Взор синих глаз

Глава 30

День сменялся днем, и Эльфрида льнула к Найту все больше и больше. Каковы бы ни были другие спорные вопросы, можно было не сомневаться в том, что преданная любовь к нему заполнила всю ее душу и жизнь. На ее горизонте появился более значительный мужчина, чем Стефан, и она бросила все, чтобы следовать за ним.

Простодушная девушка никогда не скупилась на проявления своей любви, на то, чтоб дать понять своему возлюбленному, как она им восхищается. Никогда не случалось такого, чтоб она высказывала идею, что входила бы в противоречие с любой из его идей, и в разговоре с ним она никогда не настаивала на своем, никогда не проявляла независимости, и вряд ли нашелся бы такой вопрос, в котором она сохранила бы свою точку зрения. Она уважала его малейший каприз и исполняла его как закон, и если она высказывала мнение по какому-либо предмету, а он сворачивал тему и расходился с нею во взглядах, то она немедленно отказывалась от своего мнения как от ложного и несостоятельного. Даже ее двусмысленные высказывания и espieglerie[188] теперь служили лишь для того, чтобы полнее выразить все ту же любовную страсть, и она сочиняла шарады, претворяя в жизнь слова своего прототипа, нежной и впечатлительной невестки Ноемини[189]: «Да буду я в милости пред очами твоими, господин мой! Ты утешил меня и говорил по сердцу рабы твоей»[190].

Как-то раз в дождливый день она опрыскивала растения в зимнем саду. Найт сидел под огромным страстоцветом[191], наблюдая эту картину. Время от времени он поднимал глаза к небу, где шел дождь, и затем переводил взор на оранжерейный дождь Эльфриды, состоящий сплошь из крупных капель, что падал с деревьев и кустарников, повисая на их ветвях, словно маленькие серебряные фрукты.

– Я должна подарить тебе что-то, чтобы ты вспоминал меня этой осенью в своих съемных комнатах, – говорила она. – Что бы это могло быть? Портреты приносят больше вреда, чем пользы, выбирая худшее выражение нашего лица из возможных. Волосы дарить – к несчастью. И ты не любишь украшения.

– Подари мне то, что станет постоянным напоминаньем о том, сколько времени мы проводили вместе здесь, в этой оранжерее. Я знаю, что мне будет дороже всего. Вот это маленькое миртовое деревце в горшке, о котором ты заботишься с такой нежностью.

Эльфрида задумчиво посмотрела на мирт.

– Я спокойно привезу его в Лондон в шляпной коробке, – сказал Найт. – И поставлю его на подоконник, и, потому, так как он все время будет у меня перед глазами, я буду думать о тебе постоянно.

Так уж вышло, что миртовое деревце, на которое указал Найт, имело особое происхождение и историю. Первоначально оно было веткой мирта, кою носил в петлице Стефан Смит, и затем он взял эту веточку, посадил в горшок и подарил ей, сказав, что если мирт примется, то пусть она ухаживает за ним да его вспоминает, пока он будет далеко.

Эльфрида посмотрела на деревце с тоской, и так как она была по-прежнему верна памяти о любви Смита, то просьба Найта отдать ей именно его заставила ее почувствовать боль и сожаление. Нет, будет верхом бессердечия, если она расстанется с этим миртом.

– Неужели нет ничего, что пришлось бы тебе по сердцу больше? – спросила она печально. – Это же самый обыкновенный мирт.

– Нет, я очень люблю мирт. – Видя, что она приняла в штыки его просьбу, он спросил снова: – Почему ты возражаешь, чтобы я взял именно этот?

– Ох, нет… я не возражаю прямо… это было просто чувство… Ах, смотри, вот другой побег мирта, совсем юный и такой же маленький… Куда более ценный сорт, и листья у него красивее… myrtus microphylla.

– Он прекрасно подойдет. Давай отнесем его ко мне в комнату, чтобы я не позабыл его. А что за романтическая история связана с другим?

– Его мне подарили.

Разговор оборвался. Найт больше об этом не думал до тех пор, пока не вошел в свою спальню вечером и не нашел второй мирт, что стоял в горшочке на его туалетном столике, как он и приказывал. В течение минуты он стоял, любуясь свежими листьями в свете свечей, и затем вспомнил о дневном разговоре.

Мужчины-возлюбленные, равно как и женщины, бывают испорчены избытком доброты и заботы, получаемой от своих любимых, и постоянная покорность Эльфриды привела к тому, что Найт проявлял только больше придирчивости в критических ситуациях, поскольку он был к ней очень сильно привязан. «Почему она не отдала мне тот, что я выбрал первым?» – спросил он себя. Даже такая маленькая непокорность, кою она выказала, была достаточно необыкновенной, чтобы стать достойной его внимания. Он не был рассержен на нее ни в малейшей степени; простое отличие в ее сегодняшнем поведении от ее всегдашнего вызвало у него размышления о сем предмете, поскольку оно озадачило его. «Это был подарок» – таковы были ее слова. Признавая это деревцо подарком, мыслил он, она едва ли ставила обыкновенного друга выше, чем его, своего возлюбленного, и если вверить его заботам тот первый мирт – это не сыграло бы никакой роли.

– Если только, разумеется, это не был подарок поклонника, – пробормотал он.

– Хотелось бы мне знать, был ли у Эльфриды когда-либо прежде возлюбленный? – сказал он громко, облекая для себя в слова довольно-таки новую идею. Этого и сопутствующих мыслей было достаточно, чтобы занять его ум, пока он засыпал, и заснул он позже, чем обычно.

На следующий день, когда они опять остались одни, он сказал ей довольно неожиданно:

– Ты любишь меня меньше или больше за то, что я сказал тебе, когда мы были на борту парохода, Эльфи?

– Ты рассказал мне так много всего, – отвечала она, поднимая на него глаза и улыбаясь.

– Я имею в виду признание, что ты выманила у меня, что я никогда прежде не был в положении влюбленного.

– Я полагаю, это удовлетворение: быть первой в твоем сердце, – сказала она, пытаясь продолжать улыбаться, но ее улыбка стала напряженной.

– Я собираюсь задать тебе вопрос, – сказал Найт с некоторой неловкостью. – Я задаю его только из прихоти, знай это, без всякой подлинной серьезности, Эльфрида. Ты, быть может, сочтешь это странным.

Эльфрида отчаянно пыталась не побледнеть. Она это не смогла, хотя ей огорчительно было думать, что бледность доказывала наличие более серьезной вины, чем румянец стыда.

– Ох, нет… я конечно же этого не подумаю, – промолвила она, поскольку желала сказать что-то, что заполнило бы паузу, коя образовалась после слов ее инквизитора.

– Это вот что: был ли у тебя когда-нибудь возлюбленный? Я почти уверен в том, что его не было; но так ли это?

– Не совсем возлюбленный; я имею в виду – никого, кто стоил бы упоминания, Генри, – сказала она неуверенно.

Найт почувствовал в себе перенапряжение того чувства, имя коего он знал прекрасно, и ощутил внезапную боль в сердце.

– Все-таки он был возлюбленным?

– Что ж, в некотором роде возлюбленным, я полагаю, – отвечала она с неохотой.

– Я имею в виду, мужчина, ну, ты знаешь.

– Да, но он был всего-навсего незнатным человеком, и…

– Но был твоим настоящим возлюбленным?

– Да, определенно, он был возлюбленным, именно им он и был. Да, его можно назвать моим возлюбленным.

Найт ничего на это не отвечал в течение минуты или больше и продолжал хранить молчание, в то время как его пальцы выстукивали в такт тиканью старых часов в библиотеке, где и проходила эта беседа.

– Ты не возражаешь, Генри, ведь правда? – сказала она с беспокойством, подсаживаясь к нему поближе и напряженно всматриваясь в выражение его лица.

– Конечно же у меня нет серьезных возражений. По логике здравого смысла, у мужчины не может быть возражений из-за такого пустяка. Просто я думал, что у тебя его не было, только и всего.

В любом случае, один луч из блистательного венца на ее голове был потерян. Но после, когда Найт гулял в одиночестве по голым и обдуваемым ветром холмам да размышлял на эту тему, луч неожиданно вернулся. Ибо у нее мог быть поклонник, и она не интересовалась им ни в малейшей степени. Она могла использовать неподходящее слово и все это время говорить о «поклоннике». Конечно, ею должны были пленяться, и кто-нибудь из мужчин мог проявить свои чувства более явно, чем другие, – естественное дело.

Они сидели на скамейке в саду, когда он улучил минуту, чтобы проверить свое предположение:

– Любила ли ты своего возлюбленного или поклонника хоть чуть-чуть, Эльфи?

Она пробормотала неохотно:

– Да, я думаю, что да.

Найт вновь почувствовал слабый укол страдания в сердце.

– Только немного? – спросил он.

– Я не уверена в том, насколько сильно.

– Но ты уверена, дорогая, что любила его немного?

– Думаю, что уверена, что любила его немного.

– А не слишком ли сильно, Эльфи?

– Моя любовь не поддерживалась глубоким уважением к его талантам.

– Но, Эльфрида, любила ли ты его глубоко? – спросил Найт с тревогой.

– Я не знаю точно, как именно глубоко ты имеешь в виду под «глубоко».

– Это вздор.

– Ты все неправильно понял, и ты бросил мою руку! – воскликнула она, ее глаза наполнились слезами. – Генри, не будь так суров со мною и не пытай меня вопросами. Я не любила его так, как я люблю тебя. И как это могла быть глубокая любовь, когда я не считала его умнее себя? Ведь я-то не так уж умна. Ты так сильно расстраиваешь меня – ты даже представить себе не можешь.

– Я больше ни слова не пророню на эту тему.

– И ты также не будешь об этом думать, правда? Я знаю, что ты размышляешь о моих слабостях после того, как я пропадаю из поля твоего зрения; и, не зная о том, каковы они, я не могу бороться с ними. Я почти желаю, чтобы ты был грубой натурой, Генри, ей-богу, желаю! Или скорее я желаю, чтобы у меня были преимущества, кои такая твоя натура давала бы мне, и чтобы при этом ты оставался самим собою.

– Какие же преимущества это могут быть?

– Меньше беспокойства и больше безопасности. Обыкновенные мужчины не столь деликатны в своих вкусах, как ты; и там, где возлюбленный или супруг непривередлив, и не рафинирован, и не глубокая натура, все ладится гораздо лучше, думается мне, – настолько, насколько я могу судить о жизни.

– Да, полагаю, что это правда. Мелководье имеет то преимущество, что там невозможно утонуть.

– Но я-то думаю, что принимаю тебя таким, какой ты есть! – сказала она бодро. – Мужья и жены, которые обладают практическим складом ума и воспринимают вещи философски, очень банальны, разве нет? Да, это меня просто убивает. Ты мне больше всего нравишься таким, какой ты есть.

– Даже несмотря на то, что я желал бы, чтобы ты не знала никого до меня?

– Да. А ты должен перестать желать этого. Не смей!

– Я постараюсь выбросить все это из головы, Эльфрида.

Словом, она надеялась на лучшее, но на сердце у нее было неспокойно. Если он так глубоко переживал по такому пустяку, что же он сказал бы, если б узнал все и увидел это с той точки зрения, с какой это видит миссис Джетуэй? Тогда он никогда не сделает ее самой счастливой девушкой на свете, назвав ее в церкви своей навсегда. Эта мысль ограничивала ее, словно края могилы, когда бы она ни возникала в ее объятом тревогой уме. Она пыталась убедить себя, что миссис Джетуэй никогда не причинит ей такое жестокое зло и не увеличит плохое впечатление от ее глупости какими-либо намеками, и пришла к выводу, что сокрытие правды, раз уж оно было начато, необходимо продолжать, сколько возможно. Поскольку если он что и мог счесть плохим поступком, так это факт, что она скрывала правду умышленно.

Но Эльфрида знала, что миссис Джетуэй – ее враг и что та ее ненавидит. И возможно, вдова решится на самый скверный поступок. И если она совершит его, то все будет кончено.

Способна ли эта женщина прислушаться к разумным доводам и можно ли ее уговорить не разрушать жизнь той, кто никогда не причиняла ей зла намеренно?

В долине Энделстоу между поместьем Скалы и побережьем царила ночь. Ручей, что этим путем струился к морю, можно было различить по журчанию, и над ниткой его потока повисла белая полоса тумана. По левую сторону от долины на фоне неба вырисовывался явный черный силуэт церкви. В другой стороне были заросли орешника, несколько деревьев и там, где деревья отсутствовали, росли дроки, дерны – высотой в рост человека, – стебли их были такими же толстыми, как бревно. Изредка слышался пронзительный крик какой-нибудь птицы, что летела, объятая ужасом, со своего первого ночлега, ища новый насест, где можно будет в безопасности провести ночь.

Если из долины подниматься в гору да идти по аллее под сенью низкорослых дубов, то один фермерский коттедж все еще можно было разглядеть в вечерних тенях. Он стоял в абсолютном одиночестве. Дом этот был довольно просторен, и окна некоторых комнат заколотили досками снаружи, что придавало особенно заброшенный вид всему строению. От парадной двери шел ряд грубых и деформированных ступеней, высеченных в сплошной скале, который вел вниз, к берегу ручья, что в конце разливался водоемом, где журчала вода. Это было явно сделано для обеспечения водой жителя или жителей коттеджа.

Послышались легкие шаги, что спускались с высокого склона холма. На тропинке появился неясный силуэт – движущаяся женская фигура, коя вышла вперед и робко постучалась в дверь. Никакого ответа не последовало, стук повторился с тем же результатом и раздался в третий раз. Этот раз тоже оказался неудачным.

На первом этаже коттеджа всего два окна не были заколочены досками, из одного окна струился свет, и никакие ставни, никакие занавески не заслоняли комнату от глаз прохожих. После наступления ночи так мало людей ходило этим путем, что подобные предосторожности, возможно, казались излишними.

Изменчивость лучей света, что падали на деревья, говорила о том, что комната освещается только светом огня, пляшущего в камине. Гостья, после того как она в третий раз постучалась в дверь, отступила немного влево, чтобы рассмотреть комнату, и откинула с головы капюшон. Танцующее желтое сияние огня озарило прелестное и встревоженное лицо Эльфриды.

Огня в камине оказалось достаточно, чтобы ярко освещать всю комнату и для того, чтоб рассмотреть, что мебель в коттедже куда богаче, чем можно было ожидать от такого заброшенного дома. Наблюдения также убедили Эльфриду в том, что комната стояла пустой. Кроме легкого трепетания и колыхания языков пламени, ничто больше не двигалось в комнате и ничего не было слышно.

Она повернула ручку двери и вошла, сбросив с себя плащ, который ее укутывал, из-под которого она появилась без шляпки или чепца и в некоем полуодетом виде, в каком люди в провинции обыкновенно ужинают. Затем, шагнув на ступеньку лестницы, она позвала отчетливо, но несколько испуганно:

– Миссис Джетуэй!

Никакого ответа.

Со взглядом, который выражал облегчение и сожаление одновременно, означающим, что облегчение шло от сердца, а разочарование – от разума, Эльфрида несколько минут постояла на ступеньке, словно не могла решить, как ей поступить. Решившись ждать, она села на стул. Минуты тянулись, и, когда она просидела как на иголках около получаса, она пошарила в своем кармане, вытащила оттуда письмо и оторвала от него чистый белый лист. Затем, взяв карандаш, она написала на листке:

ДОРОГАЯ МИССИС ДЖЕТУЭЙ!

Я была у вас в гостях. Я очень хотела с вами увидеться, но ждать дольше я не могла. Я приходила вас умолять не претворять в жизнь те угрозы, что вы мне неоднократно повторяли. Не говорите никому, я умоляю вас, миссис Джетуэй, не говорите ни одной живой душе, что я однажды тайком сбежала из дому! Это разрушит мои отношения с ним и разобьет мне сердце. Я сделаю для вас что угодно, если только вы будете добры ко мне. Именем нашей обычной женской солидарности я умоляю вас: не оскандальте меня.

Искренне ваша, Э. СУОНКОРТ

Она сложила записку углом, обозначила адресата и положила ее на стол. Затем снова набросила плащ с капюшоном на свою кудрявую голову и вышла так же тихо, как и вошла.

В то время, как все это происходило в коттедже миссис Джетуэй, Найт, перейдя из столовой в гостиную, обнаружил там миссис Суонкорт, что сидела одна.

– Эльфрида исчезла наверху или где-то, – сказала она. – А я перечитываю статью в старом номере «Презента», который совсем недавно случайно попался мне на глаза, – это статья, про которую ты когда-то сказал нам, что она написана тобою. Что ж, Генри, при всем уважении к твоим литературным дарованиям позволь мне сказать, что эти твои словоизлияния, по моему мнению, просто полная чушь.

– О чем она? – спросил Найт, беря в руки журнал и читая.

– Так-то, не надо краснеть за нее. Признай, что жизненный опыт научил тебя быть более милосердным. Я за всю свою жизнь не читала столь неблагородных отзывов – от мужчины, я имею в виду. Так-то, я тебе прощаю: это было до того, как ты познакомился с Эльфридой.

– О да, – сказал Найт, поднимая глаза. – Теперь я вспоминаю. Текст этой проповеди был вовсе не моим, а был предложен мне молодым человеком по имени Смит – тем самым, о котором я говорил тебе как об уроженце здешних мест. Я решил в то время, что идея довольно оригинальная, и утяжелил ее до веса нескольких гиней, поскольку мне самому больше ничего не пришло в голову.

– Какую именно идею ты называешь текстом? Мне любопытно это узнать.

– Что ж, вот эту самую, – ответил Найт немного неохотно. – Такой жизненный опыт учит следующему: что возлюбленная, как твой портной, ничуть не меньше его и неизбежно неловка в исполнении своих обязанностей, если ты у нее первый покровитель, и наоборот, возлюбленная, коя прекрасно справляется с первым поцелуем, непременно практиковалась в занятиях подобного рода.

– И ты хочешь этим сказать, что написал это на основе впечатлений от высказывания какого-то другого человека, не проверив его слова самостоятельным чтением?

– Да… действительно, я так и поступил.

– Тогда я считаю, что твоя статья была непрошеной и несправедливой. И как ты мог знать, что слова того человека правдивы? Я ожидаю от тебя слов, что сейчас ты думаешь об этой статье с сожалением.

– Поскольку ты заставила меня быть серьезным, я отвечу тебе откровенно. Я искренне верю, что тот отзыв был правдив, и раз уж я написал его, то готов его защищать где угодно. Но я часто сожалею о том, что когда-то это написал, так же как и другие статьи подобного сорта. Я стал взрослее с тех пор и нахожу, что писать в подобном тоне значит причинять людям зло. Любой литературный Джек превращается в джентльмена, если он только напишет несколько нейтральных сатир, направленных против женского рода, сами женщины также способны пристраститься к этой хитрости; и, таким образом, подводя всему итог, я начинаю чувствовать себя весьма пристыженным, что у меня такие товарищи.

– Ах, Генри, ты с тех пор влюбился, и это поменяло твое отношение, – сказала миссис Суонкорт немного шутливым тоном.

– Это правда, но я строил свои доводы не на этом.

– Когда ты обнаружил на своем личном опыте, что так называемый гадкий утенок оказался лебедем, звучит абсурдом твое отрицание того, что у других мужчин может быть подобный жизненный опыт.

– Твои удары весьма ощутимы, кузина Шарлотта, – сказал Найт. – Ты словно мальчишка, который заворачивает камень в снежок, и я не стану больше играть в снежки с тобою. Прошу меня извинить – я ухожу на вечернюю прогулку.

Несмотря на то что Найт говорил в шутливом тоне, этот эпизод и сам разговор погрузили его в уныние. Беседа, произошедшая сразу после открытия, что Эльфрида узнала горячую любовь до того, как познакомилась с ним, заставила его ум сосредоточиться на этой теме, а трубка, кою он курил, пока расхаживал туда-сюда по усаженной кустарниками аллее, не приносила ему обычного утешения. Он вновь обдумал те праздные слова – до этой минуты, казалось, прочно забытые – о первом поцелуе в жизни девушки, и такая теория показалась ему более чем разумной. Разумеется, это жало беспощадного анализа было теперь направлено в сторону Эльфриды.

Несомненно, во время первого поцелуя с Найтом Эльфрида была совсем иной женщиной, чем та, что целовалась со Стефаном. К добру или к худу, но она превосходно усвоила роль леди, с которою обручаются; и обворожительный финал ее поведения в этой второй кампании, вероятно, вырос из ее бесхитростного поощрения Стефана. Найт со всей быстротой, свойственной ревности, набросился на слова, что она ненароком обронила насчет сережки, кои он тогда понял не до конца. Это произошло во время ее «первого поцелуя» у маленького водопада. «Мы должны быть осторожны! Я потеряла в прошлый раз свою сережку, делая это!»

На него нахлынуло чувство, где смешались поровну раненая гордость и печаль, когда Найт подумал о том, что так часто повторял ей в своей простоте: «Я всегда собирался стать первым возлюбленным, что входит в сердце женщины, – нетронутые уста или ничего для меня». Как детски слеп он был в глазах этой простушки! Как она, должно быть, украдкой хохотала над ним! Он физически корчился от боли, когда вспоминал о том признании, что она выманила у него на пароходе в ночной темноте. И единственное, что поддержало тогда чувство собственного достоинства Найта, когда его таким вот образом вытащили из его раковины, была мысль о ее чарующей невинности в любовных делах – каким абсурдом стало все это!

И вот, человек, чье воображение разрослось до сверхъестественных размеров благодаря исследованиям, проводимым в одиночестве, да молчаливым наблюдениям за себе подобными, – человек, чьи чувства в уединении выросли длинными и деликатными, как растения в погребе, сейчас переживал необыкновенные мучения. Более того, несколько лет поэтических исследований и, если уж все говорить, несколько лет, что прошли в попытках писать стихи, оказали такое влияние на эмоциональную сторону его натуры, что та сравнялась с его действительными дарованиями. Найт потому только и находил Эльфриду привлекательной, что слепо верил, что был первым мужчиной, который попытался ее обольстить. Он начал понимать, что оказаться первой любовью женщины так же сложно, как стать первым, кто совершит омовение в купели у Овечьих ворот[192].

Вот каким образом следовало охарактеризовать нашего Найта: по случайному стечению обстоятельств этот второй возлюбленный Эльфриды никак не относился к великому множеству шумных представителей мужского пола, которые мало склонны к самоанализу, которым свойственно добродушие, что возмещает отсутствие определенной чувствительности. А это значило, что ее трепещущему, смятенному, неблагоразумному сердечку следовало бы защищать себя самостоятельно от строгого разбора и логической силы, кои Найт неизбежно обратит против нее рано или поздно теперь, когда его подозрения проснулись, что грозит ей несчастьем. Печальное противоречие – мощный мозг применяет свою безошибочную стрельбу из лука по сердцу, чья владелица любит его лучшей любовью, чем он сам.

Покорная преданность Эльфриды Найту теперь стала ее же врагом. Она так покорно льнула к нему, что тем самым научила его злоупотреблять ее преданностью, а этот урок мужчины усваивают на лету. Если б Эльфрида порой проявляла легкую мятежность, это пошло бы только на пользу их отношениям, а ей самой предоставило бы море преимуществ. Но она боготворила его и почитала за честь быть у него в крепостных служанках.