Взор синих глаз

Глава 18

Старая башня церкви Западного Энделстоу доживала последние дни своего существования. Ее собирались заменить новой, построенной по проекту мистера Хьюби, архитектора, который присылал Стефана.

Доски и шесты привезли на кладбище, железные брусья были вбиты в древние трещины, которые шли вниз по всей стене башни, увенчанной колокольней, вплоть до основания, колокола были с нее сняты, совы покинули свои жилища, где гнездились еще их предки, и шестеро вольнодумцев в белой фланели, для которых эта твердыня, вся пошедшая трещинами, выглядела точно дивное диво, искали ночлега в деревне, с тем чтобы с утра начать разбирать башню по камешку.

Это все происходило на следующий день после приезда Найта. Для того чтобы в последний раз насладиться видом на море, что открывался с вершины башни, священник, миссис Суонкорт, Найт и Эльфрида все вместе гуськом поднимались по винтовой лестнице на башню; мистер Суонкорт тяжело шагал впереди всех, постоянно издавая громкие вздохи, за ним его жена, которая преодолевала подъем молча, но страдала ничуть не меньше его. Не успели они добраться на самый верх, как надвинулась огромная страшная туча, которая погромыхивала и блистала молниями, в воздухе отчетливо запахло дождем, и видно было, как туча быстро ползет с севера в их сторону.

Двое осторожных старших предложили немедленно вернуться и тотчас же претворили в жизнь свою идею – по крайней мере, в отношении самих себя.

– Боже мой, лучше бы я никогда не поднималась наверх! – воскликнула миссис Суонкорт.

– Мы будем спускаться медленнее, чем вы двое, – бросил священник через плечо, – и поэтому оставайтесь здесь, наверху, до тех пор, пока мы не доберемся до самого низа, иначе вы налетите на нас да сломите нам шеи где-нибудь в темноте на этой винтовой лесенке.

Таким образом Эльфрида и Найт остались на самом верху и ждали, пока они сойдут с лестницы. Найт пребывал в неразговорчивом настроении в то утро. Эльфрида молчала из умысла, оттого что он был к ней невнимателен и поскольку она сама себе мысленно объяснила его молчание тем, что он, дескать, считает ее недостойной своей беседы. В то время как Найт стоял, наблюдая приближение тучи, она медленно отошла к другому краю башни и тут вспомнила о легкомысленной выходке, какую позволила себе в прошлом году. Она прошла кругом по парапету башни, коя была полностью лишена зубцов или шпиля и представляла собою гладкую плоскую поверхность, около двух футов шириной, образующую дорожку во все четыре стороны. Не думая ни секунды о том, что она делает, она забралась на парапет своим старым способом и начала по нему прогуливаться.

– Мы внизу, кузен Генри, – прокричала им вверх миссис Суонкорт. – Спускайтесь к нам, когда вам угодно.

Найт обернулся и увидел Эльфриду, совершающую свой высотный променад. Его бросило в краску от смеси беспокойства и гнева на ее безрассудство.

– А я-то верил, что у вас больше здравого смысла, – сказал он.

Она покраснела немного, но продолжала прогуливаться.

– Мисс Суонкорт, я требую, чтобы вы сошли вниз! – крикнул он.

– Я сойду через минуту. Я в полной безопасности. Я часто так делаю.

В этот самый миг, оттого что его слова пробудили в ней легкое негодование, нога Эльфриды зацепилась за маленький пучок травы, который рос в соединении меж камней, и она почти потеряла равновесие. Найт прыгнул вперед, его лицо исказилось от ужаса. Благодаря тому, что, казалось, было особым вмешательством тактичного Провидения, она отшатнулась к внутреннему краю парапета, а не к внешнему, и стала падать на плоскую крышу, коя на два-три фута была ниже стены.

Найт подхватил ее, как в тиски, и сказал, задыхаясь:

– Не думал я, что когда-нибудь встречу настолько глупую женщину, что будет способна на такую выходку! Великий Боже, вы должны стыдиться!

Тесная близость тени смерти заставила ее помертветь и побледнеть как труп, прежде чем он заговорил. Она и так была насмерть перепугана, а его слова добили ее, и она потеряла сознание в его объятиях.

Глаза Эльфриды оставались закрытыми не более сорока секунд. Она открыла их и сразу же вспомнила свое положение. На ее лице выражение сурового гнева сменилось сожалением. Но его жестокие слова порядком ее напугали, и она стала вырываться на свободу.

– Если вы можете стоять самостоятельно, что вы, разумеется, можете, – сказал он, разжимая объятия. – Я едва ли знаю, что мне делать – смеяться ли вашей причуде или разбранить вас за ее глупость.

Она немедленно стала оседать на свинцовую крышу. Найт подхватил ее снова.

– Вы ранены? – спросил он.

Она пролепетала что-то бессвязное и попыталась улыбнуться, потом сказала, порывисто отвернув от него лицо:

– Я просто напугана. Поставьте меня наземь, поставьте меня наземь!

– Но вы же не можете стоять, – заметил Найт.

– Вы этого не знаете; как вы можете знать? Я просто напугана, говорю же вам, – отвечала она обидчиво и поднесла руку ко лбу.

Тогда Найт увидел, что у нее был глубокий порез на запястье, видимо полученный ею, когда она опустилась на выступающий угол свинцовой крыши. Эльфрида тоже, кажется, впервые почувствовала и увидела этот порез и на минуту почти потеряла сознание снова. Найт быстро перевязал ее раненое запястье своим носовым платком, и, добавляя сложности ситуации, грозовая туча, за которой он наблюдал, стала проливать на них тяжелые капли дождя. Найт поднял глаза и увидел священника, который торопливо шагал к дому, а миссис Суонкорт шла вперевалку рядом с ним, точно торопливая утка.

– Если вы ослабели настолько, то будет гораздо лучше позволить мне снести вас вниз, – сказал Найт. – Или, во всяком случае, в какое-то укрытие от дождя.

Но ее возражения против того, чтобы он нес ее, сделали для него невозможным поддерживать ее дольше чем на пять шагов.

– Это глупость, огромная глупость, – сказал он, опуская ее наземь.

– И впрямь, – пролепетала она со слезами на глазах. – Я сказала, что меня не надо нести, а вы говорите, что это глупость!

– Поскольку это так и есть.

– Нет, это не так!

– А я думаю, что глупость. Во всяком случае, первоисточник у нее такой.

– Я с этим не согласна. И вам нет нужды так сердиться на меня – я этого не стою.

– Но вы и правда стоите. Вы достойны ненависти королей[90], как некогда изрек один писатель. Ну, а теперь вы сомкнете свои ручки позади моей шеи, чтобы я мог отнести вас вниз, не поранивши.

– Нет, нет.

– Вам лучше согласиться, или все решат за вас.

– Это еще что?!

– Я лишу вас возможности выбирать.

Эльфрида сделала маленький понимающий кивок.

– Что ж, теперь не извивайтесь, когда я попытаюсь донести вас.

– Я тут ничего не могу поделать.

– Тогда терпите молча.

– Мне все равно. Мне все равно, – повторяла она томным голосом и с закрытыми глазами.

Он поднял ее на руки, ступил на винтовую лестницу и стал медленными и осторожными шагами спускаться по каждому витку. Затем с нежностью матери, нянчащей дитя, он стал заботиться о порезе на ее руке. В течение всего процесса, пока он вытирал его да перебинтовывал носовым платком снова, на ее лице выражение страдальческого равнодушия сменилось чем-то похожим на задумчивый интерес, который порой украшали маленькие приступы дрожи и пустяковая разновидность трепета.

На обеих ее щеках в самой середине загорелось по маленькому красному пятну размером с облатку, которые проступили явно и продолжали становиться больше. Эльфрида каждую минуту ожидала, что последует повторение нравоучения о ее глупости, но Найт ограничился тем, что сказал:

– Пообещайте мне больше НИКОГДА не разгуливать по этому парапету.

– Башню скоро снесут, поэтому я не буду…

Спустя несколько минут она продолжала, понизив голос, и молвила серьезным тоном:

– Вам, разумеется, как и любому, знакомы те странные чувства, которые мы порой испытываем, когда наша жизнь на одно мгновение видится нам как бы в двух видах?

– Словно мы уже проживали этот момент раньше?

– Или переживем его снова. Что ж, я почувствовала на башне, что нечто похожее на эту сцену вновь случится с нами обоими.

– Помилуй нас Бог! – отозвался Найт. – Пообещайте мне, что вы никогда больше не будете гулять по таким местам ни под каким видом.

– Я обещаю.

– То, что такого случая не было раньше, это мы знаем. А чтобы вновь не стряслось что-то подобное, вы дали мне клятву. Так выбросите же из головы эту глупую фантазию.

Прошел очень сильный дождь, однако молний не было. Спустя еще несколько минут и сам шторм закончился.

– Ну, теперь, пожалуйста, обопритесь на мою руку.

– Ох нет, в этом нет никакой нужды.

Такой возврат к прежнему своеволию объяснялся тем, что он, говоря о ней, снова употребил эпитет «глупая».

– Вздор, это еще как необходимо: дождь опять пойдет прямо сейчас, а вы даже и наполовину не восстановили свои силы.

И без дальнейших препирательств Найт взял ее руку, переплел со своей рукой и держал так крепко, что она не смогла бы ее высвободить без борьбы. Чувствуя себя жеребенком, которого таким вот образом ведут в поводу, чувствуя это впервые в жизни и все-таки боясь рассердиться, она испытала огромное облегчение, когда увидела карету, которая выехала из-за угла, чтобы отвезти их домой.

Ее падение на крыше получило некое должное объяснение, когда они вошли в особняк; но они оба ни словом не обмолвились о том, что она вытворяла до этого эпизода. В течение всего оставшегося времени до полудня Эльфрида не показывалась; но к обеду она спустилась такая же сияющая, как всегда.

В гостиной, после того как он в течение промежуточного часа общался только с мистером и миссис Суонкорт, Найта снова бросили наедине с Эльфридой. Она искала решение шахматной задачи в одном из иллюстрированных журналов.

– Вы любите шахматы, мисс Суонкорт?

– Да. Это моя любимая научная игра, честное слово, любимая, исключая все другие игры. А вы играете?

– Я играл, хотя в последнее время не подворачивалось такой возможности.

– Брось ему вызов, Эльфрида, – сказал священник сердечно. – Она играет очень хорошо для леди, мистер Найт.

– Будем играть? – спросила Эльфрида нерешительно.

– О, конечно. Для меня это будет большое удовольствие.

Игра началась. Мистер Суонкорт успел забыть, что в прошлом году Эльфрида играла в шахматы со Стефаном Смитом. Она не забыла об этом, однако стала принимать за аксиому одну несомненную истину: обязанность хранить верность Стефану и ни в ком не вызывать подозрений, властно диктовала ей сменить образ поведения, а непостоянство, в свой черед, было не менее властным – словом, как бы там ни было, а такая смена давала бездну преимуществ именно непостоянству, если ей вздумается когда-нибудь его проявить.

По какой-то непростительной оплошности, какие порой случаются даже с лучшими игроками, Найт отдал свою ладью прямо в лапы одной из ее пешек. Это было ее первое преимущество. Она глядела с торжеством – даже безжалостно.

– Черт возьми! И о чем я только думал? – сказал Найт спокойно, и этим высказыванием ограничился весь его интерес к данному эпизоду.

– У нас ведь право дубинки, не правда ли, мистер Найт? – сказала Эльфрида медоточивым тоном.

– Ох да, разумеется, – отвечал Найт, которому, в любом случае, только что пришла на ум мысль, что он два-три раза позволил ей переставить ее фигуры, поскольку она честно заверила его, что прежнее их положение было попросту грубейшей ошибкой.

Она немедленно забрала с доски его невезучую ладью, и состязание продолжалось, а у Эльфриды была более благоприятная позиция. Затем он выиграл при размене, улучшил свое положение и начал серьезно ее атаковать. Эльфрида разволновалась и сделала ход королевой, в результате которого та оказалась в опасной близости от его оставшейся ладьи.

– Ну вот… как это глупо! Честное слово, я не видела вашу ладью. Конечно, никто, кроме дурочки, не сделал бы умышленно такой ход королевой!

Она говорила возбужденно, отчасти надеясь, что противник позволит ей отменить этот ход.

– Разумеется, никто, – согласился Найт безмятежно и протянул руку за своей королевской жертвой.

– Это не очень-то любезно – извлекать из такого хода преимущество, – сказала она немного раздраженно.

– Мне помнится, вы говорили: право дубинки? – парировал Найт вкрадчиво и безжалостно забрал королеву.

Эльфрида едва удерживала равновесие, стоя на самом краю обиды, но стыдилась показать это, а ее глаза уже готовы были наполниться слезами. Она так сильно старалась – так сильно старалась, – все думала и думала до тех пор, пока у нее в голове все не завертелось каким-то вихрем; и как бессердечно было это с его стороны – так с нею обращаться, в конце-то концов.

– Я думаю, это… – начала она.

– Что?

– Это не по-доброму – извлекать преимущество из простой ошибки, которую я сделала таким вот образом.

– Я потерял мою ладью из-за еще более простой ошибки, – неумолимо сказал ее враг, не поднимая глаз.

– Да, но… – В любом случае, так как его логика была абсолютно неопровержимой, она решила попросту высказать свой протест. – Я не могу вынести эту хладнокровную манеру игры, это право дубинки и приемы профессиональных игроков, словно мы с вами Стонтон[91] и Морфи[92]. Будто и вправду так важно, шевельнули ли вы пальцем, чтобы переставить фигуру, или нет![93]

Найт на это улыбнулся так же безжалостно, как и раньше, и они продолжали играть в молчании.

– Сыграем снова, – сказала Эльфрида повелительно и будучи разгоряченной.

– От всего сердца соглашусь, – молвил Найт.

– Шах и мат, – проронил Найт снова по истечении сорока минут.

– Новая игра, – парировала она решительно.

– Я даю вам преимущества при ходе слоном, – сказал ей Найт любезно.

– Нет, благодарю вас, – отвечала Эльфрида тоном, которым предполагала показать учтивое равнодушие, но в действительности он прозвучал очень высокомерно.

– Шах и мат, – сказал ее оппонент голосом, лишенным всяких эмоций.

Ох, какая разница между ними, если сравнивать манеру игры его и Эльфриды, да если вспомнить, как сама-то она с умыслом делала промахи, чтобы Стефан Смит мог выиграть!

Наступило время ложиться спать. В голове у нее царил такой безумный хаос, и кровь так сильно стучала в висках, что, казалось, вот-вот хлынет из ушей; и она вбежала в свою комнату, переполняемая обидой оттого, что над ней брали верх раз за разом, а при этом она же была агрессором. В течение двухтрех лет Эльфрида наслаждалась репутацией, о коей трубили везде и всюду в округе, что она-де унаследовала мозги своего отца – в округе, которая и составляла для нее почти весь мир, – да сникала лавры великолепного игрока, и потому это фиаско было для нее нестерпимо, поскольку, к сожалению, всегда и больше всех упорствуют, отстаивая свою репутацию, именно те, кому ничего не стоит убедиться на деле, что этой хваленой репутацией они пользовались незаслуженно.

В постели сон так и не пришел к ней; ее не навестил этот легкокрылый утешитель, который, словно верный друг, заявляется к нам в середине лета, по чьему мановению уносятся прочь даже самые маленькие и светлые облака беспокойства. После того как она пролежала в постели до двух часов ночи, не сомкнув глаз, ей показалось, что ее осенила хорошая идея. Она потихоньку встала, зажгла свет и принесла из библиотеки «Практику шахматной игры». Воротясь к себе и севши в постели, она прилежно изучала этот фолиант до тех пор, пока часы не пробили пять и у нее не начали слипаться глаза да пока ее веки не налились свинцом. Тогда она потушила свечу и легла в постель снова.

– Ты выглядишь бледной, Эльфрида, – сказала миссис Суонкорт за завтраком на следующее утро. – Не правда ли, кузен Генри?

Девушка, даже если она вовсе не больна, едва ли сможет совладать с собою и не побледнеть, когда после такого замечания взоры всех, кто сидит за столом, обращаются на нее. Все посмотрели на Эльфриду. Она явно была бледна.

– Неужели я бледная? – сказала она со слабой улыбкой. – Я мало спала. Я не могла отделаться от мыслей о целых армиях слонов и коней и о том, как бы я ими ходила.

– Игра в шахматы – вредная вещь перед сном, особенно для таких азартных людей, как ты, дорогая. Никогда больше не играй на ночь.

– Вместо этого я играла утром. Кузен Генри, – сказала она, имитируя миссис Суонкорт, – сделаете ли вы мне одно одолжение?

– Все что угодно, хоть половину моего королевства.

– Что ж, я прошу вас сыграть со мною еще раз.

– Когда?

– Теперь, сейчас, как только мы кончим завтракать.

– Вздор, Эльфрида! – сказал ее отец. – Чтобы настолько делать себя рабыней игры!

– Но я так хочу, папа! Честное слово, мне неспокойно на душе оттого, что меня так бесчестно обыграли. И мистер Найт не возражает. Так что же тут плохого?

– Давайте сыграем во что бы то ни стало, раз уж вам так хочется, – отозвался Найт.

Таким образом, когда завтрак подошел к концу, воюющие стороны удалились в тишину библиотеки, и дверь за ними закрылась. Казалось, Эльфрида вообразила, что ее поведение стало менее контролируемым и на диво свободным от всяких ограничений. И хуже того, она вообразила, что видит на лице Найта легкое удовлетворение, с которым тот взирал на ее игру.

– Вы считаете меня глупой, я полагаю, – сказала она безрассудно. – Но я хочу один-единственный раз сделать все возможное и посмотреть, смогу ли я вас обыграть.

– Разумеется: это же совершенно естественно. Хотя я опасаюсь, что это не тот план, который принимает на вооружение опытная женщина, когда ей нанесли поражение.

– Почему же, умоляю, скажите?

– Поскольку они прекрасно владеют и тактикой одерживать победы, и умением изглаживать из мужской памяти всякое воспоминанье о том, что их победили, а потому они посвящают все свое внимание развитию этих умений.

– Я снова ошиблась конечно же.

– Возможно, ваши ошибки более приятны, чем их победы.

– Я никогда не знаю точно, говорите ли вы искренне или просто смеетесь надо мною, – сказала она, глядя на него в сомнении и все-таки желая понять его слова в том смысле, что больше ей льстил. – Я почти уверена, вы думаете, что во мне достаточно тщеславия, чтобы мнить себя равным вам противником. Что ж, если вы и впрямь так обо мне думаете, то я заявляю, что тщеславие здесь – отнюдь не преступление.

– Ну, возможно, что нет. Хотя едва ли оно добродетель.

– О да, в битве! Храбрость Нельсона произрастала из его тщеславия.

– И впрямь! Только оно же повинно и в его смерти.

– Ох нет, нет! Ибо ведь сказано в книге пророка Шекспира:

И вот они уселись за шахматы, и состязание началось, а у Эльфриды было право первого хода. Игра продвигалась.

Сердце Эльфриды билось так неистово, что она не могла усидеть на месте. Она с ужасом думала о том, что Найт может услышать этот стук. И он обнаружил его в конце концов – какие-то цветы, что стояли на их столике, от биения ее сердца затрепетали.

– Я думаю, нам лучше на этом закончить, – сказал Найт, глядя на нее с кротостью. – Это слишком много для вас, я же знаю. Давайте запишем наши позиции, а закончим как-нибудь в другой раз.

– Нет, нет… пожалуйста, – умоляла она. – Я не буду знать покоя, если сразу же не узнаю результат. Сейчас ваш ход.

Десять минут прошли.

Внезапно она вскочила из-за стола.

– Я все поняла, вы что делаете? – закричала она, румянец гнева выступил на ее щеках, и в глазах ее было негодование. – Вы думаете о том, чтобы позволить мне выиграть и тем самым сделать мне приятное!

– Я не буду отпираться и утверждать, что я этого не делал, – вымолвил Найт флегматично, и эта флегматичность еще ярче выступала по контрасту с ее смятением.

– Но вы не должны! Я не приму.

– Очень хорошо.

– Нет, так не пойдет; я настаиваю на том, чтобы вы пообещали не делать такой абсурдной вещи. Это меня оскорбляет!

– Очень хорошо, мадам. Я не буду делать такой абсурдной вещи. Вы не выиграете.

– Это мы еще посмотрим! – парировала она гордо, и игра продолжалась.

Ничего не слышно, кроме тиканья необычных старых часов, стоящих на самом верху книжного шкафа. Проходит десять минут; он забирает ее коня, она забирает его коня и смотрит самим Радамантом[95].

Больше минут улетает прочь, она забирает его пешку и получает преимущество, демонстрируя это всем своим видом.

Проходит еще пять минут: он забирает ее слона, она доводит партию до того, что забирает его коня.

Три минуты проходит: она смотрит храбро и забирает его королеву, он смотрит благодушно и забирает ее королеву.

Восемь или десять минут проходит: он забирает ее пешку, она выдыхает тихое: «Фи!», но даже призрак пешки не может отнять у него в качестве возмездия.

Десять минут проходит: он забирает еще одну пешку и говорит: «Шах!» Она краснеет, выводит себя из затруднения и забирает его слона – и смотрит торжествующе. Он немедленно забирает ее слона, она смотрит удивленно.

Проходит пять минут: она делает рывок и забирает его единственного оставшегося слона, он отвечает ей тем, что забирает ее единственного оставшегося коня.

Проходит две минуты: он объявляет шах, ее рассудок в этот момент находится в состоянии мучительного напряжения, и она закрывает лицо рукой.

Еще несколько минут спустя: он забирает ее ладью и снова объявляет шах. Теперь ее тело сотрясает явная крупная дрожь оттого, что хитрый трюк, который был у нее про запас для него, он предупредил столь же хитрым трюком, который явно припас для нее.

Пять минут проходит.

– Шах и мат в два хода! – кричит Эльфрида.

– Если для вас это возможно, – отвечает Найт.

– Ох, я ошиблась в расчете; это жестоко!

– Шах и мат, – говорит Найт, и партия выиграна.

Эльфрида встала и отвернулась так, чтобы он не мог видеть ее лицо. Оказавшись в холле, она побежала наверх и, вбежав в свою комнату, рухнула на кровать, горько рыдая.

– Где же Эльфрида? – спросил ее отец за ленчем.

Найт встревоженно прислушивался к ответу. Он надеялся увидеть ее до этого времени.

– Она плохо себя чувствует, сэр, – был ответ.

Миссис Суонкорт тут же встала, вышла из столовой и поспешно поднялась наверх в комнату Эльфриды.

У двери находилась Юнити, которая в новом доме занимала положение, промежуточное между горничной молодой леди и служанкой.

– Она дышит так, как будто спит, мадам, – прошептала Юнити.

Миссис Суонкорт открыла дверь. Эльфрида лежала на кровати полностью одетая, ее лицо было горячим и красным, ее руки бессильно свисали с постели. С интервалом в одну минуту она беспокойно ворочалась с боку на бок и невнятно стонала слова, которые были шахматными терминами.

Миссис Суонкорт повернулась, чтобы отдать приказание послать за доктором, и пощупала ее пульс. Он гудел, как струна арфы, и бился со скоростью 150 ударов в минуту. Мягко переместив спящую девушку в более удобную позу, она спустилась вниз.

– Она заснула, – сказала миссис Суонкорт. – Она выглядит больной. Кузен Найт, и о чем вы только думали? Ее милая головка не может вынести, чтобы ее так же дубасили дубиной, как охаживали в шахматных партиях вашу светлую голову. Вы должны были строго-настрого запретить ей садиться за шахматы снова.

По правде говоря, жизненный опыт эссеиста касательно нрава молодых женщин был вовсе не таким обширным, как его абстрактные познания о них, в кои верил он сам и позволял верить другим. Он мог упаковывать их в изречения, словно рабочий, однако на практике не знал о них ничего.

– Я искренне сожалею, – сказал Найт, чувствуя больше, чем выразил. – Но я уверен, что юная леди знает лучше всего, что для нее будет наилучшим!

– Помилуй бог, это как раз то, о чем она и понятия не имеет. Она никогда не думает о таких вещах, не правда ли, Кристофер? Ее отец и я контролируем ее и держим в подчинении, как если бы это был ребенок. Она может говорить вещи, достойные французского эпиграмматиста, а вести себя – как малиновка в зеленом лесу. Но я думаю, что мы пошлем за доктором Грейсоном – в этом не будет вреда.

Слуга на лошади немедленно был послан в Касл-Ботерель, и джентльмен, известный как доктор Гренсон, не заставил себя долго ждать, прибыв к полудню. Он объявил, что ее нервная система пришла в расстройство, порекомендовал принимать успокаивающие средства и дал твердое распоряжение, чтобы она больше никогда, ни под каким видом не играла в шахматы.

На следующее утро Найт, очень раздражаясь на самого себя, ждал, в любопытном соединении чувств, ее появления за завтраком. Служанки входили в столовую на молитву, появляясь с нерегулярными интервалами, и каждый раз, когда входил кто-нибудь из них, он не мог удержаться, даже ради спасения своей жизни, от того, чтобы не повернуть голову в надежде, что вошедшая будет Эльфридой. Мистер Суонкорт начал читать молитвы, не дожидаясь ее. Затем кто-то бесшумно проскользнул в комнату; Найт осторожно поднял глаза: то была всего лишь девчонка-служанка, что помогала на кухне. Найт подумал, что чтение молитв – это скука.

Он один вышел вон из столовой и почти впервые в жизни оказался не в силах распознать, было ли одиночеством затруднительное общение с очарованиями природы. Он вновь увидал свою молодую подругу, коя направлялась к особняку, идя по тропинке, что сливалась с той, где он сам шел по краешку поля. Там они встретились. Эльфрида казалась радостной и вместе с тем смущенной; приближаясь к нему, она теперь чувствовала себя так, будто вступает под своды собора.

Найт держал в руках записную книжку, и, когда они с Эльфридой увидали друг друга, он был, по правде говоря, занят написанием заметки.

Он бросил писать на середине фразы, прошел вперед и тепло спросил о том, как ее здоровье. Эльфрида отвечала, что прекрасно себя чувствует, и в самом деле никогда еще она не выглядела такой красивой. Ее здоровье было столь же непоследовательно, сколь и ее действия. Губы у ней были красными, без блеска, какой имеют спелые свежие вишни, и их алость, в сочетании с белизной ее кожи, придавала губам на диво четкий очерк, который не портило нервическое волнение. Словом, она стояла перед ним, представ такою, словно была последним человеком на свете, которого способна свалить лихорадка от игры в шахматы, поскольку казалась слишком воздушной, чтобы играть в них.

– Вы набрасываете заметки? – спросила она с живостью, не столько оттого, что этим и впрямь заинтересовалась, а затем только, чтоб отвлечь его мысли от себя самой.

– Да, я писал начало будущей статьи. И, с вашего позволения, я его закончу.

После этого Найт замер на месте и стал записывать. Эльфрида задержалась рядом с ним на мгновение и затем продолжала свою прогулку.

– Я бы хотела узнать все секреты, что содержатся в этой записной книжке, – сказала она весело, возвратившись и заглядывая к нему через плечо.

– Я не думаю, что вы найдете в ней многое, что вас заинтересовало бы.

– Я знаю, что найду.

– Тогда, конечно, мне больше нечего сказать.

– Но прежде всего я должна спросить у вас вот что. Вы пользуетесь ею лишь для записи таких простых фактов, как события во время путешествия, да как тетрадью расходов и так далее или же вы в нее заносите какие-то свои мысли?

– Что ж, сказать по правде, это ни то ни другое. По большей части она содержит наброски для статей и эссе, несвязные и разобщенные, которые не представляют настоящего интереса ни для кого, кроме меня.

– Полагаю, в ней содержатся ваши мысли в зачаточном состоянии, которые вы после разовьете в своих творениях?

– Да.

– Если они интересны, когда расширяются до размеров статьи, то какими же они должны быть в концентрированной форме? Чистый смысл без малейшей примеси, который выше доказательств, пока они не станут достаточно приземленными, чтобы подойти для человеческого потребления: и впрямь «глаголы, что жгут сердца».

– Скорее уж как воздушный шар до того, как его накачали воздухом: дряблый, бесформенный, мертвый. Едва ли вам удастся прочесть их.

– Могу я попробовать? – сказала она умоляюще. – Я написала мой бедный роман таким вот образом – я имею в виду, фрагментами, на свежем воздухе, – и мне хочется посмотреть, так ли вы пишете начало своих вещей, как я – своих.

– Право слово, это довольно-таки неловкое требование. Полагаю, я едва ли могу отказать теперь, когда вы это так откровенно потребовали, но…

– Вы думаете, что эта просьба говорит о моих дурных манерах. Но разве кое-что меня не оправдывает: вы же сами вздумали делать заметки в моем присутствии, не так ли, мистер Найт? Если бы я случайно тайком заглянула в вашу записную книжку, то было бы другое дело; но вот вы стоите тут, передо мною, и говорите «извините», не заботясь о том, здесь я или нет, и продолжаете записывать, и затем говорите мне, что это не факты личной жизни, а идеи для широкой публики.

– Очень хорошо, мисс Суонкорт. Если вам и вправду так не терпится ее прочесть, пусть плоды этого решения падут на вашу голову. Запомните: я вам советовал оставить мою записную книжку в покое.

– Но с таким предупреждением вы мне разрешаете?

– Да.

Она помедлила мгновение, взглянула на его руку, сжимавшую записную книжку, затем, рассмеявшись и сказав: «Я непременно должна прочесть это», выдернула ее у него из пальцев.

Найт побрел в сторону дома, оставив ее стоять на тропинке и перелистывать страницы. К тому времени, когда он добрался до боковой калитки сада, он увидел, что она двинулась по направлению к нему, и подождал, пока она его не нагнала.

Эльфрида закрыла его записную книжку и несла ее с негодованием, за уголок, который сжимала указательным и большим пальцами; на ее лице застыло уязвленное выражение. Она молча протянула ее ему, не поднимая глаз выше своей протянутой руки, что держала записную книжку.

– Заберите ее, – сказала Эльфрида быстро. – Я не желаю это читать.

– Вы смогли здесь разобраться? – спросил Найт.

– Настолько же, насколько далеко смогла прочитать. Но я не заботилась о том, чтобы прочесть много.

– Почему, мисс Суонкорт?

– Просто потому, что я не хотела – вот и все.

– Я вас предупреждал, что вам не стоило читать.

– Да, но я никак не предполагала, что вы опишете здесь меня.

– Ваше имя ни разу не было упомянуто в пределах этой записной книжки.

– Не мое имя – это я знаю.

– Ни ваше описание, ни что-то иное, никаких примет, по которым кто-то мог бы узнать вас.

– Никто и не узнает, кроме меня. Но вот это вот тогда что такое? – воскликнула она, вырывая у него из рук записную книжку и раскрывая ее на определенной странице. – Седьмое августа. Это было позавчера. Но я не хочу это читать, – сказала Эльфрида, захлопывая книжку с милым высокомерием. – К чему мне это читать? Я не имела права просить у вас вашу записную книжку для прочтения, и наказана за это по заслугам.

Найт едва ли помнил, что он тогда записал, и поэтому раскрыл записи, чтобы посмотреть. Он прочел следующее:

«Седьмое августа.

Девушка вступает в юность, и рождается ее самосознание. После того как она провела определенное время в детской беспомощности, она начинает совершать самостоятельные поступки. Недалекая, молодая и неопытная поначалу. Наблюдательные люди могут сказать с большой точностью, как старо это самосознание по тем навыкам, которых оно требует в искусстве, необходимом для его успеха, – искусстве скрывать самое себя. Обычно начинает свою карьеру поступками, которыми повсеместно принято красоваться. Выбранный метод в каждом случае зависит от характера, социального слоя, места проживания, где пробует свои силы юная леди. Девушка, выросшая в городе, изречет какой-нибудь моральный парадокс о верных мужчинах или о любви. Провинциальная мисс избирает более вещественные способы взять некое призрачное препятствие: она или примется насвистывать, или же выкинет штуку, от которой у вас кровь застынет в жилах, – отважится на столь рискованную выходку что может свернуть себе шею (ВСП. На Энделстоунекой башне).

Конечно же невинное тщеславие лежит в основе подобных выходок. „Взгляни на меня", – говорят эти юные дебютантки в искусстве женского притворства, не думая о том, будет или нет это их преимуществом, что они выдают себя так (развить тему и исправить для статьи под заголовком „Безыскусное искусство")».

– Да, теперь я припоминаю, – сказал Найт. – Эту заметку явно вдохновила ваша выходка на церковной башне. Но вы не должны принимать близко к сердцу такие нестройные замечания, – продолжал он ободряюще, подметив ее обиженные взгляды. – Прихотливая мысль, мелькнувшая в моей голове, приобретает для вас надуманную важность просто потому, что я сделал ее неизменной, записав на бумагу. Все человечество порой думает так же плохо, как та моя записанная мысль, о людях, которых любят больше всего на свете, но такие мысли никогда не переносятся на бумагу, и предполагается, что их не существует. Я полагаю, что и у вас промелькнули одна-две неприятных мысли обо мне, которые бы выглядели так же непривлекательно, если их записать на бумаге. Я бросаю вам вызов, скажите их мне.

– Самое худшее, что я думала о вас?

– Да.

– Я не должна.

– О да, должны.

– Я думала, что вы довольно сутулый.

Найт слегка покраснел.

– И что у вас есть небольшая лысина на макушке.

– Хе-хе! Два неисправимых дефекта, – сказал Найт, однако в его смехе послышалась некая вымученность. – Думается мне, они гораздо хуже выглядят в глазах леди, чем когда о них рассуждаешь в собственном тщеславии.

– Ах, это очень хорошо, – сказала она, будучи слишком неопытной, чтобы осознать силу нанесенного ею удара, и при этом не вполне расположенная простить его за колкие замечания. – Вы-то сами вывели меня в начале своей будущей статьи, точно я была каким-то ребенком. Любой это скажет. Я не могу понять этого. Я вполне взрослая женщина, знаете ли. Как вы думаете, сколько мне лет?

– Сколько вам лет? Ба, семнадцать, я должен сказать. Все, кто девочки – семнадцатилетние.

– Вы ошибаетесь. Мне почти девятнадцать. Какой типаж женщины вам больше нравится – те, кто выглядит моложе, или те, кто выглядит старше своих лет?

– Будучи застигнут врасплох, я склонен ответить, что те, кто выглядит старше.

Стало быть, не типаж Эльфриды.

– Но ведь хорошо известно, – сказала она с живостью, и что-то трогательное слышалось в том простодушном беспокойстве, кое навело бы другого на многие размышления, – беспокойстве, кое она обнажала своими словами, – что чем медленнее организм развивается, тем он прекраснее. Юноши и девушки, которые преждевременно расцветают, превращаются в стариков и старух по достижению зрелого возраста, в то время как те, кто созревал медленно, в это время достигают своего полного расцвета.

– Да, – сказал Найт задумчиво, – действительно, что-то есть в этом замечании. Но, рискуя обидеть вас, я все-таки должен напомнить, что здесь вы принимаете, как само собой разумеющееся, тот факт, что женщина, которой больше лет, чем ей дают на вид, еще не достигла предела своего расцвета. То, что она отстает в этом от других, может быть вызвано не тем, что она расцветает медленнее, но тем, что она слишком скоро истощила свою возможность к цветению.

Эльфрида выглядела разочарованной. К этому времени они вошли в дом. Миссис Суонкорт, для которой ремесло свахи по самым честным причинам было и едой, и питьем, составила свой небольшой план в отношении этих двоих. Утренняя гостиная, где они оба рассчитывали найти ее, оказалась пуста; пожилая леди, преследуя свою цель, покинула ее, выйдя во вторые двери, когда они отворили первые.

Найт подошел к камину и стал беспечным взглядом изучать два портрета из слоновой кости, что стояли на каминной полке.

– Хотя эти леди с розовой кожей имеют очень недоразвитые черты, судя по тому, что я вижу здесь, – заметил он, – они обладают очень красивыми волосами.

– Да, и это самое важное, – сказала Эльфрида, возможно, думая о своих волосах, а возможно, и нет.

– Не самое важное, хотя определенно это значит очень много.

– Какой цвет волос вам больше всего нравится? – отважилась она спросить.

– Для меня больше важно, чтоб у девушки были густые волосы, чем то, каков их цвет.

– Предположим, они густые у всех, можете вы тогда назвать мне ваш любимый цвет волос?

– Черный.

– Я имею в виду, у женщин, – сказала она, на мгновение потеряв лицо и надеясь, что она ослышалась.

– Это же имел в виду и я, – отвечал Найт.

Ни один человек не мог ошибиться в цвете волос Эльфриды. Когда у женщины они лежат без объема, то мужчина со слабым зрением еще может ошибиться. Но ее копна волос была всегда на виду. Видя ее волосы, вы так же легко определяли их цвет, как и ее пол, и знали, что их цвет – светлейший русый. Она поняла в тот же миг, что Найт, будучи превосходно осведомлен об этом, в подобном вопросе обладает независимым идеалом, заслуживающим его восхищения.

Эльфрида ужасно рассердилась. Ее не могла не поразить честность его суждений, и хуже всего было то, что, чем больше они были против нее, тем больше она их уважала. И теперь, как отчаянный игрок, она поставила на кон свое последнее и лучшее сокровище. Ее глаза – они еще не получили его оценки.

– Какой цвет глаз вам больше всего нравится, мистер Найт? – спросила она медленно.

– Честное мнение или как комплимент?

– Конечно же честное, я не хочу ничьих комплиментов!

И все-таки Эльфрида думала по-другому: комплимент или слово одобрения от этого человека были бы для нее как колодец с ключевой водой для погибающего от жажды араба.

– Я предпочитаю карие, – сказал он безмятежно.

Она сделала свою ставку и проиграла вновь.