Взор синих глаз

Глава 19

Найт отнюдь не владел теми легкими вольностями речи, кои, благодаря благоразумным штрихам язвительной лести, изглаживают из памяти женщины абстрактные рассуждения собеседника. Таким образом, ничего более не было сказано с обеих сторон на тему волос, глаз или цветенья человеческой красоты. Сознанье Эльфриды пропитывалось чувством собственной незначительности до тех пор, пока она с тревожной ясностью не начала ощущать ее всем своим существом, а на ее лице ясно читалось, что она сильно сконфужена. Вся их беседа в конце концов свелась к тому, что он со спокойной уверенностью принижал ее раз за разом; и в целях самозащиты Эльфрида охотно вспомнила Стефана. Он ни за что не отнесся бы ко мне с такой неприязнью, говорила она себе, он никогда не стал бы восхищаться девичьей красотой и манерами, что отличались бы от ее собственных. Правда, Стефан признался, что любит ее; мистер Найт никогда не говорил ничего подобного. Но это соображение ничуть ее не утешило, и мысль о том, сколь незначительна ее особа во мнении Найта, по-прежнему причиняла ей мучительную боль. Вот бы все было наоборот – пусть бы Стефан любил ее вопреки тому, что ему нравятся совсем другие девушки, а Найт был бы равнодушен к ней, несмотря на то что она соответствовала бы его идеалу, тогда положение дел вызвало бы у нее куда более счастливые мысли. А пока что выходило, что восхищение Стефана могло корениться в слепоте, которая была следствием страсти. Возможно, любой зоркий мужчина вынесет ее внешности обвинительный приговор.

Остаток субботнего дня они в основном провели в обществе старших обитателей дома, и не возникало такой беседы, которая велась бы только между ними двоими. В ту ночь, когда Эльфрида лежала в постели, ее мысли вернулись к прежнему предмету. То она настойчиво твердила, что это было проявлением его дурных манер и оттого он так решительно выражал свое мнение; то в следующий миг убеждала себя в том, что это была истинная честность.

– Ах, что же я за бедная такая невеличка! – промолвила она, вздохнув. – Люди любят его, он водит компанию с большим миром, и их ни в малейшей степени не интересует и то, что я думаю, и то, как я выгляжу.

Возможно, мужчина, который попал в мысли женщины таким прямым путем, уже наполовину завоевал ее сердце, а дистанция между этими двумя пунктами общеизвестно короткая.

– Неужели ты вправду уезжаешь на следующей неделе? – сказала миссис Суонкорт Найту на следующий вечер, в воскресенье.

Все они неторопливо взбирались на холм, направляясь к церкви, где в последний раз должно было пройти богослужение, и достойно удивления, что для этого избрали не обеденное время, а вечернее, после которого собирались начать демонтаж полуразрушенной церкви.

– Я намереваюсь ехать через Корк[97] из Бристоля^[98], – отвечал Найт. – И потом поеду в Дублин.

– Возвращайтесь тем же путем, и погостите у нас немного дольше, – сказал священник. – Неделя – это же ничто. Мы едва успели заметить ваше присутствие в доме. Я вспоминаю одну историю…

Священник неожиданно оборвал себя. Он забыл, что было воскресенье, и слишком уж увлекся будничным направлением мыслей, но ветер вдруг переменил направление, и вечерний бриз раздул колоколом его сутану, коя таким образом попала в поле его зрения и напомнила ему кое-что.

Он тут же отклонил в сторону течение своего повествования, с ловкостью, которой требовал случай.

– …историю о левите[99], что совершил путешествие в Вифлеем[100], из которой позавчера я и взял текст для моей сегодняшней проповеди, это как раз вспомнилось кстати, – продолжал он с интонациями человека, который вовсе и не думал минутой ранее поведать скабрезную историю буднего дня и не размышлял ни о чем, кроме святого воскресенья, на протяжении нескольких недель. – Что получил он в конце из-за своей неугомонности? Если бы он остался во граде иевусейском[101] и не стремился бы так нетерпеливо во град Гиву[102], никаких неприятностей с ним бы не случилось[103].

– Но он к тому времени уже попусту потратил пять дней, – молвил Найт, закрывая глаза на похвальный поступок священника, сумевшего вывернуться. – Его вина была в том, что он первым начал традицию медлить в гостях.

– Правда, правда; мое толкование ошибочно.

– Так что отнюдь не гостеприимство дало название этой истории.

– Словом, ты ничуть не изменился, – бросила в сердцах миссис Суонкорт, ибо она видела почти незаметную перемену в лице ее падчерицы, когда Найт объявил о своих планах.

Найт почти пообещал заехать к ним в гости на обратном пути; но столько неопреденности было в его словах, что ее оказалось достаточно, чтобы в Эльфриде пробудились раскаяние и интерес ко всему, что он делал, на протяжении оставшихся нескольких часов. В тот день второй священник уже дважды совершал богослужение в обеих церквах, и мистер Суонкорт полностью взял на себя проведение в них вечерних служб, а Найт ему помогал, читая вслух поучения из Библии. Солнечные лучи струились сквозь ветхое западное окно и озаряли всех прихожан золотистым сиянием, и Найт, пока читал библейские поучения, был озарен все тем же мягким светом. Эльфрида, игравшая на органе, наблюдала за ним с живой печалью, коя питалась чувством, что очень далеко отстояло от его сферы. Когда он стал медленно читать определенную главу из Библии – отрывок из ветхозаветного описания жизни пророка Илии, – а его голос повышался, когда повествовал о блистательном огненном вихре, о землетрясении, об огне и гласе Божием, и этот звучный глас перекликался с событиями прошлого и столь явно игнорировал само ее существование, что присутствие Найта наводило ее на более горькие мысли о неприступности его сердца, чем то вызвало бы его отсутствие.

В то же самое время, когда она на мгновение повернула голову, чтобы полюбоваться последними лучами заходящего солнца, ее взгляд задержался на фигуре и выражении глаз женщины в западной галерее. То было мрачное унылое лицо вдовы Джетуэй, которую Эльфрида почти не встречала с утра своего возвращения со Стефаном Смитом. Обладая самым мизерным из всех возможных достатков, эта несчастная женщина, видимо, проводила жизнь в странствиях между кладбищем Энделстоу и другим – в деревеньке под Саутгемптоном, где упокоились ее отец и мать.

Она не посещала здешнюю службу долгое время и теперь, казалось, не случайно выбрала именно это место. Из окна галереи открывался прекрасный вид на могилу ее сына – могильный камень был ближайшим предметом в перспективе, коя замыкалась снаружи неизменным морским горизонтом.

Струящиеся солнечные лучи заливали также светом и ее лицо, кое теперь повернулось в сторону Эльфриды, и на нем застыло суровое и горькое выражение, кое торжественность места возвышала до трагического достоинства, кое ему не было свойственно. Девушка вновь приняла свою обычную позу, чувствуя добавочное беспокойство.

Эмоции Эльфриды имели свойство накапливаться, и немного погодя вдруг заявляли о себе. Легкого прикосновения было достаточно, чтобы выпустить их на волю; поэма, закат, искусно взятый музыкальный аккорд, туманная игра воображения – вот в каких случаях они обычно проявлялись. Жажда добиться уважения Найта, которая стала незаметно переходить в нарождающуюся острую тоску по его любви, привела к тому, что нынешнее стечение случайных обстоятельств вызвало взрыв ее чувств. В то время когда все преклонили колени перед тем, как покинуть церковь, когда полосы солнечного света переместились вверх, на крышу, и нижняя часть церкви погрузилась в легкую тень, она не могла отделаться от мысли об ужасной поэме Кольриджа «Три могилы», и, сотрясаемая крупной дрожью, она спрашивала себя, проклинает ли ее миссис Джетуэй, и она заплакала так, что ее сердце готово было разорваться.

Они вышли из церкви тогда, когда солнце как раз село, покинув пейзаж, словно яркий оратор – свою трибуну, и его слушателям не оставалось ничего другого, кроме как подняться да разойтись по домам. Мистер и миссис Суонкорт отбыли домой в карете, Найт и Эльфрида предпочли прогуляться пешком, на что и рассчитывала старая умелая сваха. Они вместе спускались с холма.

– Мне понравилось, как вы читали, мистер Найт. – Эльфрида, наконец, достаточно пришла в себя, чтобы заговорить. – Вы читаете куда лучше папы.

– Я рассыплюсь в похвалах любому, кто похвалит меня. Вы превосходно играли на органе, мисс Суонкорт, и очень верно.

– Верно – да.

– Должно быть, вам доставляет удовольствие принимать деятельное участие в богослужении.

– Я хотела бы уметь играть с большим чувством. Но я сильно ограничена в выборе нот, как церковных, так и светских. Я бы очень хотела обладать небольшой, но милой коллекцией нот, прекрасно подобранных, и чтобы мне присылали только те новые произведения, которые и правда чего-то стоят.

– Рад слышать, что в вас живет такое желание. Диву даюсь, как много женщин не питает честной любви к музыке, которая видится им лишь средством для достижения каких-нибудь целей, но единственной целью – никогда; при этом я еще не беру в расчет тех, кто совсем обделен вкусом. Они любят музыку главным образом за ее украшательную силу. Я в жизни не встречал женщину, которая любила бы музыку так, как ее любит десяток или даже дюжина мужчин, которых я знаю.

– Как вы проводите черту различия между женщинами, у которых есть вкус, и теми, у которых его нет?

– Ну, – сказал Найт, задумавшись на мгновение. – Говоря о тех, кто не имеет вкуса, я имел в виду тех, кого не интересует что-то серьезное. Вот вам пример: я знал мужчину, у которого была молодая подруга, которою он очень интересовался; если все говорить, они должны были пожениться. Она казалась влюбленной в поэзию, и он предложил ей на выбор два томика стихов британских поэтов, про которых она говорила, что страстно желает иметь их в своей библиотеке. Он сказал ей: «Какой из них тебе больше нравится, чтобы я мог тебе его выслать?». Она ответила: «Пара самых красивых сережек с Бонд-стрит будет куда лучше, чем любой из них, если ты не возражаешь». С тех пор я зову ее девушкой, в которой нет ничего, кроме тщеславия; и я полагаю, что вы согласитесь со мной.

– О да, – отвечала Эльфрида с усилием.

Ему случилось мельком увидеть выражение ее лица, когда она это произносила, и едва он заметил, как на ее лице натянута я искренность перешла в болезненную гримасу, его стали одолевать дурные предчувствия.

– Вот вы, мисс Суонкорт, в подобных обстоятельствах предпочли бы побрякушки?

– Нет, не думаю, что предпочла бы, – нерешительно пролепетала она.

– Я предлагаю вам тот же выбор, – сказал неумолимый Найт. – Что из этих двух предметов, обладающих равной стоимостью, вы бы выбрали – прекрасно подобранную маленькую коллекцию лучших нот, о которых вы говорили, – в сафьяновом переплете, в шкафу из орехового дерева, что запирался бы на замок, а ключ был бы только у вас, – или же те самые наипрекраснейшие сережки из витрины магазина на Бонд-стрит?

– Конечно же ноты, – сказала Эльфрида с натужной серьезностью.

– Вы вполне честны в своем выборе? – спросил он настойчиво.

– Вполне, – сказала она, дрогнув. – Если бы я наверняка знала, что потом смогу купить сережки.

Найт, который был до некоторой степени достоин порицания, испытывал острое наслаждение от словесной схватки с животрепещущим, изменчивым сознанием, чья легко возбуждаемая натура делала подобные схватки своего рода жестокостью.

Он взглянул на нее довольно странно и сказал только: «Фи!»

– Простите меня, – сказала она, немного смеясь, немного испуганная и очень покрасневшая.

– Ах, мисс Эльфи, отчего вы не сказали сразу, как ответила бы на эти слова любая верная своим убеждениям женщина: дескать, я такая же корыстная, как и она, и потому делаю тот же выбор?

– Я не знаю, – сказала Эльфрида горестно, со скорбной улыбкой.

– Я думал, вы испытываете необыкновенную любовь к музыке.

– Мне кажется, так оно и есть. Но испытание так сурово… такое мучительное.

– Я не понимаю.

– От музыки в жизни мало проку или скорее…

– Вот это ПОДХОДЯЩИЕ слова для вас, мисс Суонкорт! Да как вы…

– Вы не понимаете! Вы не понимаете!

– Ну, а какая же польза от блестящей мишуры?

– Нет, нет, нет, нет! – закричала она с обидой в голосе. – Я не имела в виду то, о чем вы подумали. Я люблю музыку больше, только мне бы хотелось…

– …сережки еще больше – ну же, признайтесь в этом! – досказал он ее фразу дразнящим тоном. – Что ж, я думаю, мне потребовалась бы душевная смелость, чтобы признаться в этом сразу, без претензий подняться на ту высоту, которой мне все равно не достичь.

Подобно солдатам французской армии, Эльфрида не обладала отвагой при защите. Вот почему она почти со слезами на глазах отвечала в отчаянии:

– Я имела в виду, что я больше предпочитаю сережки только сейчас, потому что я потеряла свои самые красивые в прошлом году, и папа сказал, что не купит мне другие и не позволит мне купить их самой, поскольку я была беспечна; и теперь я хотела бы такие, которые были бы на них похожи… вот что я имела в виду… честное слово, это так, мистер Найт.

– Боюсь, я был с вами слишком резок и груб, – сказал Найт, глядя на нее с сожалением, видя, как сильно она расстроилась. – Но, серьезно, если бы женщины только знали, как они разрушают свой красивый образ такими аксессуарами, я уверен, они никогда не желали бы их.

– Они были прелестны и так мне шли!

– Ничуть, если они были похожи на те обычные нелепые безделушки, кои в наши дни женщины суют себе в уши, – такие, как миниатюрные регуляторы парового двигателя, или весы, или золотые виселицы и цепи, или маленькие палитры художника, или балансирующие маятники, и один Бог знает что еще.

– Нет, они совсем не такие, как те вещи, что вы перечислили. Такие прелестные – вот какие, – сказала она с горячим воодушевлением. И она начертила кончиком парасоли увеличенную версию одной из своих оплакиваемых драгоценностей, такую громадную, что она подошла бы какой-нибудь великанше ростом с полмили.

– Да, очень красивые, очень, – сказал Найт сухо. – Как же вы потеряли такие драгоценные серьги?

– Я потеряла лишь одну – никто не теряет обе одновременно.

Эльфрида произнесла последнее замечание в замешательстве и с нервическим движением пальцев. Памятуя о том, что потеря была связана с тем временем, когда она ездила к скалам вместе со Стефаном Смитом, где тот ее впервые поцеловал, ее замешательство едва ли покажется удивительным. Вопрос был неловким и не получил никакого прямого ответа.

Казалось, Найт не заметил ее состояния.

– О, никто никогда не теряет сразу обе – я понимаю. И эта причина, вне сомнений, лишает ваш выбор всякого привкуса тщеславия.

– Я никогда не знаю, когда вы говорите серьезно, и я не знаю этого и сейчас, – ответила она, глядя снизу вверх на своего бородатого оракула. И, храбро приходя на помощь самой себе, она прибавила: – Если я и впрямь кажусь тщеславной, то я тщеславна в моем поведении, но не в моем сердце. Худшие женщины – те, кто таит тщеславие в сердце, а поведением его не показывают.

– Находчивое разграничение. Что ж, из двух разновидностей вторые, конечно, больше заслуживают порицания.

– Тщеславие – это смертный или простительный грех? Вы знаете жизнь на самом деле, ответьте мне.

– Я очень далек от понимания, что же такое жизнь. Одна только концепция жизни слишком велика, чтобы ее объять за краткий срок нашего земного существования.

– То, что женщина любит драгоценности, может сделать ее жизнь неудачей – в высоком смысле слова?

– Ничья жизнь не может быть признана в целом неудачной.

– Что ж, вы знаете, что я имею в виду, даже несмотря на то что мои слова плохо подобраны и банальны, – сказала она нетерпеливо. – Если я говорю банальные слова, то вы не должны думать, что я думаю только банальные мысли. Мой бедный словарный запас похож на ограниченное число грубых шаблонов, в которые я должна отливать все мои материалы, хорошие и плохие; и новизна или деликатность содержания часто теряются в грубой банальности формы.

– Очень хорошо, я верю этому остроумному заявлению. А что до темы нашей беседы – жизни, кои обернулись неудачами, – вам нет нужды об этом беспокоиться. Любая жизнь может быть и романтической, и странной, и интересной, вне зависимости от того, потерпит он или она неудачу или преуспеет. Вся разница заключается в том, чтобы последняя глава в этой истории отсутствовала. Если какой-нибудь могущественный человек пытается совершить великое деяние и попросту терпит неудачу, немного не дотянув до финиша по вине случайности, а не своей собственной, то к этому времени его история уже содержит в себе столько фактов, что мнится, будто он уже совершил свой подвиг. Забавно со стороны мира, что люди удерживают в памяти подробности того, как парень пошел в школу, и дальнейшие сведения о его жизни, делая из них после интересный роман или никакого значения в них не вкладывая, в точной зависимости от того, прославится он впоследствии или же нет.

Их прогулка пришлась на время между закатом солнца и восходом луны. Как только солнце скрылось, почти полная луна стала восходить на небосклоне. Их тени, кои возникли благодаря сиянию, льющемуся с запада, стали выказывать признаки исчезновения в интересах соперничающей пары теней с противоположной стороны, кои появились благодаря яркости восходящей луны.

– Я рассматриваю свою жизнь, как в некоторой степени неудачу, – сказал Найт вдруг, после небольшой паузы, в течение которой он следил за антагонистическими тенями.

– Вы! Как?

– Я в точности не знаю. Но каким-то образом я пропустил поданный мне знак.

– В самом деле? Упустить его – еще не значит приобрести особый повод, чтобы грустить, но если чувствуешь, что сделал это, то такое ощущение будет причиной для печали. Я права?

– Отчасти, хотя не совсем. Ибо ощущение, что приобрел огромный опыт, служит своеобразным утешением людям, кои сознают, что в своей жизни не раз сворачивали не туда. Несмотря на то что это звучит как противоречие, нет правдивее истины, что те, кто всю жизнь поступал правильно, не знают и половины о том, что доподлинно правильно и каковы эти пути, а знают ровно столько же, сколько те, кто всю жизнь только и делал, что ошибался. Как бы там ни было, я бы вовсе не желал охлаждать ваш летний отдых, углубляясь в подобную тему.

– Вы не сказали мне даже сейчас, вправду ли я тщеславна.

– Если я скажу «да», я нанесу вам обиду; если же я скажу «нет», вы сочтете, что я имел это в виду, – сказал он, глядя ей в лицо с любопытством.

– Ах, ладно, – отвечала она с тихим страдальческим вздохом. – Если что-то находится на невероятной глубине, кто это обнаружит? Полагаю, я должна принимать вас так, как я принимаю Библию – отыскивать смыслы и понимать в ней все, что мне доступно, и вместе с этим разом проглатывать остальное, руководствуясь простой верой. Считайте меня тщеславной, если вам угодно. Светское величие требует так много мелочности, чтоб вознестись до него, что большая или меньшая слабохарактерность здесь уже не является причиной для сожалений.

– В отношении женщин я ничего не могу сказать, – отвечал Найт беспечно. – Но, вне всяких сомнений, это несчастье для мужчины, который должен владеть приходом, когда он родился истинно благородной натурой. Возвышенная душа доведет человека до работного дома, поэтому вы, быть может, и правы, что придерживаетесь тщеславия.

– Нет, нет, я вовсе этого не делаю, – сказала она с сожалением. – Мистер Найт, когда вы уедете, вы пришлете мне что-нибудь из того, что напишете? Думаю, мне было бы приятно увидеть, пишете ли вы так, как вы только что говорили, или же пребываете тогда в лучшем расположении духа. Какова ваша истинная натура – циник, которым вы были этим вечером, или милый философ, каким вы казались вплоть до сегодняшнего дня?

– Ах, вы спрашиваете, который из двух? Вы знаете это так же хорошо, как и я.

Эта беседа задержала их на лужайке и в галерее до тех пор, пока на небе не высыпали звезды. Эльфрида запрокинула голову к небесам и сказала праздно:

– Вон та яркая звезда светит прямо над моей головой.

– Каждая яркая звезда находится в своей высшей точке где-нибудь, над чьей-то головой.

– В самом деле? Ох да, конечно. Где находится вот та? – И она указала пальцем.

– Та звезда висит в небе, подобно белому ястребу, над чьей-то головой на Острове Зеленого Мыса[104].

– А вон та?

– Смотрит вниз на истоки Нила.

– А та, одинокая, что светит тихим светом?

– Она светит на Северном полюсе, и ее горизонт включает в себя ни больше ни меньше целый экватор. А вон та ленивая звезда, что висит настолько близко к земле, что почти весь ее свет рассеивается, не доходя до нас, сияет в Индии – над головой моего молодого друга, который, очень возможно, смотрит сейчас на ту звезду, что у нас находится в зените, как на ту, что у него светит низко к горизонту, и думает о ней как о той, что отмечает место на земле, где живет его верная возлюбленная.

Эльфрида взглянула на Найта, будучи во власти дурных предчувствий. Имел ли он в виду ее? Она не могла различить в темноте выражение его лица; но его поза, казалось, свидетельствовала о его неосведомленности.

– Звезда светит над МОЕЙ головой, – сказала она нерешительно.

– Или над любой другой головой в Англии.

– О да, я понимаю, – выдохнула она с облегчением.

– Полагаю, его родители – местные жители графства. Я с ними незнаком, хотя до последнего времени я и он состояли в переписке в течение многих лет. К счастью или к несчастью для него, он влюбился и затем уехал в Бомбей. С того времени я слышал о нем очень мало.

Найт больше ничего не прибавил к своей добровольной откровенности, и хотя Эльфрида на одно мгновение была склонна применить на практике те уроки честности, кои он ей только что преподал, но плоть слаба, и это намерение рассеялось в молчании. Казалось, в словах Найта, сказанных на ветер, таился какой-то упрек, и все-таки она не была способна ясно определить, в какой именно неверности ее обвиняли.