Взор синих глаз

Глава 13

Лондон в октябре – два месяца спустя после описываемых событий.

Особенность гостиницы «Кирка» состоит в том, что она, принимая и выпуская из парадного своих гостей, хоть и смотрит передним фасадом в шумный проезд, где все говорит лишь о богатстве да респектабельности, задним своим фасадом примыкает к сплетенью густонаселенных и убогих переулков, какие в метрополии есть повсюду. Таковы нравственные следствия этого, что, во-первых, те, кто нанимает комнаты в «Кирке», видят широкую картину неприкрашенных людских нравов и развлечений, для чего им достаточно бросить взгляд в окно, выходящее в переулки; а во-вторых, они слышат здравые, хоть и неприятные публичные предостережения: хриплые крики, шаги нетрезвых людей, эхо удара или падения, что исходят от какого-нибудь пьяницы или субъекта, что поколачивает жену, и, если слышно, как он пересекает площадь, затишье тут же кончается. Субъекты такого рода частенько проходят мимо «Кирки», появляясь из укромного местечка в переулке на задах гостиницы, но они никогда здесь не задерживаются.

Едва ли нужно упоминать, что все сцены, а также людские дела, достойные «Кирки», протекают в атмосфере полнейшей респектабельности. В тот ясный октябрьский вечер, когда мы последовали за Стефаном к этой гостинице, благодушный швейцар с маленьким жезлом в руках сидел на стуле у парадного входа, напротив которого рос клен. Мы замечаем толстый слой сажи на его ветвях, что лежала хлопьями на нижних ветках, будто в камине. Чернота ветвей не красила дерево, которое уже сбросило почти все свои листья, но весенней порою молодая листва вдвое увеличивала его красоту благодаря этому контрасту. За оградой раскинулся цветник, где росли почтенные георгины и хризантемы и где слуга сметал палые листья с травы.

Стефан выбирает дверь, входит в гостиницу и поднимается по старой, хотя и широкой деревянной лестнице с литыми балясинами и перилами, которая в провинциальном особняке считалась бы заслуживающим внимания образчиком искусства эпохи Ренессанса. Он добирается до двери на первом этаже, где черными буквами выведено: «Мистер Генри Найт – барристер»[72], что читались, но уже стали понемногу выцветать. Стена толстая, и вот две двери, одна внешняя, а другая внутренняя. Внешняя дверь немного приоткрыта. Стефан подходит к внутренней и стучит.

– Входите! – доносится издалека, из потайных покоев святилища.

Первой идет маленькая передняя, отделенная от внутренних комнат обшитой деревянными панелями аркой, что имеет два-три ярда длины. На этой арке висят две темно-зеленые шторы, делающие тайной все, что происходит внутри, если не считать звуков судорожного царапанья пишущего пера, которым водят по бумаге. Здесь лежит кучей хаотическое собрание статей, главным образом вырезанных из старых печатных изданий, а также собрание картин, прислоненных боком к стене, словно шиферные плиты для кровли, стоящие во дворе у строителя. Все книги, которые можно здесь видеть, слишком велики по размеру, чтобы их утащили, некоторые лежат в углу на массивном дубовом столе, другие валяются на полу среди картин, вперемешку со старыми пальто, шляпами, зонтиками и прогулочными тростями.

Стефан раздергивает занавески и видит мужчину, который сидит за письменным столом и пишет в отчаянной манере, словно его жизнь зависит от этого, что так и есть.

То мужчина лет тридцати, в испещренном пятнами пальто, с темно-каштановыми волосами, курчавой бородой и курчавыми усами; они сливаются с бородой по обеим сторонам рта и, как водится, скрывают истинное выражение лица под видом постоянной бесстрастности.

– А, мой дорогой мальчик, я знал, что это ты, – сказал Найт, подняв на него глаза с улыбкой и протягивая ему руку для рукопожатия.

Теперь мы видим глаза и рот Найта. И то и другое имеет красивый очерк, а также особенность выглядеть моложе, чем выраженье лица и само лицо их обладателя, коему несомненная бледность придает болезненный вид. Его губы еще не совсем утратили свой изгиб и пухлость, и пока не стали тонкой твердой линией, как у людей средних лет, а его глаза, хоть они и острые, можно скорее назвать пронизывающими, чем понимающими: что утратили они, так это свой яркий блеск мальчишеской поры, который исчез после десятка лет напряженного чтения, что придало спокойствие этому взгляду – спокойствие, которое очень шло ему.

Леди сказала бы, что в комнате чувствуется запах табака; мужчина ничего подобного не ощутил бы.

Найт не поднялся со своего места. Он взглянул на часы, стоящие на каминной полке, затем вернулся к своей писанине, предварительно указав гостю на стул.

– Ну, что ж, я рад, что ты пришел. Я вернулся в город только вчера; что ж, Стефан, не говори ничего в течение десяти минут; у меня только это время и осталось, чтобы поспеть к отправлению поздней почты. С одиннадцатой минуты я оказываюсь в твоем полном распоряжении.

Стефан сел на стул, словно этот род гостеприимства был для него отнюдь не внове, и вновь принялось летать перо Найта, которое бросало то вверх, то вниз, как суденышко в бурю.

Цицерон называл библиотеку душою дома; здесь же душой был весь дом. Некоторые места на полу и половину всего пространства стен занимали книги и книжные полки, имевшие как обычные, так и причудливые формы; а оставшееся место, так же как и консоли, пристенные столы и т. д., занимали литые фигурки, статуэтки, медальоны, всевозможные декоративные тарелки, привезенные их владельцем из его скитаний по Франции и Италии.

Только вечернее солнце освещало эту комнату, где окно было расположено чуть ли не в углу, находясь на заднем фасаде гостиницы. На подоконнике стоял аквариум. Большую часть дня он оставался скучным параллелограммом для своих обитателей; но вечером, на несколько минут, вот так теперь, до него добирался блуждающий солнечный луч, который освещал и окрашивал этот мирок в теплые тона, и тогда многоцветные зоофиты раскрывали и тянули к свету свои щупальца, и в солнечном сиянии водоросли обретали роскошную прозрачность, и раковины начинали сиять золотистым блеском, а пугливая стайка рыбок выражала свою радость телодвижениями, что были куда красноречивее любых слов.

По прошествии упомянутых десяти минут Найт отбросил перо, дернул за сонетку, зовя мальчика, чтоб тот забрал написанное на почту, и, как только хлопнула закрывшаяся за ним дверь, воскликнул:

– Ну вот, слава Богу, это сделано. Ну, Стефан, придвигай свой стул поближе и рассказывай мне, что ты поделывал все это время. Занимался ли ты греческим?

– Нет.

– Как так нет?

– У меня не хватило свободного времени.

– Это вздор.

– Что ж, у меня было великое множество других очень важных дел, помимо этого. И я сделал одну необыкновенную вещь.

Найт повернулся к Стефану всем корпусом:

– Ага! Ну-ка, дай-ка мне взглянуть в твое лицо, сложить вместе два и два да высказать лукавую догадку.

Стефан покраснел.

– Ну конечно, Смит, – сказал Найт, после того, как крепко взял его за плечи да около минуты изучал острым взглядом выраженье его лица. – Ты влюбился.

– Ну… дело в том, что…

– А с такими настроениями пожалуй-ка за дверь. – Но, видя, что Стефан очень расстроился, он заговорил более добрым тоном: – Что ж, Стефан, мой мальчик, ты к этому времени меня уже достаточно изучил – или тебе следовало это сделать; и ты знаешь прекрасно, что либо ты рассказываешь мне все без утайки о своем необыкновенном переживании, а я тебя слушаю, либо, если ты допустишь какую-то недомолвку, я буду последний человек на свете, кто дослушает тебя до конца.

– Я расскажу вам так много! Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО влюбился, и я хочу ЖЕНИТЬСЯ.

Когда последнее слово слетело с губ Стефана, Найт ответил на это высказывание зловещим молчанием.

– Не судите меня прежде, чем вы узнаете больше, – закричал Стефан в беспокойстве, видя, как переменилось лицо его друга.

– Я не осуждаю. Твоя мать знает об этом?

– Ничего определенного.

– А отец?

– Нет. Но я расскажу вам. Молодая особа…

– Постой, это ужасно негалантно. Но, возможно, я немного понимаю, в каком состоянии сейчас твой разум, поэтому продолжай. Твоя возлюбленная…

– Она занимает более высокое общественное положение, чем я.

– Так и должно быть.

– И ее отец даже слышать не хочет об этом, что так же верно, как то, что я стою перед вами.

– Такое встречается сплошь и рядом.

– И теперь мы подошли к той части истории, где я прошу вашего совета. Когда я гостил в их доме, произошло одно событие, кое сделало невозможным для нас вновь просить благословения у ее отца. Поэтому мы храним молчание. А меж тем мистеру Хьюби написал архитектор из Индии, спрашивая его, не найдется ли у него молодого помощника, который хотел бы отправиться в Бомбей делать зарисовки работ, которые сперва сделали его инженеры. Плата, кою он предлагает, составляет тридцать пять рупий в месяц, что равно где-то тридцати пяти фунтам стерлингов. Хьюби рассказал об этом мне, а я уже побывал у доктора Рэя, который говорит, что я смогу хорошо переносить тамошний климат. Ну, вы бы на моем месте поехали туда?

– Ты хочешь сказать, ты едешь потому, что это наиболее краткий путь добиться руки той молодой леди.

– Да, я думал о том, что смогу перейти в ту контору и подзаработать деньжат, а потом вернуться и позвать ее замуж. Мне предоставили возможность в течение года проходить практику самостоятельно.

– Будет ли она верна тебе?

– О да! На веки вечные – до последних дней ее жизни!

– Почем тебе знать?

– Ба, откуда все люди знают? Конечно же она будет верна.

Найт откинулся назад на своем стуле:

– Что ж, несмотря на то что я вижу, как прочно она заняла место в твоем сердце, Стефан, я не видел ее во плоти. Все, что я хочу спросить, это следующее: затея с поездкой в Индию всецело покоится на твоей уверенности, что она останется тебе верна?

– Да, я бы не поехал, если бы это было не ради нее.

– Ну, Стефан, ты поставил меня в ужасно неловкое положение. Если я поведаю о своих подлинных чувствах, то раню тебя в сердце; а если я промолчу, то погрешу против своего здравого суждения. И помни, я не так уж много знаю о женщинах.

– Ноу вас бывали увлечения, хотя вы очень мало мне о них рассказывали.

– И мне остается лишь надеяться, что тебе самому повезет в этом куда больше, чем мне, до того как я поведаю тебе остальное.

Стефан вздрогнул от этого удара.

– У меня никогда не было сильной привязанности, – продолжал Найт. – Я никогда не встречал женщины, которая была бы этого достойна. И я также никогда не был обручен, чтобы потом жениться.

– Вы писали, что были обручены раз сто, если мне дозволено так выразиться, – отвечал Стефан уязвленным тоном.

– Да, такое могло быть. Но, мой дорогой Стефан, только те и пишут о любви, кто знаком с нею лишь отчасти. Те же, кто до конца познал, что такое любовь да брак, не берут на себя этот труд. Все, что я знаю о женщинах, да и о мужчинах тоже, это множество обобщений. Я бреду вперед и время от времени поднимаю глаза да вскользь посматриваю на неразбериху, царящую на поверхности жизни рода человеческого, что лежит между мною и горизонтом, как видит ворон в полете, но не больше.

Найт замолк, словно впал в глубокие раздумья, а Стефан с благоговейным восторгом смотрел на своего учителя, чей разум, как он верил, способен был в один присест проглотить и переварить все знания, что находились в его собственной голове.

Между Найтом и Стефаном Смитом была эмоциональная симпатия, но никак не большая дружба двух интеллектуалов. Найт в последний раз виделся со своим молодым другом, когда тот был счастливым мальчишкой с румяными, как вишни, щеками, да интересовался им, следил за его жизнью и щедро помогал мальчику книгами, пока простое покровительство не переросло в знакомство, а то, в свою очередь, не созрело для дружбы. И таким образом, хотя Стефан не слишком-то отвечал представлениям Найта о том, каков должен быть его друг, Найт умышленно избрал его для этой роли – или даже как персону, входившую в десяток его друзей, – одним словом, Стефан считался его другом в некотором роде. Как водится, все это сделало стечение обстоятельств. Многие ли из нас могут сказать, что его самое близкое alter ego, не беря в расчет друзей из внешнего круга общения, что именно он – тот человек, которого мы бы сами избрали себе в друзья, что он и есть плод подсчета итогов всех сторон человеческой натуры, кои мы любим, да принципов, коих мы придерживаемся, за вычетом того, что нам ненавистно? В действительности любой друг – это тот, кого мы узнаем лишь в простом живом общении, что поддерживается долгое время, и кому оказывается доверие, кого даже допускают в сердце, правда, лишь на время.

– И что же вы о ней думаете? – отважился прервать Стефан затянувшееся молчание.

– Взвесив ее достоинства да доверяя тому, как ты ее превозносишь, – молвил Найт, – мы поступаем здесь так же, как с теми римскими поэтами, о коих не знаем ничего, кроме того, что они жили на свете, а следовательно, я по-прежнему думаю, что она не задержится около тебя надолго после, скажем, трех лет твоего пребывания в Индии.

– Но она будет ждать меня! – закричал Стефан в отчаянии. – Она – сама деликатность и честь. И ни одна женщина, обладающая такими качествами, которая так связала себя с мужчиной, как она связала себя со мной, не способна выйти замуж за другого.

– Каким же это образом она связала себя? – спросил Найт сухо.

Стефан не ответил. Найт смотрел на его любовь таким скептическим оком, что ему ни в коем случае не следовало знать всего, что Стефан собрался было ему поведать.

– Что ж, не говори, – отозвался Найт. – Но ты начал задавать вопросы, которые, я полагаю, неизбежны в любви.

– А я скажу вам еще вот что, – умоляюще произнес молодой человек. – Вы помните, не правда ли, что однажды рассказывали мне о том, как женщины принимают поцелуй? Как вместо того, чтобы пленяться очаровательной манерой девушки принимать его, нам следует сразу же начать в ней сомневаться, если в ее смущении проскальзывает любой намек на ЛЮБЕЗНОСТЬ, что ее ужасная неловкость есть истинное очарование, означающее, что мы первые, кто играет с ней эту роль.

– Это вполне правдиво, – сказал Найт задумчиво.

Довольно часто бывает так, что ученик таким вот образом помнит уроки учителя, когда сам учитель давным-давно их позабыл.

– Так вот, это как раз про нее! – закричал Стефан с торжеством. – Она была в таком смятении, что совершенно не понимала, что делает.

– Великолепно, великолепно! – сказал Найт успокаивающим тоном. – В таком случае все, что я имею сказать, следующее: если ты видишь прекрасную должность для себя в Бомбее, то нет никаких причин, чтоб не ехать, и можно не тревожиться ни о чем да спокойно себе делать прекрасные эскизы, назвав это главным мотивом поездки. Ни один человек не понимает до конца те возможности, кои он использует, или что означают его действия.

– Да, я еду в Бомбей. Я напишу письмо сейчас же, если вы не возражаете.

– Переспи-ка ночь, держа в уме свою мысль – это наилучший план действий, – да напиши завтра. Между тем подойди вот к этому окну да понаблюдай за моим Человеческим Спектаклем. Сегодня вечером я отправляюсь поужинать и переоденусь прямо здесь, достав вещи из чемодана. Я вожу их с собою таким вот образом, чтобы избавить себя от беспокойства возвращаться домой в Ричмонд, а потом ехать куда-то снова.

Засим Найт прошел на середину комнаты и открыл чемодан, а Стефан придвинулся ближе к окну. Полоса солнечного света прокралась вперед, отошла бочком, осторожно отодвинулась и исчезла; зоофиты погрузились в сон: сумерки заполнили комнату. И тогда снопы другого света ударили в окно.

– Взгляни-ка! – сказал Найт. – Где еще в Англии найдется спектакль, равный этому? Я сижу здесь да наблюдаю за ними каждую ночь, прежде чем отправлюсь домой. Открой форточку потихоньку.

Это окно выходило в переулок, который кончался глухой стеной, и здесь тротуары делали петлю, далее ведя под арку, а окно комнаты Найта на заднем фасаде гостиницы располагалось под таким углом, что из него открывался вид на весь переулок от начала до конца. Людские толпы, в коих большинство составляли женщины, вздымались, как волны морские, шумели и ходили туда-сюда. Газовые фонари на прилавках мясников сияли, озаряя куски мяса, заляпанные оранжевыми и ярко-алыми пятнами, словно то было буйство красок на поздних полотнах Тернера, а журчание и лепет многих голосов, кои обладали разными тембрами и звучали на все лады, в этом первобытном лесу человеческих тел выступали зерцалом человеческих нравов в той же мере, в какой пошедшее рябью отражение в ручье напоминает живой лес.

Прошло почти десять минут. Затем Найт тоже подошел к окну.

– Ну что ж, теперь я вызываю кеб да исчезаю, направляясь на Беркли-сквер, – сказал он, застегивая жилет и отпихивая свой утренний костюм в угол.

Стефан поднялся, чтобы уходить.

– Какой ворох литературы! – заметил молодой человек, окидывая прощальным тоскующим взглядом всю комнату, как будто остаться здесь навсегда было бы великим удовольствием его жизни, при этом чувствуя, что он почти пересидел то время, кое ему обыкновенно дозволяли здесь проводить. Его глаза остановились на кресле, заваленном газетами, журналами да несколькими яркими новыми книгами в зеленых и красных обложках.

– Да, – сказал Найт и тоже на них взглянул и не смог сдержать усталого вздоха. – Полагаю, что вскоре о нескольких из них придется что-то да написать. Стефан, ты же знаешь, что, если хочешь здесь задержаться, тебе нет нужды торопиться еще несколько минут: я ведь все еще не готов. Посмотри-ка внимательно на эти книги, пока я накину пальто, и потом мы с тобой немного пройдемся по улице вместе.

Стефан присел рядом с креслом и начал перебирать книги как попало. Среди прочего он нашел небольшой однотомный роман, на обложке которого стояло «ПРИ ДВОРЕ ЗАМКА КЕЛЛИЙОН», автор – Эрнест Филд.

– Вы собираетесь писать отзыв на это? – спросил Стефан с нарочитой беззаботностью и поднял вверх плод словоизвержений Эльфриды.

– На что? Ох, это! Я могу написать, хотя сейчас я не так много занимаюсь рецензиями на легкое чтиво. Однако эта книга вполне стоит рецензии.

– Что вы имеете в виду?

Найт терпеть не мог, когда у него спрашивали, что он имеет в виду.

– Имею в виду! Я то имею в виду, что большинство публикуемых книг ни достаточно хороши, ни достаточно плохи, чтобы вызвать критику, а эта книга ее провоцирует.

– Потому, что она хороша или потому, что плоха? – спросил Стефан с некоторым беспокойством за бедняжку Эльфриду.

– Потому что плоха. Кажется, это написала какая-то девочка-подросток.

Стефан больше не проронил ни слова. Он не имел ни малейшего желания говорить об Эльфриде напрямик после того, как, к несчастью, проболтался о том, что она связала себя с ним; и, что уж говорить о том, что Найтова жестокая, почти упрямая и самодовольная честность критицизма была неуязвима для тех скромных познаний, какими обладал такой молодой друг, как Стефан.

Теперь Найт был готов. Выключив газовый свет и захлопнув обе двери, они спустились вниз и вышли на улицу.