Взор синих глаз

Глава 20

Найт повернулся спиной к приходу Энделстоу и переправился в Корк.

Дни его отсутствия накладывались один на другой и соразмерно ложились тяжестью ему на сердце. Он с усилием ускорил свой путь к озерам Килларни[106], бродил по их роскошным лесам, любовался на бесконечное разнообразие пейзажей острова, холма и дола, какие только мог там найти, вслушивался в чудесное эхо этого романтического места; но в целом от него ускользали и красота, и мечты, кои он прежде находил в таких излюбленных своих краях.

В то время когда он находился в компании Эльфриды, ее внешний вид девчонки не произвел на него заметного впечатления. Он не сознавал тогда, что ее вхождение в его сферу добавило что-то ему самому; но теперь, когда она была от него очень далеко, он быстро заметил, что ему стала свойственна огромная рассеянность. То, что было избыточным, стало насущной потребностью, и Найт влюбился.

Стефан влюбился в Эльфриду, любуясь на нее; Найт – когда лишился этой возможности. Когда и как любовь вошла в него, он и сам не знал: он был уверен лишь в том, что в минуту отъезда из Энделстоу он ни в малейшей степени не чувствовал той беспредельно-приятной жгучей печали, коя естественна при подобных разрывах, когда убедился, сколь очаровательна Эльфрида, если избрать ее объектом для такого созерцания. Начал ли он любить ее с того мгновения, когда она встретилась с ним глазами после своей несчастной выходки на башне? Он попросту подумал, что она слабая. Начал ли он любить ее в то время, как они стояли на лужайке и ее всю заливали лучи вечернего солнца? Он думал тогда, что у нее хорошее телосложение, – ничего больше. Было ли что-то в ее речах, что заронило зерно любви? Он думал, что ее слова остроумны и похвальны для молодой женщины, но что они не заслуживают внимания. Имела ли к этому отношение ее игра в шахматы? Определенно нет: в то время он думал о ней как о тщеславном ребенке.

Жизненный опыт Найта был полнейшим опровержением утверждения, что любовь всегда начинается с обмена взглядами и взволнованного прикосновения пальцев, что она, словно пламя, проявляет себя при самом зарождении. До тех пор пока они не расстались и ее образ не облагородился в его памяти, он не мог сказать, что хотя бы раз внимательно посмотрел на нее.

Одним словом, выяснилось, что он пассивно собирал ее образы, кои его воображение удерживало в тайниках до тех пор, пока их источник не пропал из поля его зрения, и тогда он сказал себе, что полюбил ее душу, коя на время оставила свое земное воплощение, чтобы сопровождать его в пути.

Ее образ стал царить в его душе столь властно, что он, привыкший все анализировать, почти задрожал, выведя возможный результат вторжения этой новой силы в тот славный, спокойно установленный порядок вещей его привычной жизни. Он стал беспокойным, затем перезабыл все второстепенные предметы ради удовольствия размышлять о ней одной.

И все-таки надо сказать, что Найт любил ее скорее философской, чем романтической любовью.

Он думал о ее манере держать себя с ним. Простота, граничащая с кокетством. Флиртовала ли она? – спрашивал он себя. Ни одно из толкований, превращающих заинтересованность в подозрение, не могло поддержать подобную теорию. Ее партия была слишком хорошо сыграна, чтобы нести в себе что-то еще, кроме правдивости. Эта игра имела в себе недостатки, без которых ничто не может стать гениальным. Ни одна актриса с двадцатилетним опытом игры на театральных подмостках, ни одна леди со слишком откровенным вырезом, чей самый первый выход «в свет» затерялся в благоразумном тумане уклончивого разговора, не смогла бы разыграть перед ним роль той непосредственной девушки, какой была Эльфрида.

У нее были свои маленькие хитрости, кои отчасти и создавали эту непосредственность.

Существуют холостяки по характеру и холостяки по стечению обстоятельств;: несомненно, старые девы принадлежат также к обоим видам сразу, хотя некоторые думают, что они принадлежат лишь ко второй разновидности. Как бы там ни было, Найта считали холостяком по природе своей. К чему он пришел? Он испытал весьма любопытное чувство, произведя смотр своим же теориям на тему любви и прочтя их теперь, когда эти теории ярко озарил его новый опыт, когда он увидел, насколько больше его изречения значили, чем он сознавал в то время, когда их записал. Зачастую людям лишь тогда открывается подлинная суть какого-нибудь старого доброго афоризма, когда они на себе испробуют его правдивость, переживши случайное приключение, но Найт и слыхом не слыхивал о таком, чтобы человек, влюбившись, прочувствовал таким вот образом на своей же шкуре всю язвительную силу собственных эпиграмм.

Он был чрезвычайно удовлетворен лишь одной стороной дела. У него было врожденное и непобедимое стремление быть единственно первым возлюбленным женщины, и никем иным. Он обнаружил в себе следующее внутреннее требование: если когда-нибудь он решится вступить в брак, то при этом он должен обладать абсолютной уверенностью в том, что никогда не всплывут неудобные старые письма, что не будет поклона и краски стыда при случайной встрече с таинственным незнакомцем, что не будет ни единого возможного источника такого беспокойства. Чувства Найта были только обыкновенными чувствами человека его возраста, который любит неподдельно и, возможно, немного преувеличивает, следуя своим стремлениям. Когда впервые влюбляются мальчики, то любовь исходит из самого центра их сердец, и ничто другое в этом деле их не волнует. Однако в более осмысленном возрасте все больше наших способностей стремится равно поучаствовать в страсти, пока, по достижении возраста Найта, понимание не начнет охотно примешиваться к любви. Впрочем, оно может с тем же успехом и не примешиваться к ней. Влюбленный мужчина, считающий собственные мозги мерилом для определения своей позиции, похож на человека, который решил определить длину корабля по свету фонаря, укрепленного на верхушке мачты.

Найт, делая свои выводы на основе оригинальности, присущей манерам Эльфриды, что подкреплялось известными ему фактами, решил, что они означают неопытность в любви, а уж это основывалось на одних умозаключениях. Incredules, les plus credules[107]. «Эльфрида, – говорил он себе, – едва ли взглянула на какого-то мужчину до того, как познакомилась со мной».

Он никогда не забывал о том, как несправедливо сурово повел себя с нею, потому что она предпочла красивое украшение хорошим нотам, и с тех пор сто раз нашел ей извиненье, думая о том, как естественна для женского пола любовь к украшениям и сколь необходимо бывает мягкое вливание личного тщеславия, чтобы сделать полноценной нежную и пленительную окраску женского ума. Словом, к концу своего недельного отсутствия, за которое он даже успел добраться до Дублина, Найт решил сократить время своей поездки, вернуться в Энделстоу и связать себя словом, сделав реальностью то гипотетическое предложение, кое было высказано одним воскресным вечером.

Несмотря на то что он в свое время извел уйму бумаги, состряпав общественную теорию о культуре поведения и о современных манерах общения, весомая унция практики в ней отсутствовала, и теперь, даже ради спасения своей жизни, Найт никак не мог вспомнить, считается ли правильным дарить юной леди украшения до того, как было объявлено об их помолвке. Но за день до отъезда из Дублина он беспокойно озирался по сторонам, отыскивая магазины, где продаются первоклассные драгоценности, где он рассчитывал купить то, что ей лучше всего подойдет.

То было самое неловкое и непривычное чувство, когда, после того как он открыл и закрыл за собой дверь своего номера, он сел, открыл сафьяновую шкатулку и поднес к глазам каждую из хрупких золотых вещиц. Многое в этой жизни давно было известно нашему литератору, живущему отшельником, но сие чувство было внове, и он поворачивал их перед глазами, как дитя с задворок цивилизации, никогда не державшее в пальцах ничего подобного. Внезапное капризное решение, что выбранные им серьги в конце концов ей не подойдут, заставило его вскочить на ноги в волнении и выбежать на улицу, чтобы немедленно обменять их на другие. После целой уймы несказанных тревог повторного выбора, в течение которого его ум пришел в столь сильное замешательство, что дар критиковать объекты искусства, казалось, полностью оставил его персону, Найт вышел из магазина, унося с собою другую пару сережек. Эта пара пробыла в его владении ровно до полудня, когда, после того как он рассмотрел их пристально раз пятьдесят, испытывая все возрастающие дурные предчувствия того, что его новый выбор оказался хуже первого, он почувствовал, что не сомкнет глаз, опустивши голову на подушку, до тех пор, пока не улучшит дела и не обменяет свою покупку на предыдущую. Пребывая в абсолютном жгучем бешенстве на себя за подобное ренегатство, он снова вошел в дверь магазина, был ужасно смущен тем, что пришел и стал причиной для дальнейших беспокойств, зашел в другой ювелирный магазин, купил другую пару серег по непомерно высокой цене, поскольку они показались ему самыми подходящими, спросил у ювелиров, примут ли они другую пару в обмен на эти, получил ответ, что они не могут совершить обмен изделий, приобретенных у другого мастера, заплатил деньги и вышел владельцем двух пар сережек, спрашивая себя, что же теперь делать с лишней парой. Он почти желал как-нибудь случайно их потерять или чтобы кто-то их стащил – и был вдруг обременен вклинившимся в его размышления чувством, что он, как умный человек, с истинными идеями об экономии, должен немедленно продать их где-нибудь, что он, в конце концов и сделал, уступив их за бесценок. К опустошительному чувству, что он потерял целый день, обегав весь город по эдакому поводу и ради столь необыкновенной задумки, и что он потерял несколько фунтов стерлингов из-за своей же неловкости, примешивалось чувство удовлетворения, что он навсегда избавился от своего старомодного невежества в отношении дамских драгоценностей, а кроме того, в конце концов выбрал поистине прекрасное украшение. Остаток этого дня он провел, изучая внимательным взглядом украшения каждой леди, какая попадалась ему на глаза, взглядом оценщика, который на этом деле собаку съел.

На следующее утро Найт снова пересекал пролив Святого Георга[108] – однако не для возврата в Лондон мимо Холихеда[109], как он прежде планировал, но по направлению к Бристолю, – воспользовавшись приглашением мистера и миссис Суонкорт снова посетить их в своей поездке домой.

Мы полетим вперед, чтобы посмотреть, что делает Эльфрида.

Главная женская страсть – очаровывать и влиять на тех, кто обладает большей властью, чем она сама, – хотя и руководила Эльфридой, была несомненно бесцельной. Сначала она желала, чтобы ее знакомец Найт возымел о ней хорошее мнение: насколько большего, чем обычной дружбы, она желала от него теперь, ее страхи едва ли позволяли ей задумываться. В ее первоначальном желании понравиться лучшему из мужчин, которого она когда-либо знала, не было никакой неверности Стефану Смиту. Она не могла – и очень мало женщин это могут – сознавать всю возможную широту проблемы, которой на данный момент было положено лишь незначительное начало.

Эльфрида получала от Стефана мало писем, и ее чувство верности ему цеплялось за последнее полученное послание, как потерпевший кораблекрушение моряк цепляется за обломок доски. Девушка убедила себя, что она рада тому, что Стефан имеет такие права на ее руку, какие он приобрел (по ее мнению) из-за ее тайного побега с ним из дому. Она обманывала себя, твердя: «Быть может, если б я так не связала себя, я могла бы влюбиться в мистера Найта».

Все это сделало неделю отсутствия Найта очень мрачной и неприятной для нее. Она вспоминала Стефана в своих молитвах, и его старые письма были ею перечитаны, как отрезвляющее лекарство, хотя она водила себя за нос, твердя, что это чтение было ей в удовольствие.

Его письма становились все более и более полными надежд. Он писал ей, что каждый день заканчивает свою работу с осознанием того, что он удалил еще один камень из той стены, что их разделяет. Затем он описывал картины чудесного будущего, которое ждет их обоих. Увидев их, идущих под руку, люди будут оборачиваться им вслед и говорить: «Как ему сказочно повезло!» Она не должна печалиться о той их дикой выходке с побегом, которая так бесславно закончилась (Эльфрида постоянно писала в письмах, сколько горя ей это причинило). Что бы ни думали об этом другие особы, кои могут обо всем узнать, он-то превосходно знает о том, как она скромна по своей натуре. Его единственным упреком ей было нежное нарекание за то, что она не писала ему так же любяще, как всегда, пока длилось ее пребывание в Лондоне. В ее тогдашних письмах сквозила веселость, кою вызвали другие впечатления, а не мысли о нем.

Намерение Найта вернуться в Энделстоу раньше назначенного срока первоначально казалось слабым, а его обещание сделать это – еще легковеснее. Он был человеком, который держит свое слово крепко, и казалось немыслимым, чтобы он изменил своим возможным намерениям. Священник был просто изумлен, когда увидел его вновь так скоро; миссис Суонкорт – нисколько. Встретившись с ними со всеми, Найт обнаружил, что после того, как узнали о его приезде к ним, они вознамерились отправиться в конце месяца в Сент-Леонардс[110] на несколько дней.

В первый вечер по его возвращении ему не представилось ни единого удобного случая, чтобы подарить Эльфриде то, что ему стоило таких трудов для нее достать. Он был очень требователен, зорко высматривая возможности, с тем чтоб исполнить задуманное. Вышло так, что на следующее утро погода выдалась ясной после пасмурной недели, и было предложено и решено, что они все вместе поедут в Барвит-Стрэнд[111], знаменитый город, где ни миссис Суонкорт, ни Найт ни разу не бывали. Найт издалека почуял будущие романтические счастливые случайности и предвидел, что удобный случай может подвернуться еще до наступления ночи.

Их путешествие проходило по дороге среди беспристрастных зеленых холмов, по верхушкам которых живые изгороди стелились, как веревки на причале. В просветах между холмами взгорья открывалось голубое море со вкраплениями белых, и только белых парусов, переполненное ими до краев, вплоть до резкой линии горизонта, которая казалась чертой, проведенной от одного склона холма до другого. Затем они покатили вниз, по перевалу, а скалы шоколадного цвета образовывали стены по обеим сторонам, от одной из которых тянулась густая неровная тень на половину дороги. Поток свежей воды вырывался из случайной расселины и с шумом летел вниз, барабанил по широким зеленым листьям, убегал прочь, становясь речушкой внизу. Неопрятные пучки вереска нависали с выступа каждой кручи, откуда из различных мест вырастали плети ежевики, кои качались в воздухе, цепляясь за их головные уборы словно когтями.

Они взобрались на последнюю вершину, и бухта, которая была целью их путешествия, вдруг открылась их глазам. Океанская синева углубляла свой цвет, простираясь до подножия скал, где оканчивалась белой бахромой пены прибоя, на таком расстоянии остающегося немым, хотя он двигался и подлетал вверх, как стеганое покрывало на спящем, который беспокойно ворочается. Затененные впадины пурпурных и коричневых скал можно было бы назвать синими, если бы этот оттенок не был так присущ воде, что плескалась рядом с ними.

Карета остановилась у маленького коттеджа, который имел общую стену с сараем, и конюх с кучером, обремененные корзинами с провизией, понесли их к берегу моря.

Найт поймал свой удобный случай.

– Я не забыл вашего желания, – начал он, когда они отошли в сторону от своих друзей.

Эльфрида взглянула на него с непониманием.

– И я привез вам это, – продолжал он, неловко протягивая ей коробочку и открывая ее, в то время как он держал ее на весу.

– О мистер Найт! – сказала Эльфрида смущенно и тут же покраснела как кумач. – Я не знала, что есть некое намерение или особый смысл в тех словах, что вы мне сказали. Я думала, это было простое предположение. Я не хочу их.

Мысль, молнией блеснувшая в ее уме, придала куда больше решительности ее словам, чем это прозвучало бы в другом случае. Завтрашний день был днем прибытия письма от Стефана.

– Но вы их не примете? – спросил он, чувствуя себя хозяином положения куда меньше, чем это было прежде.

– Я бы лучше не стала. Они красивые, красивее всех, что я когда-либо видела, – ответила она серьезно, глядя отчасти страждуще на это искушение, как Ева могла смотреть на яблоко. – Но я не хочу их, простите меня великодушно, мистер Найт.

– Никакого великодушия вовсе, – молвил мистер Найт, приведенный в полный ступор этим неожиданным поворотом событий.

Воцарилось молчание. Найт держал в руке открытую коробочку, глядя довольно горестно на сверкающие драгоценности, ради которых он покинул свою сферу, чтобы их добыть; бездумно поворачивая их в руке то так, то эдак, словно чувствуя, что если уж его дар отвергнут ею, то он пытался получить от него удовольствие сам.

– Закройте их и не позволяйте мне больше на них смотреть – сейчас же! – сказала она смеясь, и в ее голосе прозвучала причудливая смесь неохоты и мольбы.

– Почему, Эльфи?

– Эльфи не для вас, мистер Найт. Ох, потому что тогда я захочу их. Вот я глупая, знаю-знаю, глупая оттого, что сказала это! Но у меня есть причина, по которой я не беру их… пока что.

Минуту она удерживалась от того, чтобы сказать последние слова, намереваясь лишь намекнуть, что ее отказ имеет свои пределы, но каким-то образом у нее они вырвались, и эти слова разом отменили собой все остальное.

– Вы возьмете их когда-нибудь?

– Я не хочу.

– Почему вы не хотите, Эльфрида Суонкорт?

– Потому что не хочу. Мне не нравится сама идея взять их.

– Я читал про огорчительный факт, который лежит в основе для такого отказа, – сказал Найт. – Поскольку они вам нравятся, ваше нежелание иметь их, должно быть, связано со мной самим?

– Нет, это не так.

– Что тогда? Я вам нравлюсь?

Эльфрида еще больше покраснела и взглянула вдаль, и на лице ее появилось прелестнейшее выражение осуждения того, что касалось ее ответа.

– Вы мне нравитесь вполне достаточно, – мягко пролепетала она наконец.

– Не слишком сильно?

– Вы так резки со мной и говорите мне неприятные вещи, так как же я могу? – отвечала она уклончиво.

– Полагаю, вы считаете меня ретроградом?

– Нет, я не… в смысле, считаю… я не знаю, кем я вас считаю, вот что я хотела сказать. Давайте вернемся туда, где мой отец, – отозвалась Эльфрида, немного встревожившись.

– Что ж, я назову вам мою цель, которую преследую этим подарком, – сказал Найт с хладнокровием, призванным убрать из ее сознания всякое мыслимое впечатление о том, кем он был в действительности – ее поклонником. – Видите ли, это наименьшее, к чему обязывали меня правила обыкновенной галантности.

Эльфриду попросту озадачило это понятное как день объяснение.

– Я почувствовал то же, что любой другой человек естественным образом почувствовал бы на моем месте, ну, понимаете, когда я осознал, что мои слова о вашем выборе в тот день были возмутительными и несправедливыми, и мысль об извинении должна была излиться в материальную форму.

– Ох да.

Эльфрида расстроилась – она не могла сказать почему, – что он дал всему такое законное объяснение. Это было разочарование, что он все это время руководствовался хладнокровным мотивом, о котором можно было рассказать кому угодно и не вызвать ни у кого улыбку. Знай она, что серьги предлагались ей по такой причине, она непременно приняла бы соблазнительный дар. И мучительна была сама мысль, что он подозревал ее, мысля, что она вообразила, будто он предлагает ей их как подарок поклонника, что было довольно оскорбительно, если бы это было не так.

Миссис Суонкорт подошла к тому месту, где они сидели, чтобы выбрать плоский валун, на котором можно расстелить их скатерть, и в беседе на эту тему дело, ожидающее решения между Найтом и Эльфридой, было отложено на потом. Он счел ее отказ, выраженный так определенно, застенчивостью девушки, что нежданно-негаданно оказалась в сцене из романа и что в целом он может вынести такое начало. Если бы Найту кто-нибудь сказал, что это чувство верности боролось в ней против новой любви, в то же время гарантируя не что иное, как его победу в конечном счете, это могло бы полностью лишить его всякого желания добиваться своего.

В то же время легкое напряжение проскальзывало в их обращении друг с другом на протяжении всего полудня. Ветер переменился, и им пришлось выше подняться на скалы. День скользил к концу со своей обычной в таких случаях спокойной и сказочной пассивностью, когда каждый совершенный поступок и каждая обдуманная мысль становятся попытками избежать более энергичных мыслей и поступков. Занятые праздным созерцанием, они наблюдали через гребень скалы, как их обеденный стол-валун стали понемногу обдавать соленые брызги, а потом все крошки и кусочки пищи разом взяла да слизнула волна морского прилива. Священник вывел нравственное поучение из этой сцены; Найт ответил ему в том же духе. И затем волны принялись яростно накатываться на берег, сине-зеленые языки морских волн, имеющие неопределенные очертания, лизали склоны, а любой беспечный порыв ветра обращал их в пену, и они отползали назад побелевшими и обессилевшими, оставляя за собою тянущиеся следы.

Следующая сцена: прогулка под проливным дождем, который загнал их в укрытие, в неглубокую пещеру, после чего лошадей запрягли, и они отправились домой. Когда они въехали на взгорье, небо снова очистилось, и лучи заходящего солнца лились прямо на мокрую дорогу, идущую в гору, по которой их экипаж взбирался наверх. Колеи, выдавленные колесами их экипажа при подъеме, – словно два миниатюрных водоканала, сработанных лилипутами, – казались, если смотреть на них с некоторого расстояния, сияющими полосами золота, что сужались к концу до нуля. От этого зрелища они тоже отвернулись, и ночь расправила свои крылья над морем.

Вечер был прохладный, а луна вовсе не взошла. Найт сидел близко к Эльфриде, и когда в наступившей темноте стало не различить, где кто сидит, придвинулся ближе. Эльфрида отодвинулась.

– Надеюсь, вы великодушно разрешите мне занять свое место? – прошептал он.

– Ох да, это же наименьшее, к чему обязывают меня правила обыкновенной галантности, – сказала она, интонационно подчеркивая фразы таким образом, чтобы он мог в них опознать свои собственные слова.

Они оба чувствовали, что осторожно балансируют на той тонкой грани, что разделяла два варианта развития событий. Вот в каком настроении они возвратились домой.

Для Найта сей краткий опыт был сладостным. То было для него милое невинное время, которое редко потом повторяется в жизни мужчины, и, несмотря на то что тогда не происходило ничего необыкновенного, те времена особенно дороги сердцу, когда смотришь на них в ретроспективе. Его любовь еще не была столь глубока, чтобы чинить неудобства, и мирные чувства баюкали его, позволяя ему с детскою радостью наслаждаться самыми незначительными вещами. Движенье морских волн, определенный цвет прибрежных скал… впоследствии достаточно было сделать легчайший намек, чтобы Найт впал в дремотное состояние и перенесся мыслями в тот день, воспоминанья о котором сразу же накрывали его с головой. Даже поучительные банальности, кои изрекал священник, – главным образом потому, что ему казалось, что нечто эдакое в профессиональном смысле требовалось от него в присутствии человека склонностей Найта, – последний проглатывал целиком. Находясь в обществе Эльфриды, он не только выносил беседы такого рода, подчиняясь правилам обыкновенной вежливости, но он даже с охотой прислушивался к ее отцу, внимал его разговорам, и ему доставляло удовольствие прикидываться, будто идеи, что высказывал священник, самые что ни на есть правильные и необходимые, и Найт относился к нему снисходительно, поскольку, глядя на окружающие предметы, постоянно чувствовал, как грудь ему теснит несказанная радость.

В тот вечер, войдя в свою комнату, Эльфрида обнаружила на туалетном столике сверток, что был адресован ей. Как он там оказался, она не знала. Вся дрожа, она распаковала сверток, что был завернут в белую бумагу. Да, ее глазам предстало то самое сокровище в сафьяновом ларце – драгоценные серьги, которые она отвергла днем.

Эльфрида взяла чудесные серьги, вдела их в ушки, украдкой полюбовалась на себя в зеркало, сильно покраснела и тут же их сняла. Той ночью ей снились только эти серьги. Никогда в жизни она не видела более прелестных вещиц и при этом никогда еще не сознавала столь же ясно, что долг обязывал ее, честную молодую женщину, отказаться от них немедля и наотрез. На вопрос, отчего ей также не пришла на ум простая мысль, что пресловутый долг недвусмысленно требует, чтоб честность ее поведения подкреплялась большей энергичностью и последовательностью, мы уступаем право отвечать тем, кто вздумает разобрать по косточкам ее личность.

Едва она пробудилась от сна на следующее утро, как ее комнату позолотили солнечные лучи, в сиянии коих ей померещилось некое грустное предзнаменование. Занимался рассвет, сегодня предстояло получить очередное письмо от Стефана, а это значило, что надобно опять перехватывать почтальона на его пути к особняку – снова придется тайком делать то, к чему всегда не лежала у нее душа, да притом самой же добиваться развязки, кою она перестала желать.

И все-таки она отправилась караулить почтальона.

Ей пришло два письма.

Одно было от Стефана. Второе прислал банк Сент-Лансеса, где у нее был открыт маленький личный вклад, – вероятнее всего, речь в нем шла о какой-нибудь прибыли. Эльфрида мигом положила в карман оба письма, вошла в дом и поднялась наверх, чтобы никто не смог проследить за ней, и дрожащими руками открыла письмо Стефана.

Что-то он писал ей?

В его письме говорилось, что она должна отправиться в банк Сент-Лансеса и взять деньги, о которых ее известят частным порядком и которые сочли нужным ей выплатить.

Сумма была двести фунтов.

Внутри письма не было никакого чека, векселя или тому подобной гарантийной бумаги. Фактически письмо сообщало следующее: в банке Сент-Лансеса лежали деньги, присланные на ее имя.

Эльфрида незамедлительно вскрыла другое письмо. Оно содержало в себе письменное уведомление из банка о пополнении вклада, извещающее, что в такой-то день сумма в размере двухсот фунтов поступила на ее счет. Стало быть, слова Стефана были верны, а банковский перевод – сделан.

«Эти деньги я скопил за год, – говорилось далее в письме Стефана, – шлю их тебе и поручаю твоей власти, ибо как еще я мог бы лучше и приятнее распорядиться ими? У меня осталось много денег для себя, независимо от этой суммы. Не позволяй им без толку лежать в банке, попроси своего отца инвестировать их от твоего имени и как можно безопаснее. Это маленький подарок, что шлет тебе тот, кто вправе считать себя большим, чем просто твой нареченный. Думаю, Эльфрида, уж теперь-то до твоего отца дойдет, что мои притязания на твою руку – не одни лишь мечты глупого мальчишки, что не стоят разумных размышлений».

Когда речь заходила о женитьбе ее отца, Эльфрида, со свойственной ей деликатностью, ни словом не упоминала о том, сколь велико состояние его супруги.

Оставляя в стороне прозаическую тему денег и до некоторой степени передавая на бумаге свою мальчишескую манеру выражаться, он писал далее:

«Помнишь ли ты, дорогая, то первое утро моего приезда в ваш дом, когда твой отец возносил благодарственные молитвы за исцеление от паралича, когда он сказал, что оставил свой одр болезни и снова встал на ноги? Я так хорошо понимал тогда, я и теперь понимаю, сколько силы несет в себе тот отрывок из Библии. Маленькая циновка служит постелью жителю Востока, и вчера я видел, как местный житель, индиец, совершал похожую благодарственную молитву, что напомнило мне о том, что я хотел упомянуть об этом, когда буду тебе писать. Но ты читаешь лучше меня и, быть может, знаешь все это давным-давно…

Как-то раз я накупил маленьких статуэток местных идолов, чтобы отослать их тебе домой в качестве сувениров, но когда обнаружил, что их сделали в Англии, искусственно состарили да переправили сюда морем, то я в превеликой досаде выбросил их прочь.

Едва лишь я написал эти строки, как вспомнил о том, что мы вынуждены импортировать из Англии все металлические конструкции, необходимые для постройки зданий. Работая здесь, быстро придешь к убежденью, что никогда еще такая предусмотрительность не была более извинительной. Прежде чем мы начнем, мы обязаны заказать каждый столб, замок, дверную петлю и шуруп, кои могут потребоваться. Мы не можем, как в Лондоне, пойти на другую улицу и велеть сделать их, потратив на это минуту. Мистер Л. говорит, что кому-то из нас придется очень скоро поехать в Англию и там руководить выбором для исполнения очень большого заказа такого рода. Мое единственное желание – стать этим человеком».

Перед ней лежало уведомление из банка на получение двухсот фунтов стерлингов, а рядом с ним – элегантный подарок Найта. Эльфрида похолодела, а между тем к ее щечкам прихлынула кровь, и они запылали жарким румянцем. Если б можно было, уничтожив клочок бумаги, аннулировать также и сам банковский перевод на ее имя, она бы охотно и без малейших колебаний пожертвовала упомянутыми деньгами. Она не знала, что ей делать и с тем и с другим подарком. Она почти боялась смотреть на уведомление, что лежало рядом с ларцом: оба представляли настолько противоположные интересы, что, казалось, достаточно отвернуться, чтоб они, как в сказке, вступили друг с другом в бой.

В тот день она почти не показывалась из своей комнаты. К вечеру Эльфрида нашла решение и поступила в соответствии с ним. Она снова упаковала драгоценности в сверток из белой бумаги – пролив над ними слезу сожаления, когда закрывала крышку ларца, где покоились прелестные серьги, – передала сверток слуге и велела положить его на письменный стол в комнате Найта. А для Стефана она сочинила послание, где сообщала, что едва ли понимает свое положение как хранительницы его денег, но что она готова сдержать слово и выйти за него замуж. Однако, несмотря на то что такое письмо было написано, Эльфрида отложила его отправку, хотя с тех пор ее никогда не покидала напряженная мысль о том, что когда-нибудь отправить это письмо все-таки придется.

Пролетело несколько дней. Еще одно письмо из Индии пришло для Эльфриды. Его доставили очень неожиданно, и отец Эльфриды видел, как почтальон передавал его ей, но промолчал – почему, этого она сказать не могла. На сей раз новости были совершенно потрясающими. Все исполнилось по желанию Стефана – его и вправду избрали самым подходящим человеком, коему надлежало отплыть в Англию и на месте проследить за исполненьем заказа на всевозможные металлические конструкции; а в своем предыдущем письме юноша намекал, что такой заказ его контора могла сделать со дня на день. Эти обязанности значили, что ему дается отпуск на три месяца. Далее он писал, что приедет вслед за своим письмом через неделю и воспользуется возможностью открыто просить руки Эльфриды у ее отца. Затем следовали красочные описанья, что заняли целую страницу, сколь велика-де будет радость их обоих, когда они свидятся вновь; и, наконец, он сообщал, что напишет судовым агентам компании, на корабле которой поплывет домой, и те, в свой черед, телеграфируют ей, когда его корабль войдет в гавань, – он, дескать, прекрасно знает, каким счастьем для нее будет узнать такие новости первой.

Теперь Эльфрида жила и двигалась как во сне. На первых порах Найт был почти зол на нее за то, как упорно она отказывалась принять его дар, и ничуть не меньше его злила форма, в которую вылился этот отказ. Но когда он заметил, что вид у ней стал совсем измученный и больной, его раздражение обратилось в простую растерянность.

Отныне он перестал оставаться дома и проводить с ней вместе долгие часы, как бывало раньше, а сосредоточился главным образом на исторических и географических особенностях графства, гуляя по окрестностям. Признавая свое поражение и уходя прочь, он бы с радостью отказался от борьбы, но не мог. И, таким образом, пользуясь привилегией родственника, он исходил вдоль и поперек все их владения, куда бы ни завела его прихоть, но по-прежнему длил свой визит.

– Я не хочу оставаться здесь больше ни на день, если мое присутствие вам неприятно, – сказал он как-то раз. – Сперва вы давали понять, что я суров с вами; теперь же, когда я с вами добр, вы обращаетесь со мной холодно.

– Нет, нет. Не говорите так.

Таково было начало их знакомства, что отношения меж ними приняли своеобразный и незаурядный характер. Следуя негласным правилам этих отношений, они оба с полной откровенностью делились друг с другом своими мыслями, стоило речи зайти о возражении одного из них по какому-то вопросу или о малейших разногласиях, однако в вопросах более деликатного свойства и та и другой проявляли скрытность.

– Я собираюсь уехать восвояси и никогда больше не беспокоить вас своим присутствием, – продолжал Найт.

Она ничего не ответила, но красноречивое выражение ее глаз и бледность лица – этого было достаточно, чтобы упрекнуть его в резкости.

– Стало быть, вам нравится мое присутствие? – допытывался Найт, смягчив тон.

– Да, – отвечала она. Верность старой любви и истинность новой прицелились друг в друга по разные стороны баррикад, и истина новой любви аморально взяла верх.

– Тогда я останусь еще немного дольше, – сказал Найт.

– Не правда ли, вы не рассердитесь на меня, если я некоторое время буду вести себя замкнуто? Быть может, что-то произойдет, и тогда я смогу рассказать вам кое-что.

– Простое жеманство, – сказал себе Найт и отправился на прогулку с легким сердцем.

Дар, позволяющий постичь те воистину таинственные силы, кои порой забирают власть над сердцем женщины, сей дар, который у иных мужчин является безошибочным инстинктом, как правило, достается в удел не таким прямолинейным и честным людям, каким был собою Найт.

Следующим вечером, прежде чем Найт вернулся из своего паломничества вдоль побережья, к дому приблизился незнакомец. Он был разносчиком телеграмм из Кемелтона, города, который находился от них на расстоянии нескольких миль, куда в течение этого лета протянули железнодорожные пути.

– Телеграмма для мисс Суонкорт, три фунта и шесть пенсов к оплате за отдельную доставку.

Мисс Суонкорт выслала ему деньги со слугой, подписала бумагу и открыла свою телеграмму дрожащей рукой.

Она прочла:

Джонсон, Ливерпуль, для мисс Суонкорт, в Энделстоу, неподалеку от Касл-Ботереля.

«Пастушка» телеграфировала из Холихеда, в четыре часа.

Ожидается вхождение судна в док и высадка пассажиров в Кеннингс Бейсин в десять часов завтра утром.

Отец позвал ее в свой рабочий кабинет.

– Эльфрида, кто прислал тебе телеграмму? – спросил он подозрительно.

– Джонсон.

– Кто такой Джонсон, во имя всего святого?

– Я не знаю.

– Ты, черт возьми, не знаешь! А кто тогда знает?

– Я никогда не слышала о нем до этой минуты.

– Вот так диковинная история, право слово.

– Я не знаю.

– Ну же, ну же, мисс! От кого пришла телеграмма?

– Ты правда желаешь знать, папа?

– Что ж, да, я желаю.

– Помни, я теперь уже взрослая женщина.

– Ну, и что с того?

– Будучи женщиной, а не ребенком, я полагаю, могу иметь секрет или два.

– Ты можешь, как видно.

– У женщин всегда есть секреты.

– Только они их не хранят. Так что давай выкладывай свой.

– Если ты перестанешь сейчас на меня давить, то я даю тебе слово, что расскажу обо всем, что это значит, до конца недели.

– Слово чести?

– Слово чести.

– Очень хорошо. У меня, знаешь ли, возникли некоторые подозрения, и я буду рад, если они не оправдаются. Мне совсем не по нраву то, как ты ведешь себя в последнее время.

– В конце недели, я же сказала, папа.

Ее отец ничего не ответил, и Эльфрида вышла из комнаты.

Она опять стала поджидать прибытия почтальона. Три дня спустя тот принес ей письмо от Стефана, отправленное уже из Англии. Письмо было очень кратким, поскольку его писали в спешке, но значение оно имело просто огромное. Стефан писал, что сделал требуемый заказ в Ливерпуле и что сегодня, в пять или шесть часов вечера, он приедет домой, в Восточное Энделстоу, к коттеджу своего отца, что после заката он пойдет в соседнюю деревушку и встретится с ней, если она не возражает, на крыльце церкви, как в старые времена. Он предлагал этот план, поскольку думал, что будет неблагоразумно явиться в ее дом с официальным визитом в столь поздний час, но при этом он-де глаз не сомкнет, пока ее не повидает. Минуты будут казаться ему часами, пока он не заключит ее в объятия.

Эльфрида по-прежнему упорствовала в своем намерении встретиться с ним. Возможно, само желание избегать его придавало ее решению дополнительную весомость, ибо она была явно из тех, кто подписывается на недосягаемое, для кого надежда в высшей степени приятна лишь потому, что она не обладание. И Эльфрида прекрасно знала, что ее разум, склонный к сему недостатку, раздует его, из искры вызвав пламя.

Поэтому в течение дня она стойко смотрела в лицо своему долгу, читала строгую и одновременно тягостную оду Вордсворта этому Божеству[112], поручила себя ее руководству, – и при этом все-таки чувствовала тяжесть случайных желаний.

Но она начала чувствовать меланхолическое удовольствие, размышляя о том, что принесет себя в жертву человеку, на которого ее чувство девичьей скромности и пристойности заставляло смотреть как на единственно возможного супруга. Она встретится с ним и сделает все, что в ее власти, чтобы выйти за него замуж. А для того, чтобы не дать себе отменить такое решение, она тотчас же отправила послание Стефану в коттедж его отца, подгадав сие к приезду первого, где назначалось время их свидания.