Взор синих глаз

Глава 34

Прошло шестнадцать часов. Найт вошел в гостиную, которая принадлежала леди в поместье Скалы, возвратившись после участия в расследовании смерти миссис Джетуэй. Эльфриды не было в комнате.

Миссис Суонкорт сделала несколько замечаний о вердикте и о дополнительных обстоятельствах. Затем она сказала:

– Этим утром почтальон ушел за минуту до того, как ты возвратился в дом. Для тебя пришло всего одно письмо, и оно у меня здесь.

Она достала письмо из своей рабочей шкатулки и отдала ему. Найт рассеянно взял письмо, но, будучи поражен его видом, пробормотал несколько слов и покинул комнату.

Письмо было запечатано черной сургучовой печатью, и почерк, которым был подписан адрес, длинный и заметный, так и стоял у него перед глазами со вчерашнего вечера.

Найт пришел в великое волнение и стал осматриваться в поисках места, где его никто бы не потревожил. Наступило время года, когда выпадает сильная роса, что лежит на травах в тенистых местах весь день напролет; несмотря на это, он зашел на маленький клочок заброшенной лужайки, окруженный кустарниками, и там внимательно прочел письмо, которое открыл на ходу.

Почерк, печать, бумага, первые фразы – все сказало ему в тот же миг, что это письмо вышло из-под пера миссис Джетуэй, теперь уже мертвой и бездыханной. Он сразу понял, что оборванные заметки, которые попались ему на глаза прошлой ночью, предназначались именно ему, а не кому-то другому. Он вспомнил некоторые слова Эльфриды, что она лепетала во сне на пароходе, прося кого-то не говорить ему что-то или это приведет к ее гибели, – факт, который показался ему тогда столь тривиальным и бессмысленным, что он почти забыл нем. Все это пробудило в Найте чувство, очень значительное по своей силе и в высшей степени мучительного свойства. Листы бумаги в его руках дрожали, пока он читал:

ДОЛИНА ЭНДЕЛСТОУ

СЭР!

Женщина, которой уже нечего терять на этом свете и которая поэтому не боится никаких порицаний, что могут пасть на ее голову после этого письма, желает дать вам несколько намеков, касающихся леди, кою вы любите. Если вы соблаговолите принять предостережение до того, как станет слишком поздно, вы поймете, что именно автор этого письма хотел вам сказать.

Вы обмануты. Может ли такая женщина быть достойной вас?

Та, которая однажды окрутила честного молодого человека, а затем пренебрегла им, и он от этого умер.

Та, что после этого сделала своим возлюбленным юношу низкого происхождения, которому ее отец отказал от дома.

Та, что тайком сбежала из дому, чтобы стать женой этого юноши: они встретились и уехали вместе в Лондон.

Та, что по той или иной причине возвратилась домой невенчанной.

Та, что в последующей переписке с ним заходила так далеко, что называла его своим супругом.

Та, что в приложенном здесь письме просила меня, ту, которая знает всю историю лучше, чем кто-либо другой, держать эти скандальные подробности в секрете.

Я надеюсь, что совсем скоро окажусь там, где ни хула, ни благословение уже не долетят до моего слуха. Но пока Господь не прибрал меня к себе, Он дал мне силу отомстить за смерть моего сына.

ГЕРТРУДА ДЖЕТУЭЙ

К этому посланию была приложена записка, сделанная карандашом, что Эльфрида написала в коттедже миссис Джетуэй:

ДОРОГАЯ МИССИС ДЖЕТУЭЙ,

Я была у вас в гостях. Я очень хотела с вами увидеться, но ждать дольше я не могла. Я приходила вас умолять не претворять в жизнь те угрозы, что вы мне неоднократно повторяли. Не говорите никому, я умоляю вас, миссис Джетуэй, не говорите ни одной живой душе, что я однажды тайком сбежала из дому! Это разрушит мои отношения с ним и разобьет мне сердце. Я сделаю для вас что угодно, если только вы будете добры ко мне. Именем нашей обычной женской солидарности я умоляю вас: не оскандальте меня.

Искренне ваша, Э. СУОНКОРТ

Найт измученно повернул голову в сторону дома. Начиная от кустарников, где он стоял, склон быстро повышался, почти достигая уровня первого этажа особняка Скалы. Там был выступающий угол гардеробной Эльфриды, и в этой гардеробной располагалось два окна подряд, где свет горел таким образом, что с того места, где стоял Найт, его взгляд мог охватить оба окна и осмотреть всю комнату. Эльфрида была там; она мерила шагами гардеробную, ходя между двумя окнами и рассматривая свою фигуру в большом зеркале в подвижной раме. Она осматривала себя спереди долго и внимательно, делала разворот и поворачивала голову назад и смотрела на свое отражение через плечо.

Никто не мог бы утверждать с уверенностью, была ли то ее цель или она занималась этим из каприза; она могла совершать эти движения в самой рассеянности из-за глубокой печали. Она могла стонать из самой глубины сердца: «Как я несчастна!» Но на Найта это произвело плохое впечатление. Он печально уронил взгляд. В этом случайном стечении обстоятельств письмо мертвой женщины обладало куда большим достоинством, чем все то, что оно действительно означало. Сплетение случайностей придало злобному навету звучание безжалостного правосудия, что эхом доносилось из могилы. Найт не мог вынести обладания этими письмами. Он порвал их в клочья.

Найт услышал треск веток в кустах позади и, повернув голову, увидел Эльфриду, которая шла за ним. Честная девушка смотрела ему в глаза, улыбаясь тоскующей улыбкой надежды, слишком вымученной, нельзя было не видеть, что за надеждой прочно угнездился страх. Его жестокие слова, брошенные ей в лицо прошлой ночью, все еще лежали у нее на сердце тяжелым камнем

– Я увидела тебя из своего окна, Генри, – сказала она робко.

– Роса промочит тебе ноги, – отвечал он, словно глухой.

– Меня это не заботит.

– Это опасно – промочить ноги.

– Да… Генри, что случилось?

– Ох, ничего. Следует ли нам возобновить нашу беседу, что я вел с тобой прошлой ночью? Нет, наверно, нет; наверно, мне лучше не стоит.

– Ох, мне невмоготу говорить! Как это все ужасно! Ах, я хочу, чтобы ты снова стал самим собой, моим любимым, и целовал меня, когда я подхожу к тебе! Почему ты не предлагаешь мне поцелуй? Почему бы не поцеловаться?

«Слишком свободные у ней манеры, чересчур свободные», – услышал он бурчание своего внутреннего голоса.

– Это все тот злобный разговор прошлой ночью, – продолжала она. – Ох, эти слова! Прошлая ночь стала для меня ночью скорби.

– Поцелуй!.. Я ненавижу это слово! Не говори мне о поцелуях, ради бога! Я полагал, что ты могла бы с успехом проявить достаточно такта и не произносить слово «поцелуй», памятуя о всех, кому ты его разрешала.

Она очень сильно побледнела, и неподвижное и безутешное выражение овладело ее лицом. Это лицо было столь тонким и нежным сейчас, что легкое прикосновение к нему пальца оставило бы лиловато-синий след.

Найт пошел прочь, и вместе с ним Эльфрида, молчаливая и непротестующая. Он открыл ворота, и они пошли по тропинке, пересекающей скошенное поле.

– Быть может, я навязываюсь тебе? – спросила она, когда он закрывал ворота. – Мне лучше уйти?

– Нет. Выслушай меня, Эльфрида. – Голос Найта был низким и неровным. – Я был честен с тобой; почему ты не хочешь быть со мной честной? Если какая-либо… особая… связь между тобою и моим предшественником существует, скажи об этом сейчас. Лучше, чтобы я знал об этом сейчас, даже если это знание разлучит нас, чем я открою это, когда придет время. И во мне разом проснулись все подозрения. Думаю, что не скажу, каким образом, поскольку презираю те пути, которыми они пришли ко мне. Обнаружение любой тайны в твоем прошлом отравит горечью наши жизни.

Найт ждал в тягучем спокойствии. Его взгляд был печальным и повелительным. Они шли по тропинке все дальше в глубь поля.

– Ты простишь меня, если я скажу тебе все? – закричала она с мольбой.

– Я не могу обещать; слишком многое зависит от того, в чем ты сознаешься.

Эльфрида не могла вынести молчания, которое за этим последовало.

– Ты собираешься сказать, что разлюбил меня? – выпалила она. – Генри, Генри, люби меня и говори, как обычно! Я прошу, я умоляю тебя, Генри!

– Ты собираешься честно относиться ко мне? – спросил Найт, разгораясь гневом. – Или не собираешься? Что я тебе сделал, что ты отмахиваешься от меня вот так? Быть пойманным, словно птица в силок, – все намерены скрывать от меня! Почему всё так, Эльфрида? Я тебя об этом спрашиваю.

В своем возбуждении они сошли с тропинки и теперь брели по мокрым и цепляющимся за ноги скошенным колосьям, не замечая этого или не заботясь о том.

– Что я сделала? – нерешительно сказала она.

– Что? Как ты можешь спрашивать что, когда ты сама прекрасно знаешь? ТЫ ЗНАЕШЬ, что намеренно держишь меня в неведении о чем-то, что касается тебя, о чем-то, что, знай я об этом, могло бы полностью изменить мое к тебе отношение, и ты все-таки спрашиваешь – что?

Ее била крупная дрожь, но она не отвечала.

– Не то чтобы я верил озлобленным авторам всяких там писем или наушникам – только не я. Я сам не знаю, верю я или нет, клянусь душой, я не могу сказать. Я знаю одно: в моем сердце был тебе воздвигнут храм, где я поклонялся тебе как божеству. Я смотрел в твои глаза и думал, что вижу там правду и невинность столь чистые и совершенные, какие только мог вдохнуть Господь Бог в женскую плоть. Совершенная правда – это слишком большие ожидания, но обыкновенную правду я ПОЛУЧУ, или мне не надо совсем ничего. Стало быть, просто ответь: то, что ты скрываешь, дело мрачнейшей важности или нет?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. Если я что-то скрывала от тебя, так это потому, что я так люблю тебя, и я боялась… боялась… тебя потерять.

– Поскольку ты не собираешься выкладывать все начистоту, я хочу задать тебе несколько прямых вопросов. Ты мне разрешаешь?

– Да, – отвечала она, и на ее лицо легла тень измученной покорности. – Говори самые резкие слова, какие способен, я их вынесу!

– В воздухе витает скандал, связанный с тобою, Эльфрида; и я не могу даже отразить его, не зная точно, чему противостою. Он может не относиться к тебе целиком или даже тебя не касаться. – Найт острил и в самой горечи чувства. – Во времена Французской революции Паризо, балетмейстер, был схвачен и обезглавлен по ошибке вместо Паризо, капитана королевской стражи[202]. Я хочу, чтобы с нами по соседству жила другая «Э. Суонкорт». Взгляни на это.

Он отдал ей в руки письмо, которое она написала и оставила на столе в коттедже миссис Джетуэй. Эльфрида посмотрела на него бессмысленным взором.

– Это не так серьезно, как это кажется! – отвечала она на его обвинение. – Оно кажется скрывающим ужасающее мошенничество, когда смотришь на него сейчас, но оно имеет более естественное происхождение, чем ты думаешь. Моим единственным желанием было уберечь нашу с тобой любовь. О Генри! Это все была моя идея. В нем нет никакого вреда.

– Да, да, но только если смотреть на него независимо от замечаний несчастного отверженного создания, вкупе с которыми оно создает впечатление о чем-то… чем-то скверном.

– Какие замечания?

– Те, что она написала мне; я порвал их на кусочки. Эльфрида, ты И ВПРЯМЬ тайком сбежала из дому с мужчиной, которого ты любила?.. Вот каков проклятый вопрос. Имеет такое обвинение под собой почву действительно, по-настоящему, Эльфрида?

– Да, – прошептала она.

Выражение лица Найта стало опрокинутым.

– Чтобы выйти за него замуж? – слетело с его губ.

– Да. Ох, прости меня! Я тогда вовсе не знала тебя, Генри.

– В Лондоне?

– Да, но я…

– Отвечай на мои вопросы, не говори больше ничего, Эльфрида. Ты когда-нибудь пыталась умышленно выйти за него замуж тайком?

– Нет, не умышленно.

– Но ты делала такую попытку?

Слабый румянец промелькнул на ее лице.

– Да, – сказала она.

– И после этого… ты правда… писала ему письма и называла его супругом, а он обращался к тебе как к жене?

– Выслушай! Выслушай! Это было…

– Отвечай мне, только отвечай мне!

– Тогда да, это правда. – Ее губы дрожали, но было некоторое чувство собственного достоинства в ее словах, когда она продолжала: – Я бы с радостью рассказала тебе, ибо я знала и знаю, что поступала неправильно. Но я не смела – я любила тебя слишком сильно. Ох, слишком сильно! Ты был для меня всем на свете, и ты по-прежнему столько значишь для меня. Ты меня не простишь?

Грустно думать, что мужчины поначалу не допускают, чтоб сам Господь Бог, свидетельствуя об обратном, оспорил их вердикт о совершенстве, что они выносят в отношении жен или возлюбленных, а потом, когда самим мужчинам случится усомниться в моральной чистоте последних, они в моральном же смысле вздергивают на виселицу своих любимых женщин, основываясь при этом на свидетельских показаниях такого сорта, что за них постыдились бы осудить и собаку.

Нежелание говорить откровенно, кое проистекало из того, что Эльфрида в своей простоте мыслила себя во много раз более виноватой, чем на самом деле была, производило разрушительную работу в разуме Найта. Мужчина, одержимый столькими идеями, теперь, когда его первая мечта о невозможном разбилась вдребезги, дрожал, ощущая противоположные с нею чувства; и каждое движение ее черт, каждая дрожь, что пробегала по ее телу, каждое в смущении сказанное слово – все это было в его глазах огромными доказательствами ее испорченности.

– Эльфрида, нам придется теперь распроститься с приятными словами, – сказал Найт. – Нам придется беседовать без всякой вежливости. Смотри мне в глаза и, как ты веришь в Бога, что взирает на нас с небес, ответь мне честно еще на один вопрос. Оставалась ли ты вдали от дома с ним наедине?

– Да.

– Возвращались ли вы домой в тот же день, когда вы его покинули?

– Нет.

Слово упало, как молния, и, казалось, страдают сами небо и земля. Найт отвернулся в сторону. Тем временем на лице Эльфриды установилось выражение полнейшего отчаяния от невозможности объяснить все так, чтобы это перестало казаться таким ужасным, каким оно представало в его воображении, – отчаяние, которое не только убило всякую надежду на прямое объяснение, но и истощило все дополнительные шансы на извинения.

Эта картина впоследствии долгие годы стояла перед глазами Найта: мертвое и коричневое скошенное поле, среди колосьев бурьян, далекий пояс буков, закрывающих контуры особняка, листья которых были красными и смертельно больными.

– Вы должны простить меня, – сказал он. – Мы не поженимся, Эльфрида.

Как много боли причинил он ее душе этими словами, было видно по ее лицу, на котором теперь было выражение, какое бывает у человека, что терпит невыносимую пытку.

– Что ты имеешь в виду, Генри? Ты же просто это сказал, верно?

Она взглянула на него с сомнением снизу вверх и попыталась рассмеяться, словно неправдоподобность его слов была вне всяких вопросов.

– Ты не можешь говорить серьезно, я знаю… я надеюсь, что не можешь… Разумеется, я принадлежу тебе, и ты собираешься сделать меня своей…

– Эльфрида, я говорил с вами слишком резко; я сказал то, что должен был только подумать. Вы мне нравитесь, поэтому позвольте дать совет. Станьте женой своего мужчины так скоро, как это возможно. Как бы вы оба ни устали, вы принадлежите друг другу, и я не стану встревать между вами. Неужели вы думаете, что я хотел бы, неужели вы думаете, что я мог бы хоть на мгновение… Если вы не можете выйти за него немедленно и другой зовет вас замуж, не рассказывайте ему этот секрет после свадьбы, если вы не сделали этого до. Честность будет здесь проклятием.

Пораженная этими словами, она закричала:

– Нет, нет, я не стану ничьей женой до тех пор, пока я твоя; и я должна быть твоей!

– Если мы поженимся…

– Но ты же не ИМЕЛ В ВИДУ… что… что… ты уедешь прочь, бросишь меня и станешь для меня никем… ох, ты не мог!

Судорожные рыдания прервали ее речь, и больше ничего нельзя было разобрать. Она подавила их и продолжала смотреть в его лицо, ища луч надежды, который нельзя было там найти.

– Я иду в дом, – сказал Найт. – Вы не последуете сразу за мной, Эльфрида, я хочу, чтобы вы этого не делали.

– Ох нет; я правда не стану.

– И затем я отправлюсь в Касл-Ботерель. Прощайте.

Он произнес «прощайте» так, как произносил его за день до этого, беззаботным тоном, как произносил все эти временные «прощай» много раз прежде, и, казалось, она решила, что это одно из таких прощаний. Найт не имел в себе силы сказать ей прямо, что уезжает навсегда; он сам едва ли знал точно, что он хотел: должен ли он бежать к ней обратно и окунуться с головой в поток непобедимого чувства или он должен в достаточной степени сломить себя и любовь к ней, объявить последним прощанием это расставание и опять жить в свете как человек, в сердце которого нет места женщинам?

Десять минут спустя он покинул особняк, оставив указания, что если он не вернется вечером, то пусть отошлют багаж в его меблированные комнаты в Лондоне, откуда он намеревался написать мистеру Суонкорту о причинах своего внезапного отъезда. Он спустился в долину и не смог удержаться от того, чтобы не повернуть голову. Он увидел скошенное поле и изящную девичью фигурку в его центре, с лицом, поднятым к небесам. Эльфрида, послушная его воле, как всегда, едва ли сделала шаг в сторону, раз он сказал ей «останься». Он опять взглянул и увидел ее снова, и ее образ преследовал его недели и месяцы спустя. Найт оторвал взор от этой картины, закрыл глаза рукой, словно хотел стереть ее образ, выдохнул низкий стон и продолжал идти.