Взор синих глаз

Глава 22

Изветшалые скалы любой угрожающей высоты столь же обычны, как морские птицы вдоль линии берега между Эксмуром[125] и Лендс-Эндом[126], но этот обхватывающий с флангов и окружающий стеной образчик скалы был наиопаснейший из всех. Его вершины не были безопасными площадками для научных экспериментов касательно принципов движения воздушных потоков, как Найт теперь осознал, к собственному смятению.

Он по-прежнему цеплялся за поверхность крутого склона – не бешеной хваткой отчаяния, но с упорной решимостью использовать с максимальной пользой каждую йоту своей выносливости и таким образом дать наидлиннейший мыслимый шанс намерениям Эльфриды, какими бы они ни были.

Он полулежал на скале, будучи буквально прикован к миру на заре его существования. Ни единый побег травы, ни единое насекомое, что стрекотало бы где-то поблизости, не стояло между ним и прошлым. Неисправимый антагонизм подобных черных пропастей и всех борцов за свою жизнь добровольно подсказан простой нехваткой пучков травы, лишайников или водяного мха на их наиотдаленнейших выступах.

Найт размышлял о том, что могло значить исчезновение Эльфриды в такой спешке, но не мог избежать безотчетного вывода, что существовала для него еще какая-то надежда, кроме весьма сомнительной. Насколько он мог судить, его единственный шанс на спасение заключался в возможности найти какую-то веревку или шест, что ему бы протянули; и такая возможность была и впрямь сомнительной. На этих скалах оставили земли в таком забросе, что на протяжении многих миль здесь нельзя было встретить ни единой постройки, если не считать какой-нибудь случайной насыпи или стены из сухой кладки, и люди тут появлялись редко, только ради того, чтоб собрать разбредшихся овец или пересчитать отару, а овцы находили скудный корм для пропитания на этих малоплодородных землях.

Поначалу, когда смерть кажется неправдоподобной, потому что мысли о ней никогда не посещали его раньше, Найт не мог думать ни о будущем, ни о чем-либо, связанном с его прошлым. Он мог только сурово взирать на вероломную попытку природы прикончить его и пытаться противостоять ей.

Благодаря тому что скала образовывала внутреннюю грань огромной цилиндрической фигуры, где небо служило вершиной, а море – подножием, кои закрывали небольшую бухту, придавая ей вид полукруга, Найт видел вертикальную грань, коя изгибалась по кругу с каждой стороны от него. Он посмотрел с обрыва вниз и еще четче осознал, насколько тот его пугает. Мрачность сквозила в каждой черте обрыва, а в самых его недрах враждебным силуэтом маячило отчаяние.

По одному из тех хорошо всем известных стечений обстоятельств, при помощи коих неодушевленный мир изводит человеческий ум, когда тот делает себе передышку в минуту тревожного ожидания, прямо напротив глаз Найта находилось вмурованное в камень ископаемое, рельефно выступающее из скалы. Это было существо с глазами. Глазки существа, мертвые и обращенные в камень, даже теперь смотрели на него. Это было одно из древних ракообразных существ, которых называют Trilobites[127]. Разделенные миллионами лет в своих жизнях, вместе они встретят смерть. Это был единственный в поле его зрения образец существа, которое было когда-либо живым и обладало телом, кое можно было спасти, вот как у Найта сейчас.

Ракообразное существо представляло собою примитивный тип животного вида, ибо никогда в пору молодости мира, земли, отмеченные этими бесчисленными сланцевыми пластами, не пересекала живность, что удостоилась бы особого имени. Зоофиты[128], моллюски, ракообразные составляли высочайшую ступень эволюции в древние времена. Те колоссальные промежутки времени, кои представляла собой каждая известная формация, ничего не ведали о величии человека. То были великие времена, но они были также скудными временами, и скудны оставшиеся после них реликты. Когда он умрет, его будут окружать букашки.

Найт был геологом; и такова власть привычки, этого первопроходца человеческих размышлений, что она восторжествовала над случайностью, и даже в этом ужасном положении его ум нашел время на мгновение охватить мыслью различные сцены, кои протекли между эпохой ракообразного существа и его собственной. Не существует такого места на земле, такого расщепленного ландшафта, чтобы поднять до исходной точки, до пресловутого пустыря, такие диковинки, как те, что предстали его мысленному взору.

Время закрылось перед ним, словно сложенный веер. Он увидел себя на краю вечности лицом к лицу с началом времен и всеми промежуточными столетиями одновременно. Свирепые мужчины, одетые в шкуры животных и несущие ради защиты и нападения огромные дубины и заостренные копья, поднимались от скалы, словно призраки перед обреченным Макбетом. Они жили в пещерах, лесах и землянках – возможно, в пещерах соседних скал. Позади них стояла более древняя группа. Никаких людей в ней не было. Огромные слоноподобные существа, мастодонты, гиппопотамы, тапиры, антилопы чудовищных размеров, мегатерии[129] и миледоны[130] – он видел их всех одно мгновение, образы накладывались один на другой. Еще дальше вглубь и, заслоняя эти образы, на скалы взгромоздились птицы с огромными клювами и свиноподобные существа размером с лошадей. Более смутными были зловещие образы крокодилоподобных – аллигаторов, а также других необыкновенных существ, вереница которых завершалась колоссальной ящерицей, игуанодоном[131]. Оттесненные назад, стояли драконоподобные существа и облака летающих рептилий, внизу по-прежнему держались рыбообразные существа низшего порядка; и так далее, до тех пор, пока сцены, вмещавшие в себя целые жизни ископаемых существ, перед его мысленным взором не сменились настоящим и современным положением вещей. Умрет ли он? Мысленно представив себе Эльфриду, живущую на свете без него самого, который заботился бы о ней, он испытал горестное чувство, которое обрушилось на его сердце, как удар бича. Он надеялся на спасение, но чем ему может помочь девушка? Найт не смел сдвинуться ни на йоту. Неужели смерть и правда протянула за ним свою костлявую руку? Прежнее ощущение того, что невозможно, чтоб он мог умереть, теперь стало слабее.

Тем уроженцам западных графств, склонным к размышлениям, обладающим дубленой от ветра кожей, кои огромную часть своих дней да ночей проводят на свежем воздухе, Природа, кажется, навевает настроения, далекие от поэтических, а именно: склонности к определенным деяниям в определенное время, безо всякого бесспорного закона, которому они бы подчинялись, или сезона, который отчитывался бы за них. Природу здесь понимают как персону с любопытным нравом, как ту, которая не разбрасывается своими милостями и карами попеременно, беспристрастно или в соответствии с правилами, но проявляет бессердечную суровость или ошеломляющую щедрость по капризу, что не ведает никаких законов. Когда речь идет о человеке, то тот всегда оказывается либо ее расточительным фаворитом, либо скупцом-пенсионером. Если на нее находит недружелюбное настроение, в ее выходках будто бы видится злобное веселье, порожденное предвкушением удовольствия, что ее ждет, когда она проглотит свою жертву.

Такой образ мышления был абсурдным для Найта, но теперь он начал его усваивать. Впервые в жизни его вышвырнуло висеть на скале. Последовали новые пытки. Дождь усилился и докучал ему с такой исключительной настойчивостью, что заставил поверить в то, что ливень преследовал какую-то свою личную цель, кроме того, чтобы надоесть ему, поскольку он и так уж был в жалком состоянии. То, каким стало появленье дождя в этой драме, указывало на воцарившийся новый порядок вещей. Капли дождя улетали вверх вместо того, чтобы падать вниз. Сильный восходящий поток воздуха приносил с собою стремительно несущиеся дождевые капли на крутой откос, и они барабанили по нему с такой скоростью, что вонзались в его плоть ледяными иголками. Каждая капля была поистине дротиком и пронзала его до костей. Водяные дротики, казалось, поднимали его на свои маленькие острия: ни один дождь, идущий вниз, никогда не имел такого мучительного воздействия. За довольно короткий промежуток времени он промок насквозь, кроме двух мест. Эти места были самый верх его плеч да самый верх его шляпы.

Ветер, который не бывал упорным в других ситуациях, здесь был силен. Ветер протягивал его под пальто и приподнимал оное. Мы главным образом привыкли смотреть на любое сопротивление, которое не является одушевленным, как на некую флегматичную, неумолимую руку равнодушия, которая изнашивает скорее терпение, чем силу. Здесь, во всяком случае, враждебность не приняла такую медленную и отвратительную форму. То была космическая сила, деятельная, упрекающая, страстно стремящаяся к победе: решительность, а не бесчувственность преграждала путь.

Найт переоценил силу своих рук. Они уже слабели. «Эльфрида никогда не придет снова; она ушла больше десяти минут назад», – сказал он себе.

Такие ошибочные мысли роились в его мозгу оттого, что его нынешние впечатления необыкновенно сжались: на самом-то деле она ушла всего три минуты назад.

«Еще несколько минут ожидания – и мне придет конец», – подумал он.

Вслед за этим последовала еще одна мысль, что доказывала неспособность его разума делать сравнения в таких условиях.

– Это летний день, – сказал он. – И никогда в моей жизни не попадал я под такой холодный и проливной дождь в летний день, как этот.

Он снова ошибался. Лил дождь, вполне обыкновенный по своей сути, вся разница заключалась в том, что дул ледяной ветер. Как водится, то враждебное отношение, с которым дождь и ветер приступали к нему, лишь увеличивало их силы.

Найт вновь взглянул прямо вниз, а порывы ветра и водяные капли поднимались по его усам, скользили вверх по его щекам, залетали под ресницы и оттуда попадали в глаза. А внизу он видел следующее: поверхность моря, зрительно будто бы начинавшаяся сразу за его пятками и находящаяся прямо под ногами, но в действительности это была одна восьмая мили или больше двухсот ярдов высоты. Мы можем придавать тем предметам, которые рассматриваем, эмоциональную окраску в зависимости от нашего настроения. Море было бы нейтрального темно-синего цвета, если бы наблюдателя посещали более счастливые предзнаменования, а потому теперь оно казалось ему не иначе как отдаленно-черным. Тот узкий белый бордюр был пеной, он знал это прекрасно; но неистовые волны, что набегали одна за другой, находились на таком далеком расстоянии, что он видел лишь то, как они разбиваются о скалы, а их гул едва до него долетал. Белая окантовка на черной глади моря – его погребальная пелена с белыми краями.

У него на глазах мир до некоторой степени перевернулся вверх тормашками. Дождь шел снизу вверх. Под его ногами было воздушное пространство и нечто неведомое; над ним была твердая, знакомая земля, и там находилась та, кого он больше всех любил.

Тогда безжалостная природа заговорила на два голоса, и только на два. Ближайший к нему был голос ветра в его ушах, который то поднимался, то утихал, и терзал его, и нападал на него сильно или слабо. Вторым и отдаленным было немолчное стенание океана, который находился внизу, вдалеке, – океана, что без устали тер свой бок о безымянную скалу.

Найт упорно и стойко держался. Верил ли он сколько-нибудь в Эльфриду? Любовь есть вера, а вера, как сорванный цветок, может продолжать жить и без корня.

Никто не ожидал бы, что солнце просияет из-за туч в такой вечер, как этот. Все-таки оно появилось, низко нависая над морем. Появилось не со своей естественной золотой бахромой, охватывая самые дальние окраины ландшафта, не со странным белым блистанием, кое порой появляется как альтернатива цвету, но как неровное пятно ярко-алой краски на свинцовой поверхности – красная рожа, поглядывающая на него хмельно и плотоядно.

Большинство людей из тех, кто не обделен мозгами, знают, что они умны, и лишь немногие столь глупы, что маскируют этот факт от себя или других, даже несмотря на то, что хвастливую демонстрацию ума могут окрестить и самомнением. Найт, не слишком часто выставляя это напоказ, все же знал, что его интеллект выше среднего. И он думал – он не мог не думать, – что его смерть будет злосчастной потерей для мира, который лишится достойного члена, что такой эксперимент с убийством лучше было бы практиковать на какой-нибудь менее развитой особи.

Некоторым людям, когда они находятся в ожесточении, нравится думать, что неумолимые обстоятельства стараются предотвратить то, что пытается осуществить разум.

Отвергните страстное желание занять позицию, за которую шла долгая борьба, и продолжайте идти в другом направлении, и через некоторое время вам швырнут этот приз, явно пребывая в разочаровании, что невозможно больше заставить вас переживать танталовы муки.

Найт абсолютно и полностью отказался от мыслей о жизни и перевел внутренний взор на Долину Смертной Тени[132], да на неведомое будущее за ее пределами. В темные глубины этих предположений мы за ним не последуем. Давайте удовольствуемся тем, что посмотрим, что произошло вслед за этим.

В тот момент, когда его разум покинули все мысли о жизни, что-то нарушилось в очертаниях скалы над его головой. Там появилось какое-то пятно. То была голова Эльфриды.

Найт сразу же приготовился снова поприветствовать жизнь.

Выражение лица того, кто был оставлен на поживу полному одиночеству и вдруг увидел, впервые после этого, лицо друга, смотрящего на него, в высшей степени подвижно. Когда плывешь на лодке в открытое море, гребя к плавучему маяку или к маяку на островке посреди моря, не страшась при этом немедленной смерти, смотрители маяка тем временем переживают уныние от однообразия изоляции, а посему красноречивой признательности, написанной на их лицах при встрече с другим человеком, да слов благодарности за визит бывает достаточно, чтобы вызвать эмоции даже у самого поверхностного наблюдателя.

Взгляд Найта на Эльфриду снизу вверх был подобного рода, но эмоции в нем далеко выходили за рамки признательности в таких условиях, как эти. Линии его лица обозначились резче и стали бороздами, и каждая из них явно ее благодарила. Его губы шевельнулись, произнося: «Эльфрида», хотя эмоции не издали ни звука. Выражение его глаз – выше всех описаний, ибо эти глаза вместили в себя полный спектр красноречивых эмоций, от глубокой любви возлюбленного до признательности к собрату-человеку за свидетельство того, что о нем не забыли.

Эльфрида вернулась. Что она решила делать, он не знал. Возможно, ей будет подвластно лишь смотреть на то, как он умирает. Однако она вернулась и не покинула его совсем, и это уже было много.

Чрезвычайно ново было видеть Генри Найта, для которого Эльфрида оставалась всего лишь ребенком, который имел на нее столько влияния, сколько дерево имеет над гнездом птицы, который подчинил ее себе и заставил проливать горчайшие слезы, оплакивая свою собственную незначительность, и который теперь был ей столь благодарен, вновь увидя ее лицо. Она взглянула на него вниз, ее лицо блестело от дождя и слез. Он ей слабо улыбнулся.

«Как он спокоен! – подумала она. – Сколько в нем величия и благородства, раз ему удалось сохранить такое спокойствие!»

Она была готова умереть за него десять раз.

Эльфрида краем глаза отметила скользящие движения парохода, больше она не обращала на него внимания.

– Как долго вы еще можете продержаться? – слетело с ее бледных губ и принесло с порывом ветра к нему на откос.

– Четыре минуты, – ответил Найт более слабым голосом, чем ее собственный.

– А с твердой надеждой на спасение?

– Семь или восемь.

Теперь он заметил, что она держит в руках охапку белого льняного белья и что ее силуэт стал гораздо тоньше. Противоестественно-худой и гибкой была Эльфрида в тот момент, когда нагнулась к нему под легким дождем водяных капель, кои барабанили по ее бокам и груди и обдавали душем лицо. Когда промокаешь до нитки, выступы одежды становятся гораздо меньше, однако одежды Эльфриды так плотно облекали ее тело, словно то было оперение голубки.

Отреагировав на атаку со стороны дождя лишь тем, что она подняла руку да стряхнула с лица его капли, попавшие прямо в глаза, Эльфрида села и принялась торопливо разрывать лен на полосы. Она их привязала друг к дружке концами и после этого скрутила их вместе, как струны каната. За короткий промежуток времени она таким образом сплела идеальную веревку, что была шесть-семь ярдов длиной.

– Можете вы подождать, пока я привяжу ее? – спросила она, бросая на него вниз встревоженный взгляд.

– Да, если это будет не слишком долго. Неким образом надежда придала мне удивительные силы.

Эльфрида снова опустила глаза, порвала оставшуюся ткань на узкие фрагменты, похожие на ленточки, связала их один с другим, как прежде, но в уменьшенных размерах, и стала обвивать эту длинную ленту, кою она таким образом сделала, еще и еще вокруг льняной веревки, коя без этого укрепления растягивалась без нужды.

– Теперь, – сказал Найт, напряженно следия за всем процессом, и к этому времени он не только понял ее план, но и продумал в нем дальнейшие действия. – Я смогу продержаться еще три минуты. А вы используйте это время, проверяя на крепость узлы один за другим.

Эльфрида сразу же повиновалась, проверяя каждый узел по очереди, встав ногами на веревку и тяня за нее обеими руками. Один узел развязался.

– Ох, подумать только! Она бы порвалась, если б вы не сказали проверить, – вскричала Эльфрида со страхом.

Она заново связала между собой концы. Теперь каждый узел веревки был прочным.

– Когда вы опустите мне ее вниз, – сказал Найт, уже восстанавливая свои позиции руководящей силы, – возвращайтесь обратно к краю склона и через его край так далеко, как вам позволит веревка. Затем ложитесь вниз, вытянувшись, и держите рукою конец веревки изо всех сил.

Он сперва подумал о более безопасном плане своего спасения, но тот имел недостаток, могущий, возможно, поставить под угрозу ее жизнь.

– Я обмотаю веревку вокруг запястья, – закричала она, – и устроюсь прямо на краю склона, чтобы подать вам веревку на вытянутых руках.

Это и был тот план, о котором он думал, но который не предложил.

– Я подниму и опущу веревку три раза, когда окажусь за краем склона, – продолжала она. – Чтобы дать знать, что я готова. Ох, будьте осторожны, будьте в высшей степени осторожны, молю вас!

Эльфрида опустила ему веревку, посмотрела, какая длина у той должна быть, чтобы хватило до края скалы, вернулась назад на пустырь и пропала из виду, как она проделывала это раньше.

Веревка моталась по плечам Найта. Через несколько мгновений она дернулась три раза.

Он подождал одну-две секунды, затем схватился за нее.

Уклон этой верхней части обрыва имел длину всего несколько футов. Бесполезный для альпиниста с голыми руками, теперь он был бесценен. Не больше половины его веса приходилось полностью на льняную веревку. Полдюжины вытягиваний рук, кои чередовались с полудюжиной обхватываний веревки ногами, и он добрался до уровня почвы.

Он был спасен, и благодаря Эльфриде.

Найт дышал полной грудью, наполняя воздухом свои стесненные легкие, как человек, который только что пробудился ото сна и одним прыжком перемахнул через край скалы на пустырь.

При виде него Эльфрида вскочила на ноги с криком радости, что почти сорвался на визг. Глаза Найта встретились с ее глазами, и за те краткие полмгновения высшее красноречие взглядов поведало каждому из них о чувстве, что долго скрывалось в глубине их сердец. Повинуясь порыву, которому никто из них не мог противостоять, они побежали навстречу друг другу и бросились в объятия.

Обнимаясь с ним, Эльфрида невольно стрельнула глазами в сторону парохода «Буревестник». Тот обогнул мыс и скрылся с ее глаз.

Непреодолимый порыв ликования оттого, что она спасла мужчину, которого боготворила, от одной из самых ужасных смертей, потряс впечатлительную девушку до глубины души. Это ликование слилось воедино с вызывающим пренебрежением к долгу перед Стефаном и полнейшим безрассудством в отношении ее клятвы верности. Каждый мускул ее воли был сейчас в полном повиновении ее любви к Найту, воля, как руководящая сила, покинула ее. Желанье оставаться такой пассивной, какой она была сейчас, в его объятиях, стало созревшим плодом, итогом, который блистательно увенчал все годы ее жизни. Возможно, Найт был ей только благодарен и ничуть не любил ее. Не имело значения: она бесконечно больше желала быть даже рабыней того, кто ее превосходил, чем королевой для того, кто стоял ниже нее.

Некие ощущения, подобные этим, хотя они не выделялись в законченные мысли, витали в уме впечатлительной Эльфриды.

Памятуя об их отношениях, для Найта с Эльфридой было невозможно зайти дальше поцелуя, когда они замерли, порывисто обнявшись, на несколько минут под проливным дождем. И все-таки они не поцеловались. Таков уж был характер Найта, что он просто не допускал для себя мысли взять да воспользоваться преимуществом неосторожного и страстного признания в любви, которое она ему сделала, не произнеся при этом ни слова.

Эльфрида опомнилась и стала мягко высвобождаться из его объятий.

Найт с неохотой отпустил ее и затем стал внимательно рассматривать ее от головы до пяток. Она казалась маленькой, как дитя. До него дошло, откуда она взяла веревку.

– Эльфрида, моя Эльфрида! – воскликнул он в благодарном изумлении.

– Я должна немедленно вас покинуть, – сказала она, и ее лицо покраснело вдвое сильнее, выражая эмоции, где радость смешивалась со стыдом. – Следуйте за мной, но держитесь на расстоянии.

– Дождь и ветер пронизывают вас насквозь; холод вас прикончит. Благослови вас Господь за такую преданность! Возьмите мое пальто и укройтесь.

– Нет, я согреюсь во время бега.

На Эльфриде не было абсолютно ничего, что защищало бы ее от непогоды, лишь нижнее белье, или, что называется, женский «костюм».

Выход нашелся с помощью женской смекалки, и она-то и подсказала ей решение. Будучи за скалой в то время, как Найт полулежал на головокружительной высоте, вцепившись в утес в ожидании смерти, она сбросила с себя всю свою одежду и осталась в одном корсете и нижней юбке. Каждая нить напоминанья об этом лежала на земле в виде веревки из полос шерсти, льна и хлопка.

– Я не единожды промокала до нитки, – прибавила она. – Ездя верхом на Пэнси, я вымокала под дождем дюжину раз. До новой встречи, когда мы оба будем одеты и в здравом уме, у камина дома!

Затем она бросилась от него наутек, через пелену проливного дождя, словно заяц или скорее как фазан, который несется прочь со сложенным хвостом, имея намеренье взлететь, но не делая этого. Вскоре Эльфрида скрылась из виду.

Найт чувствовал себя некомфортно, так как вымок и замерз, но, несмотря ни на что, его щеки пылали лихорадочным румянцем. Он полностью одобрял девичью деликатность Эльфриды, выразившуюся в ее отказе ему быть ее сопровождающим, когда она оказалась в одном нижнем белье, и все же чувствовал, что неизбежная разлука с ней, даже на короткие полчаса, самая мучительная для него утрата.

Он собрал связанные узлами и скрученные наподобие веревки остатки ее наряда, кои состояли изо льна, кружев и вышитых фрагментов, и перебросил их через руку. Тут вдруг Найт заметил на земле конверт, мокрый и размякший. Подняв его и пытаясь придать ему первоначальную форму, он выронил из конверта небольшой лист бумаги, что в нем находился, и тот был подхвачен на лету порывом ветра и отлетел от руки Найта. Листок порхнул вправо, порхнул влево, проплыл по воздуху до верхушки скалы и пропорхнул над морем, где его крутануло вверх. Он описал крутую дугу в воздухе и затем приземлился прямо на голову Найту.

Найт проследил путь листка и поймал его. Сделав это, он взглянул на него, чтобы понять, стоил ли он того, чтобы его спасали.

Летучий листок бумаги был уведомлением из банка о получении двухсот фунтов стерлингов, перечисленных на имя мисс Суонкорт, про который непрактичная девушка совсем забыла, сунув его в карман.

Найт сложил его так бережно, насколько это можно было сделать с промокшим листком, положил его в карман и последовал за Эльфридой.