает оправданными свои притязания на Эльфриду.

– Будь она проклята! Будь проклята эта злоязычница!.. То проклятое письмо, что нас разлучило! О боже!

Найт снова начал мерить шагами комнату, и эти слова у него вырвались, когда он находился в дальнем ее конце.

– Что вы сказали? – спросил Стефан, обернувшись.

– Сказал? Разве я что-то сказал? О, я просто думал о вашей истории и о том, как странно, что я впоследствии питал чувства к той же женщине. И что теперь я… я почти забыл ее и что мы оба вовсе не любим ее, разве что питаем к ней дружеские чувства, ну, вы знаете, да?

Найт продолжал стоять в дальнем углу комнаты, отступив в тень.

– Именно так, – сказал Стефан, ликуя в душе, поскольку искренне и простодушно принял за правду импровизацию Найта.

Все-таки он был обманут не столько полной маскировкой Найта, сколько силой убеждения, что заключалась в факте, что Найт прежде никогда и ни в чем его не обманывал. Таким образом, это предположение, что его собеседник перестал любить Эльфриду, было громадным облегчением чаши весов, которая целиком перевешивала в сторону Найта.

– Допуская, что Эльфрида МОГЛА полюбить кого-нибудь после вас, – промолвил старший собеседник, по-прежнему скрывая чувства под лаком равнодушного скептицизма, – она ничуть не сделалась хуже от этого опыта.

– Хуже? Естественно, она ничуть не переменилась.

– Думали ли вы когда-нибудь о том, какой дикой и необдуманной выходкой это для нее было?

– Даю слово, что никогда и в мыслях не держал, – отвечал Стефан. – Это я убедил ее. Она не видела в этом никакого греха до тех пор, пока не решила вернуться, так же как и я; и в самом поступке не было ничего дурного, если не считать некоторую степень неосмотрительности.

– Ей сразу не пришло в голову, что это неправильно с ее стороны – не дойти до церкви?

– Вот именно. Я уж и сам начал думать тоже, что это неправильно.

– Такая детская выходка могла быть неправильно подана каким-нибудь злым сплетником, не правда ли?

– Вполне могла, но я никогда ни о чем подобном не слышал. У всякого, кто услышал бы все подробности этого дела, это не вызвало бы ничего, кроме улыбки. Если бы про это знал целый свет, Эльфрида по-прежнему оставалась бы единственной, кто думал бы, что ее действия грешны. Бедное дитя, она всегда думала об этом именно так и была напугана более чем достаточно.

– Стефан, вы ее все еще любите?

– Ну, она мне нравится; она всегда будет мне нравиться, вы же знаете, – отвечал он уклончиво и со всей хитростью, какую подсказывала ему любовь. – Но я не виделся с ней так долго, что от меня едва ли можно ожидать, что я люблю ее. А вы любите ее по-прежнему?

– Как я могу ответить, не покраснев от стыда? Какие же мы, мужчины, ненадежные существа, Стефан! Мужчины могут некоторое время любить сильнейшей любовью, но женщины любят дольше всех. Я прежде любил ее – по-своему, вы понимаете.

– Да, я понимаю. Ах, и я любил ее по-своему. Правду молвить, я очень сильно любил ее одно время, но путешествия ослабляют силу прежних привязанностей.

– Они ослабляют их… ослабляют, это правда.

Пожалуй, самым удивительным моментом этого разговора был тот факт, что, несмотря на то что каждый собеседник сперва питал подозрения к другому насчет сильной страсти, что пробудилась от нескольких незаметных поступков, оба не позволили себе заподозрить, что его друг мог сейчас говорить столь же лживо, сколь и он сам.

– Стефан, – подытожил Найт, – поскольку мы мирно теперь обсудили этот вопрос, мне думается, я должен вас покинуть. Вы не возражаете, что я так поспешно возвращаюсь к себе в номер?

– Вы же, разумеется, останетесь как-нибудь на обед? На ужин вы точно не придете?

– Вам придется и впрямь извинить меня на этот раз.

– Тогда давайте завтра позавтракаем вместе.

– У меня будет очень мало времени.

– Ранний завтрак, который ничему не помешает?

– Я приду, – ответил Найт с той крохой готовности, кою ему удалось соединить с огромной дозой нежелания. – Да, ранний завтрак, скажем, в восемь утра, раз уж мы живем под одной крышей.

– Любое время, какое вам будет угодно. Значит, в восемь.

И Найт оставил его. Быть в маске, скрывать все свои чувства, как он это делал на всем протяжении этого мучительного для него разговора, было такой пыткой, что он не мог выдержать ни минуты больше. То было впервые в жизни Найта, чтобы ему настолько полностью пришлось притворяться. И человек, коего он обманывал таким образом, был Стефан, который с юных лет доверчиво смотрел на него снизу вверх как на средоточие незапятнанной честности.

Он лег в постель и позволил горячке возбуждения бушевать бесконтрольно. Стефан – это он был его единственным соперником, всего лишь Стефан! Это была нижняя точка абсурдности, которую Найт, будучи несчастным и раскаивающимся в этот момент, не мог не распознать. Стефан был в его глазах всего лишь маленьким мальчиком. Самое большое горе было в понимании, что та самая невинность Эльфриды, которая считала свою маленькую ошибку ужасным грехом, роковым образом ввела его в заблуждение. Если бы Эльфрида хоть с какой-то долей хладнокровия заявила, что она не сделала ничего дурного, ядовитое дыхание мертвой миссис Джетуэй ничего бы не отравило. Почему он не позволил своей маленькой послушной девочке рассказать ему больше? Если бы в разговоре на эту тему он использовал безапелляционность, обычную для него в разговоре с другими, он мог бы все сразу узнать. Это сокрушало его сердце, как удары бича, когда он вспоминал, с какой добротой она выносила все его язвительные нападки, никогда не отвечая ему ни единым упреком, и только уверяла его в своей безграничной любви.

Найт благословлял Эльфриду за ее добрый нрав и простил ей ее ошибку. Он живо воображал себе те прелестные летние сцены, что пережил с нею. Он снова видел ее такой, как в первую встречу, когда она говорила с робостью, и все-таки страстное желание объяснить ему заставляло ее невольно переходить границы и высказываться напрямик. Как она всегда ждала его в уединенных зеленых уголках, не показывая ему, как это сделала бы любая другая женщина, свое напускное безразличие! Как горда она была тем, что ее видели прогуливающейся с ним под руку, а он ясно читал в ее глазах, что он – величайший гений на свете!

Он принял решение и после этого не мог дольше притворяться, что спит. Встав с постели и одевшись, он сел дожидаться наступления рассвета.

В ту ночь Стефан тоже не находил себе места. Не от непривычки возвращения в лоно английского пейзажа, не потому, что он вот-вот повидается с родителями и на некоторое время осядет жить в английском коттедже. Он предавался мечтам, и на сей раз не о товарных складах Бомбея и равнинах и фортах Пуны[233], но о призраке мечты. Его мечтания основывались на следующей мельчайшей частице факта: Эльфрида и Найт расстались, и их обручения как не бывало. Разрыв между ними произошел вскоре после того, как Стефан открыл для себя факт их союза; и что еще может быть так возможно, продолжал размышлять Стефан, как не возвращение ее заблудшей привязанности к нему самому, который послужил причиной их размолвки?

Мнение Стефана по этому вопросу было мнением влюбленного, а не сбалансированным суждением беспристрастного наблюдателя. Его от природы жизнерадостная душа возводила надежду на надежде до тех пор, пока едва ли какое-то сомнение осталось у него в том, что ее давнишняя нежность к нему была в некотором роде угадана Найтом и вызвала их разрыв.

Поехать и повидать Эльфриду было внушение страстного порыва, которому было невозможно противиться. В любом случае, удрать, сбежать из Сент-Лансеса в Касл-Ботерель, расстояние между которыми меньше двадцати миль, и полететь, словно призрак, по тем окрестностям, где он так часто бывал в прежние времена, тайком разведать о ней – то был восхитительный способ провести первые свободные часы после того, как он доберется домой на следующий день.

Теперь он был гораздо богаче, чем в те, прежние времена, стоял на своих собственных ногах; и то определенное положение в свете, в котором он так прочно укоренился, сводило на нет все провинциальные предрассудки. Он стал знаменит, стал даже sanguine clarus^[234], если судить по речи, что держал достойный мэр города Сент-Лансеса.