Взор синих глаз

Глава 23

К этому времени Стефан Смит ступил на набережную в Касл-Ботереле и дышал родным воздухом.

Загорелая кожа, более явно обозначившиеся усы и начавшая отрастать борода были главными прибавлениями и заметными изменениями в его внешности.

Несмотря на то что шел дождь, который кое-где едва крапал, он взял маленький саквояж и, оставив остальной багаж в гостинице, стал подниматься на холмы по направлению к Восточному Энделстоу. Располагаясь в одноименной долине, это местечко находилось в большем удалении от моря, чем Западное Энделстоу, и хотя обе деревеньки стояли близко друг к другу, меж ними было мало общего. Восточное Энделстоу – лесистый край, что славился более плодородными землями, гордился также поместьем лорда Люкселлиана и его парком, а в удел Западному Энделстоу отошли все те холодные открытые нагорья, что создавали атмосферу такого запустения в окрестностях побережья, – запустение царило всюду, кроме той маленькой долины, где стоял пасторский домик да поместье Скалы и старый особняк, что принадлежали миссис Суонкорт.

Стефан поднялся почти на вершину хребта, когда хлынуло как из ведра, и, посмотрев по сторонам в поисках убежища от ливня, он устремился вверх по тропинке, что вилась по нижней части крутого склона, ведя прямиком в густые заросли орешника. Тропинка выныривала из них, дойдя до выступа, что находился выше, сразу же за дорожной заставой, а потом пролегала под природным навесом неровной скалы, поросшей кустарниками. Руководствуясь личными мотивами, Стефан решил именно здесь скрываться от грозы, и, повернувшись налево, он принялся изучать взглядом окружающий пейзаж, словно книгу.

Пока он находился на хребте, ему хотелось с высоты птичьего полета взглянуть на долину, где жила Эльфрида.

Но вид, открывавшийся с этой точки обзора, отличался тем, что его нельзя было назвать ни блестящей авансценой, ни даже картиной в приглушенных тонах, кои смягчались бы дальностью расстояния, он представлялся неожиданной ложбиной на землях графства, и такое резкое понижение почвы скрадывалось расстоянием лишь отчасти да постепенно растворялось вдали. Деревья и кустарники, обступившие далекий тракт, казались его зеленым обрамлением, а он сам разом обрывался у гряды скал, кои превосходил высотою один безымянный утес, что отсюда виделся маленьким и незначительным. У своего локтя Стефан видел лист на дереве, что мог свободно заслонить целый холм на местности, что расстилалась далеко внизу; зеленая рощица орешника закрывала собой целое нагорье там, вдалеке, и сам гигантский утес казался небольшим по сравнению со скалой-пигмеем на том крутом склоне, где он находился. Этот пейзаж был знаком Стефану с детства, он видел его уже сотни раз, но никогда прежде не взирал на него с такой нежностью.

Поднявшись на несколько шагов вверх по тропе, он смог рассмотреть церковную башню Западного Энделстоу, где сегодня ночью они с Эльфридой уговорились встретиться. И в тот же миг он заметил, как белое пятнышко движется по холму, удаляясь от скал. Сперва Стефан принял его за слишком низко летящую чайку, но потом понял: это человек, что бежит очень быстро. Белый силуэт продолжал нестись вперед, не обращая ни малейшего внимания на ливень, что принудил Стефана сделать здесь остановку, стрелой слетел с поросшего вереском холма, влетел в долину и пропал из виду.

Не успел Стефан как следует поразмыслить о том, что все это значит, как с изумлением увидел, что на том же самом холме плавно двигается еще одно пятно, плывя ровно оттуда, что и первый силуэт, однако отличаясь от первого в предельной степени, поскольку на сей раз пятно было черным. Медленно и размеренно черный силуэт двинулся тем же путем, и не подлежало сомнению, что он видел идущего человека. Этот человек тоже постепенно спустился с высот и исчез внизу, в долине.

Тут ливень стал стихать и опять обратился в накрапывающий дождь, а Стефан вернулся на дорогу и не спеша отправился дальше. Вдруг он увидал впереди двух мужчин и повозку. Их силуэты вскоре стали размытыми, поскольку они скрылись за высокой живой изгородью. За мгновение до того, как они появились снова, Стефан услышал, как они беседуют меж собой.

– Он уж должон скоро показаться в здешних краях, если правду сказывал, да к нам едет, – говорил тенор, в котором Стефан сразу же узнал Мартина Каннистера.

– И вправду, он должен быть здесь, коли так, – отвечал другой голос – голос отца Стефана.

Стефан вышел вперед и предстал перед ними. Его отец и Мартин шли пешком, одетые далеко не в лучшее платье, а рядом с ними брела серая лошадь, впряженная в ярко раскрашенную легкую повозку на рессорах.

– Ну, хорошо, мистер Каннистер, вот и ваш пропавший без вести! – воскликнул молодой Смит, появляясь перед ними со старомодным приветствием. – Отец, вот он я.

– Замечательно, сынок… ох, ну, и рад же я до смерти, что вижу тебя! – отвечал Джон Смит, себя не помня от радости, что свиделся с сыном после долгой разлуки. – Как твое житье-бытье? Ну, что ж, поедем домой и не будем простаивать здесь в сырости. Такая погодка, должно быть, ужасно вредна для молодого парня, только что вернувшегося из этого адского пекла, жаркой Индии, а, сосед Каннистер?

– Правда, правда. И небось привез домой ихние диковины? Ну, там, разные сундуки, необъятные тюки да упакованные как для благородных свертки, на которых написано по-иностранному, верно ведь?

– Едва ли это все, – отвечал Стефан смеясь.

– Мы взяли повозку и направились прямехонько в Касл-Ботерель, хотели успеть прибыть туда до того, как ты сойдешь на берег, – сказал его отец. – «Запрягай лошадь», – говорит мне Мартин. «Ну, – отвечаю ему, – именно это мы и сделаем», – и мы взаправду выехали немедленно. А теперь, быть может, Мартин лучше-ка поедет на ней за твоими вещами, а мы с тобой пойдем домой.

– А я обернусь так быстро, что еще нагоню вас обоих, и вернемся мы все вместе. Моя Пегги чертовски быстрая, хоть годы уже и начали мало-помалу у ней брать свое, да ведь время не щадит никого из нас.

Стефан рассказал Мартину, где найти его багаж, и затем они с его отцом вместе отправились домой.

– Поскольку ты приехал на денек раньше, чем мы сперва ожидали, – говорил Джон, – ты застанешь всех нас в самый разгар хлопот, сэр… «Сэр» – говорю я своему собственному сыну! А ты так подрос, Стефан. Этим утром мы закололи свинью к твоему приезду, думая о том, что ты будешь голоден и с радостью отведаешь вкусные блюда из свежего мясца. А разделать-то я ее смогу лишь к вечеру. Как бы там ни было, мы приготовим тебе славный ужин из жаркого, кое прекрасно усваивается с двойной порцией горчицы да с добрыми порциями молодой отварной картошечки, да и вдоволь эля за шиллинг, чтобы смочить глотки. Твоя мать отдраивает весь дом, чтобы сверкал, поскольку ты приезжаешь, да полирует до блеска всю нашу мебель, да прикупила новые таз и кувшин у странствующей торговки глиняной посудой, что на днях явилась к нашему порогу, и отскабливает водосточные трубы, да окна намывает знаешь как! Эх, я уж и не знаю, чего-чего мы только не переделали. Никогда еще не было у нас такой суматохи, это уж как пить дать.

Беседы такого рода да расспросы Стефана о здоровье матери занимали их на протяжении всего оставшегося пути. Когда они вышли к речке и коттеджу, что стоял на том берегу, то услышали, как принадлежащие главе каменщиков напольные часы громко тикают, отсчитывая часы уходящего дня, с промежутком в четверть минуты, и в эти интервалы воображение Стефана охотно рисовало ему, как его мать отсчитывает время, водя указательным пальцем по циферблату и едва не касаясь минутной стрелки.

– Часы стали сегодня утром, и твоя мать явно успела привести их в порядок, – сказал его отец объяснительным тоном, и они прошли через сад к парадной двери.

Когда они вошли и Стефан почтительно и тепло поприветствовал мать, которая появилась в платье из темно-синей хлопковой ткани, расшитой и там, и сям множеством полных лун, полумесяцев, звезд и планет, где порой встречались узоры, похожие на след кометы, чтобы придать разнообразие картине, как с улицы раздался хруст, с коим колеса повозки проезжают по гравию, и Мартин Каннистер шагнул в открытую дверь, вернее, шагнули его две ноги, что виднелись из-под сундука необъятных размеров, который загораживал его почти целиком. Когда перенесли в дом весь багаж и Стефан пошел наверх, чтобы переодеться, казалось, внимание миссис Смит немедленно перешло на предмет, что занимал ее до этого.

– Честное слово, наши часы не стоят и пенни, – промолвила она, повернувшись к напольным часам и пытаясь запустить маятник.

– Что, опять стали? – спросил Мартин с сочувствием.

– Да, конечно, – сказала в сердцах миссис Смит и продолжала вести речи на манер некоторых матрон, которых больше всего заботит то, чтоб предмет беседы отвечал их повседневному настроению, и мало беспокоит, насколько уместны сейчас ее высказывания. – Джон тратил бы фунты стерлингов в год, если б мог, на эту вот бесполезную рухлядь, чтобы ее чинили, а ведь с тем же успехом и в то же время за эти-то деньжищи мы могли бы сами лечиться у лекаря. «Часы опять стали, Джон», – говорю я ему. «Надобно снести их в починку», – отвечает он. Это стоит пять шиллингов. «Наши часы опять сломались», – я ему толкую. «Надобно снести их в починку», – снова отвечает он. «Эти часы неправильно показывают время, Джон», – говорю я. «Надобно снести их в починку», – продолжает он мне твердить. К этому времени все колесики в часах уже давно заполировали бы до того, что они стали бы прозрачными, если б я его слушала, и, уверяю тебя, мы могли бы купить расчудесные часы китайской работы за ту прорву денег, что выбросили на ветер, пытаясь починить эту старомодную дрянь с зеленым циферблатом. И, Мартин, ты, должно быть, вымок. Мой сын ушел наверх переодеваться. Джон промок сильней, чем я думала, мне это совсем не по нраву, но он говорит, что это пустяки. Кто-то из слуг миссис Суонкорт был здесь – они прибегали укрыться у нас от ливня, что захватил их в пути, – и могу поручиться, что шляпы у них были в ужасающем состоянии.

– Каково поживаете, друзья? Мы, значит, недалеко отошли от Касл-Ботереля, когда как вчастил ливень, да как кинулись мы бежать да порой и останавливаться, чтобы передохнуть, и так без конца, и моя бедная голова просто раскалывается! Вжж, вжж, вжж, ох уж эта жарка рыбы, что длится с утра до ночи, – произнес надтреснутый голос, что в этот миг донесся от двери.

– Боже великий, а это еще кто? – тихонько воскликнула миссис Смит и обернулась, чтобы узреть Уильяма Уорма, который пытался войти и выказать всю свою мыслимую любезность и дружелюбие, растягивая лицо в широченной улыбке, что ничуть не отражала его настоящее самочувствие, на которое он жаловался только что. Позади него стояла женщина, которая была по размерам вдвое больше него, с огромным зонтиком над головой. То была миссис Уорм, его жена.

– Входи, Уильям, – сказал Джон Смит. – Мы не каждый день закалываем свинью. И вы также, миссис Уорм. Добро пожаловать к нам. С тех пор как вы все переселились из пасторского домика, где жили Суонкорты, я вас почти не вижу.

– Да, по правде сказать, с той поры, как я заделался смотрителем заставы со шлагбаумом да на платной дороге, я куда-то выхожу очень мало, посещаю одну лишь церковь по воскресеньям, поскольку таковы теперь мои обязанности, не то что прежде, в семье пастора, как видите. В любом случае, наш сынишка уже может присмотреть за шлагбаумом, и вот я жене сказываю, говорю я, значит: «Барбара, давай-ка соберемся да навестим с тобою Джона Смита».

– Мне жаль слышать, что твоя бедная голова по-прежнему болит.

– Ну, доложу я тебе, эта несносная жарка рыбы так и продолжается дни и ночи напролет. И, знаешь ли, временами то не одна только рыба, но больше бекон да лук. Да, я прямо слышу шипение жира и шум жарки, как наяву, как в жизни; не правда ли, Барбара?

Миссис Уорм, которая в это время была занята тем, что складывала свой зонт, подтвердила эти слова, и теперь, войдя в дом, оказалась широколицей женщиной спокойного нрава, с бородавкой на щеке, в самом центре которой росло несколько волосков.

– А пытался ты когда-нибудь вылечить шум в голове, который тебе досаждает, мастер Уорм? – спросил Мартин Каннистер.

– Ох, да, помилуй тебя бог, я уж все перепробовал. Ох, Провидение милосердно к роду человеческому, и я все надеялся, что уж к этому-то времени оно явит себя, но вот сколько годков я уже прожил, служа семье пастора, а облегченья от боли все нет как нет. Ох, я бедная старая развалина, а житье на свете означает, что ты не оберешься хлопот!

– Правда, грустная правда, Уильям Уорм. Все так и есть. Мир нуждается в том, чтобы кто-то присматривал в нем за порядком, иначе все у нас идет вверх дном.

– Снимите-ка с себя мокрое, миссис Уорм, – сказала миссис Смит. – Правду молвить, мы в некоторой растерянности, поскольку сын у нас только что приехал аж из самой Индии на день раньше, чем мы его ждали, да мясник, заколовший свинью, должен прийти, чтобы разделать тушу.

Миссис Барбара Уорм, никоим образом не желая пользоваться тем, что люди пребывают в растерянности да рассматривать их во все глаза, сняла с себя капор и накидку, не отрывая взгляда от цветов, растущих на клумбе неподалеку от парадного входа.

– Какие красивые тигровые лилии! – сказала миссис Уорм.

– Да, они очень хороши, но доставляют мне столько тревог, поскольку здесь часто играют дети, а с ними нужен глаз да глаз. Они объедают у лилий стеблевые луковички и говорят, что это смородина. Прямо беда с этими ребятишками, они к этому пристрастились, и теперь так и ходят кругами вокруг моих лилий.

– И ваш львиный зев так же пышно расцвел, как всегда.

– Что ж, это правда, – отвечала миссис Смит, погружаясь в беседу на эту тему и принимая нравоучительный тон. – По своему нраву они больше походят на христиан, чем на цветы. Но довольно хорошо уживаются с остальными и не требуют особого ухода. И то же самое можно сказать вот об этих ветреницах[134]. Эти цветы я очень люблю, хотя они такие простенькие. Джон всегда говорит, что такие цветы доброго слова не стоят, но мужчины никогда не были знатоками по части милых и скромных цветов. Он говорит, его любимые цветы – это цветная капуста. Но ручаюсь вам, что в весеннюю пору меня просто в дрожь бросает, поскольку тогда происходит форменное убийство.

– Быть того не может, миссис Смит!

– Знаете ли, Джон окапывает им корни, только вообразите. Орудует своей неуклюжей лопатой, рассекая ею корни, луковицы – все, что еще не пустило таких заметных побегов, чтоб хорошо виднелись, выворачивает их из земли и крошит на кусочки. Вот прошлой осенью я только собралась пересадить некоторые тюльпаны, как обнаружила каждую луковицу вверх тормашками, а стебли – изогнутыми дугой. Он выворотил их из почвы еще весной, и хитрые создания скоро смекнули, что небеса находятся не там, где им полагается быть.

– А что это за дивные цветы под живой изгородью?

– Они-то? О Боже, да это же треклятая синюха![135] Вместо того, чтоб расхваливать их, я прихожу в ярость от того, что эти цветы столь охотно расцветают в тех местах, где их совсем не желали сажать. Они по-своему очень хороши, но я не интересуюсь цветами, которых не убивает полное отсутствие ухода за ними. Я могу делать все, что моей душе угодно: выкапывать их, вырывать с корнем, выпалывать их, выдергивать, – и все равно их у меня слишком много. Я вырублю их под корень – глядь, а они опять поднялись на грядке, да еще какие мощные. Выбрасываю их через изгородь, они и там расцветают, заглядывая мне в лицо, словно голодная собака, которую прогнали прочь, а она через неделю-две снова прокралась назад, такая же, как раньше. Куда ни глянешь, синюха выросла и там и сям, и посадите ее в месте, где сроду ничего не всходило, и увидите ее густые заросли через месяц-другой. Прошлым летом Джон навез новых удобрений, сложил их в кучу и говорит: «Мария, если у тебя найдутся такие цветы, которые тебе не нужны, ты можешь посадить их вокруг навозной кучи таким образом, чтобы хоть немного прикрыть ее, хотя что-то стоящее вряд ли станет там расти». Я подумала: «У меня есть кусты синюхи; посажу-ка я их там, в таком-то месте они уж точно не навредят»; и я туда отсадила немало кустов синюхи. Они все росли и росли, и в навозе, и вокруг него, и проросли его насквозь да так размножились, что навоза-то самого вовсе не стало видно. Когда Джон захотел взять немного навоза, чтобы удобрить что-то в саду, то в сердцах сказал: «Да чтоб нация разом конфисковала эту твою синюху, Мария! Она съела все удобрение, каждый его дюйм, и пользы теперь от этого навоза не больше, чем от простого песка». Ну, разумеется, именно так эти прожорливые цветы и поступили. Я убеждена, что главный секрет синюхи состоит в том, что это никакие не цветы, а просто-напросто сорняки, если хотите знать правду.

Роберт Ликпен, мясник, закалывающий свиней, и торговец мясом, в этот миг переступил порог. Туша упитанной свиньи, которая висела в задней комнате кухни, была разделана на две половины вдоль позвоночника, и миссис Смит тем временем занялась приготовлением ужина.

В перерыве между разрубанием и разделкой свиной туши эль был пущен по кругу, и Уорм и мясник слушали рассказ Джона Смита о том, как он встретился со Стефаном, и глаза их были неотрывно устремлены на скатерть с той целью, чтобы ни единое постороннее слово не помешало им правильно вообразить всю сцену.

Стефан спустился вниз, когда рассказ дошел до середины, и после небольшого перерыва, вызванного его появлением и приветствиями, историю снова продолжали рассказывать, словно его здесь и вовсе не было, и говорилось это исключительно для него, как для кого-то, кто ровным счетом ничего не знал о произошедшем.

– «Ну, – сказал я, как углядел его сквозь заросли ежевики, – это мой сынишка, поскольку я его узнаю по манере ходьбы, что он унаследовал от своего деда», и я сам, значит, пошел вперед большими шагами, точь-в-точь как бедный папаша. Однако в нем было чуточку больше резвости, поэтому я не был до конца уверен. Я подошел еще ближе и сказал: «Это мой сынок, поскольку я узнаю его манеру нести саквояж, будто путешественник». И все-таки на дороге может встретиться кто угодно, и путешественников много, больше, чем один. Но я продолжал всматриваться в него что есть сил и говорю Мартину: «Ну, это мой сынок, поскольку я-то небось узнаю моего сынка по его манере вертеть тростью да по фамильной походке». Затем он подошел ближе, и я говорю: «Ну, славно». Могу поклясться, что все так и было.

Следующим этапом подвергли критике внешность Стефана.

– Он сильно похудел лицом, несомненно, с тех пор, как я его видел в пасторском доме, и я бы его сроду не узнал, уж вы мне поверьте, – сказал Мартин.

– Да бросьте, – заговорил другой, не отрывая взгляда от лица Стефана. – Я бы его узнал где угодно. У него отцовский нос буквой Т.

– Об этом часто говорят, – заметил Стефан скромно.

– И он определенно вырос, – сказал Мартин, обшаривая взглядом фигуру Стефана от макушки до пяток.

– Я как раз думал о том, что он ни чуточки не изменился ростом, – отвечал Уорм.

– Помилуй тебя бог, да это тебе оттого так кажется, что он попросту стал толще.

И взгляды всех присутствующих устремились на талию Стефана.

– Я хоть и бедная старая развалина, но я могу принять в расчет поправки, – сказал Уильям Уорм. – Ах, конечно, а когда он в свое время явился незнакомцем и странником в пасторский дом Суонкортов, так ни одна живая душа не узнала его после стольких лет! Да, жизнь – это странная штука, Стефан, но, полагаю, я должен, обращаясь к вам, прибавлять «сэр»?

– О, на данный момент это совершенно необязательно, – отвечал Стефан, хотя в глубине души решил обходить за милю этого фамильярного друга, как только он сам попросит руки Эльфриды.

– Ах, что ж, – сказал Уорм задумчиво. – Некоторые никогда не согласятся, чтобы к ним обращались ниже «сэра». Эдак-то и определяется разница в людях.

– И в свиньях тоже, – заметил Джон Смит, глядя на тушу свиньи, разделанную пополам.

Роберт Ликпен, мясник, казалось, воспринял эти слова как предложение вступить в беседу.

– Да, у них навалом своих особенностей, уж будь здоров, – заметил он в виде вступления. – Знавал я тьму-тьмущую свиней с чудным норовом.

– Я в этом нисколько не сомневаюсь, мастер Ликпен, – ответил Мартин тоном, показывающим, что его убеждения, а не только хорошее воспитание продиктовали этот ответ.

– Да, – продолжал мясник, как тот, кто привык, что его слушают. – Как-то раз попалась нам такая, что была глухонемой, и мы в толк не могли взять, что не так с хрюшкой. Ела она прекрасно, когда видела корм, но ежели она повернулась к вам спиной, вы могли бы греметь ведром для кормежки весь день напролет, бедное создание и ухом не вело. Вы могли день-деньской выделывать всякие трюки за ее спиной, и она узнала бы об этом не быстрее, чем бедняжка бабуля Кейтс, которая глуха как пробка. Но жирела та хрюшка хорошо, и я никогда не видывал свиньи, которую было бы легче разделать, и мясо у нее было очень нежное, очень, уж такое было отменное мясо, что лучшего не сыщется во всем белом свете, буквально таяло во рту, вот какое было.

– И еще другую свинью я знал, – продолжал свой рассказ мясник, после того, как спокойно промочил глотку пинтой эля по своей охоте и поставил кружку на стол с математической точностью именно на то место, откуда взял ее. – Другая хрюшка потеряла рассудок.

– Как-то это уж очень печально, – пробормотала миссис Уорм.

– Ах, бедняжка, ей и впрямь не позавидуешь! И уж так ясно как день было, что она съехала с катушек, как это бывает и с умнейшим из христиан. В молодые годы свои она была очень меланхоличная и уж никоим образом не внушала никаких надежд, что из нее выйдет добрая свинья. Это была хрюшка Эндрю Стейнера – вот она чья была.

– Я довольно хорошо помню эту свинью, – подтвердил Джон Смит.

– И какой славный это был поросеночек. Вы же все знаете породу фермера Бакля? У него каждый хряк мучается ревматизмами по сей день, а все потому, что, когда они были поросятами, их держали, так сказать, в сыром свинарнике.

– Ну, вот, а теперь мы все взвесим, – сказал Джон.

– Если хряк не так уж хорошо откормлен, мы взвешиваем его целиком, но коли брать его таким, каков он есть, так мы взвешиваем его по сторонке зараз. Джон, ты же помнишь мою старую шутку, а?

– Помню прекрасно, хотя прошло уже добрых несколько лет с тех пор, как я ее слышал.

– Да, – сказал Ликпен, – есть такая старая семейная шутка, которой наша семья владеет на протяжении многих поколений, можно сказать. Мой отец пользовался этой шуткой постоянно, когда закалывал свиней в течение более сорока пяти лет – все то время, пока занимался нашей профессией. И он сказывал мне, что получил ее от своего отца, когда сам мой папаша был еще ребятенком, и как он подрос, так стал точно так же пользоваться ею, когда колол свиней; а закалывание свиней в те времена было не чета нынешнему.

– Правда истинная, так оно и есть.

– Я никогда не слышала эту шутку, – сказала миссис Смит неуверенно.

– Так же, как и я, – отозвалась миссис Уорм, которая, будучи второй леди из двух присутствующих, чувствовала, что правила любезности обязывают ее поддерживать мнения миссис Смит по любому поводу.

– Да уж, конечно, конечно, вы слышали, – сказал мясник, глядя скептическим оком на отсталых женщин. – Как бы там ни было, в ней ничего эдакого, и я не хотел бы, чтоб вы подумали, что оно есть. Она начинается вот как: «Боб нам скажет, каков вес вашей свиньи, думается мне», – говорю я. Честное собрание соседей думает, что я толкую о моем сыне Бобе, натурально, но секрет в том, что я имею в виду отвес[136] у безмена[137]. Ха, ха, ха!

– Хо, хо, хо! – смеялся Мартин Каннистер, который слышал объяснение этой захватывающей истории уже в сотый раз.

– Ха, ха, ха! – смеялся Джон Смит, который слышал это в тысячный раз.

– Хи, хи, хи, – смеялся Уильям Уорм, который никогда и слыхом не слыхивал о такой шутке, но боялся это сказать.

– Твой дед, Роберт, был находчивый малый, раз он выдумал этакую историю, – сказал Мартин Каннистер, принимая благодушный вид восхищенного критика.

– Башка у него была что надо, не поспоришь. И, как видите, первенцев в семье Ликпенов называли всегда Робертами, а кликали Бобами, и таким образом шутка передавалась из поколения в поколение.

– Бедняжка Джозеф, твой второй сын, ему никогда не доведется вот так блеснуть этой шуткой в компании, что ужасно грустно, – сказала миссис Уорм задумчиво.

– Он не сможет, верно. Да, мой дед был настоящая голова, как вы все сказали, но я знавал и похитрее. Взять вот моего дядюшку Леви. Дядюшка Леви смастерил табакерку для хранения нюхательного табака, и его друзья долго шевелили мозгами, пытаясь ее открыть. Он доставал ее у всех на виду на свадьбах, крестинах, похоронах и других веселых сборищах и приглашал их попробовать свои силы. Эта необыкновенная табакерка была снабжена пружиною, которая располагалась позади нее, и с ее помощью можно было нажимать на кнопку «открыть» и «закрыть», коя явно крепилась на каком-то крючке в крышке, а также снабжена была рычажком в конце и винтом спереди, да в придачу – кнопками и странными выемками, что были повсюду. Один пытается открыть табакерку, нажимая на пружину, другой поворачивает рычажок, третий крутит винт; но как бы они ни старались, табакерка-то не открывается. И они выбивались из сил, открывая ее, а открыть-то они ее никак не могли. И какой, как вы думаете, был секрет у той шкатулки?

Все приняли такой вид, который ясно говорил, что они все вместе и то не могли додуматься до ответа.

– Ба, табакерка не открывалась вовсе. Он ее так сделал, чтоб она не открывалась, и вы могли бы стараться до самого судного дня, и ничегошеньки не вышло бы, поскольку табакерку склеили намертво.

– Только очень глубокомысленный человек мог выдумать этакую табакерку.

– Да. Это про дядюшку Леви во всех смыслах.

– Так и есть. Я помню прекрасно это малого. Самый высоченный детина, которого я когда-либо видел.

– Это уж точно. Он никогда не спал в кровати после того, как еще подростком вымахал в такого великана: не мог сыскать для себя достаточно длинной. Когда он жил в том маленьком домишке у пруда, он всегда оставлял открытой дверь своей комнаты на ночь, когда ложился спать, и его ноги вечно высовывались в коридор.

– Он уж давно преставился да отошел в мир иной, бедняга, и всем нам грешным также это предстоит, – заметил Уорм, чтобы заполнить паузу, что образовалась после заключительных слов речи Роберта Ликпена.

Взвешивание свиной туши и ее разделка продолжались среди оживленных рассказов о странствиях Стефана; и в конце концов первые плоды труда целого дня зажарили в луковых кольцах, и после этого жаркое с пылу с жару перекочевало со сковородки на блюдо на столе, и каждый кусочек мяса исходил паром и еще шипел после жарки, когда его отправляли в рот.

Надо сказать, что сын, которому дали воспитание как благородному, был скорее не на своем месте, пока шли все эти хлопоты. Он не обладал умом философического склада, чтобы комфортно себя чувствовать в компании этих старинных отцовских приятелей. Стефан никогда не живал подолгу дома, едва ли в нем появлялся, начиная с самого малолетства. А присутствие Уильяма Уорма было ему всего неприятнее, ибо, несмотря на то что последний оставил служение в доме мистера Суонкорта, сам факт, что бывший лакей запросто позволил себе быть с ним запанибрата, просто кричал напоминанием о том, какое определение священник дал ему самому до того, как Стефан покинул Англию.

– Я принимаю у нас людей гораздо выше по положению, Стефан; но что я могу? А твой отец настолько грубоват по натуре своей, что водится с ними куда больше, чем в том есть нужда.

– Не имеет значения, мама, – сказал Стефан. – Я примирюсь с этим.

– Когда мы оставим службу у лорда и переселимся в глубь страны – что, я надеюсь, уже не за горами, – все будет по-другому. Мы станем общаться с новыми людьми и жить будем в доме побольше, да и держаться будем поважнее, надеюсь.

– Мисс Суонкорт теперь дома, не знаешь? – спросил Стефан.

– Да, твой отец видел ее этим утром.

– Вы ее часто видите?

– Почти никогда. Мистер Глим, младший священник, навещает нас иногда, но Суонкорты вовсе не показываются в деревне, разве что проезжают через нее в экипаже. Они обедают у моего лорда чаще, чем когда-либо прежде. Ах, вот какая-то записка для тебя, которую этим утром принес мальчик.

Стефан живо схватил записку и открыл конверт, а его мать наблюдала за ним. Он прочел то, что Эльфрида написала до того, как отправилась днем на скалы:

Да, я встречусь с тобой около церкви в девять вечера.

Э. С.

– Не знаю, Стефан, – сказала его мать многозначительно, – отчего ты все еще мечтаешь о мисс Эльфриде, но будь я на твоем месте, я бы выкинула ее из головы. Говорят, что ни пенни из состояния старой миссис Суонкорт не отойдет ее приемной дочери.

– Я вижу, что вечер обещает быть ясным; прогуляюсь-ка я немного, поброжу по окрестностям, – сказал он, избегая прямого ответа. – Вероятно, к этому времени наши гости уже уберутся восвояси и мы сможем больше поговорить по душам.