Я себя до конца рассказала. Сборник стихов израильских поэтесс

Когда жил царь,

Была честь дочери царской

Внутри,

В доме.

Дом теперь — осколки, осколки.

Когда жил царь,

Была скромность,

Был праздник.

Когда жил царь,

Суббота была розами,

Теперь она рана.

Когда жил царь,

Были думы, что в сердце,

Птицами,

Летавшими вечером,

Они ждали покоя вечернего.

Оголены теперь корни мои,

И люди на них наступают.

Склонилась она над моею душой,

Плача коснулась, что в горле моем,

Предвечный —

Прикосновенье меня превращает

В клочья, в клочья.

Трудно сердцу потерянному

С темнотой

И словами —

Не отринь меня от лица Твоего.

И когда я очнусь ото сна,

И вокруг будет тьма,

И старая мебель издаст

Звуки тонкие взрыва —

Не скрывай от меня Твоего лица.

Когда я проснусь, чтобы думать,

Разве сладки так рассказы,

Что повествуют чувства

Моей душе

(Разве крепость моя рассказы?) —

Ведь в дымный час траура

Касалась меня с жестокостью вычурной

Даже мягкая прелесть цветка.

Когда я в слезах проснусь,

О, если бы знать,

Куда мою жизнь ведут

Небеса.

Если набок заляжет душа

зарытая в свое горе,

отпрянув от всякого неистовства

в людях, в машинах, в змеях,

и не пойдет она вплавь сквозь таинства ночи,

и не возлетит сквозь листву с порывами ветра,

оторванная от праздников и обрядов,

потеряв тропу к живому голосу.

Если набок заляжет душа,

и не услышит она голос горячий,

произносящий имя ее,

и позабудет благостыни солнца,

гор крутизну,

и тот спрятанный родник,

имя которому: тихая беседа

(родник, светивший нам с тобой во тьме).

Если набок заляжет душа,

завернутая в свои паутины,

отброшенная от всех деяний,

избегающая всего повседневного,

вот тогда прибудет от берега морского

тонкомелкий песок

и засыпет субботние дни ее,

и перекроет раздумья до самого корня.

В проникновенья рыданий,

пред ликом Бога таинственным и непостижным,

вторгнется будничномелкий страшный песок,

если набок заляжет душа моя зарытая в свое горе.

В дни цветения,

В пору юности

Были члены мои верноподданными

Души.

И если б телу жаждущему велела:

Умри, — во славу Имени Его

С радостью бросились бы они

в горнило.

В ту пору

Чувства стремились идти до конца

по законам небес.

Теперь мое тело устало

И боится мучений,

Боли пугают его.

И когда играет душа

Сладко,

Чувства стоят вдали.

И когда же играет душа

Тонко,

Ревут как медведи чувства мои.

Ей не понять

Тоски увяданья.

Ей не узнать

О горестях тела

У его конца

От зрачка слезящегося до кончика пальца.

Эта ветка в моем кувшине

С цветами ее душистыми, желтыми

Слышала слабое эхо

Летнего шума

Моей души.

Эхо

Лета, пропавшего

В горький день.

Цветы и насекомые к душе моей пришли

С ароматами и золотом, с линией тончайшей,

Испытать ее загадками.

Душе звездный свет принес

Движенья небес,

Ее испытать бесконечностью.

А в сумерках, когда поднимается боль,

Пришли вдруг слова одинокие

Со скрипкою, арфой и бубном

Играть

В печальной душе,

Петь в ней

О красе мира.

В женщине, дожившей до глубокой старости,

Нет и следа от бешенства огня,

От летнего сока.

Тонкое тело превратилось в воздух

И белеет во тьме, словно древняя притча,

Вызывая отвращение у людей коренастых

и в зеленых листьях шелковицы.

По утрам из подвала выходит

Птичка кудрявая, малая,

По двору ее голос летает

Прозрачный на диво.

Старший брат, пятилетний

Отвечает зовам рая

Звуком замкнутым, тонким как нить.

Мать на мадонну похожа

При свете лунном

И на блудницу при свете фонарей.

У отца лицо утопленника,

Лицо мертвеца.

Всю ночь я плакала,

Творец вселенной,

Может, есть смерть, в которой

Нет насилия,

Смерть, на цветок похожая.

Всю ночь я молила:

Если даже прах я,

Да будет во мне покой,

Чтоб на небо смотреть

Еще и еще и еще,

Расставаясь с его красотой.

Всю ночь я думала:

Многие твари живут

В груди моей, полной боли,

И рассказы разные.

Нужно зажечь свечу

И на них посмотреть,

Пока не уснула сном смерти.

Когда небеса — бушующее пламя,

Не двигайтесь с мест, дома.

Дети находятся в вас,

Полные страхов внезапных и плачей.

И ночи мирные тоже.

Когда тишь прекрасная звезд

Охраняет их рост.

Старики обитают в вас,

Душу готовят свою

К расставанию с жизнью.

В вас дыханье больных,

И женщины на сносях

Вышивают цветы

И ждут.

И дети слепые,

Младенцы, что только родились

В вас.

Когда скалы рушатся

С грохотом,

И птицы испуганные

Улетают вдаль,

Не двигайтесь с мест, дома.

Все это вдруг поковеркано,

потому что грусть

приобрела

привкус стыда

и душевной подавленности

перед людьми.

Нет.

Я не знаю,

будут ли ко мне добры

кипарисы на этом новом дворе;

кипарисы,

что напротив балкона,

будут ли моими друзьями,

как было

то грушевое дерево червивое,

или та гостеприимная ветвистая рощина,

раздававшая свои плоды

главным образом для голубей,

но также и случайным птицам.

Все миры собрались на пир,

Все миры.

Один за другим

Они факел зажгут

Во дворце тела, что празднует,

В замке, открывшем ворота

Солнцу

И боли,

И бурному бытию,

В царстве,

Заключившем союз

Под голос скрипок тоски

С океаном

И с чудом —

В храме нежности вечной,

Что высечен

Во тьме растаявшего мгновения.

Каждая лилия — остров

Мира обещанного,

Мира вечного.

В каждой лилии живет

Птица сапфировая,

Имя которой «ве-хитету»[15]

И кажется,

Так близок

Ее аромат,

Так близок

Листьев покой,

Так близок

Тот остров —

Лишь лодку возьми

И пересеки море огня.

Я стояла

В Иерусалиме,

Висящем на облаке,

На кладбище

С плачущими людьми,

Кривым деревом.

Очертания гор неясные

И башня.

Вас ведь нет! —

Говорила нам

Смерть.

Тебя ведь нет! —

Она обращалась ко мне.

Я стояла

В Иерусалиме,

Расчерченном солнцем.

С улыбкой невесты,

В поле

У тонкой, зеленой травы.

Почему ты боялась меня вчера под дождем? —

Говорила мне смерть.

Разве я не сестра тебе,

Тихая, старшая…

Когда умру,

когда я перейду в другую сущность, —

расстанется тогда Кармел незримый мой,

который весь во мне,

весь — средоточие счастья, —

его густая хвоя, унизанная шишками, цветы и облака

врезаны в тело мое, —

расстанется с другим Кармелом, зримым,

аллеями высоких сосен, нисходящих к морю.

Так разве наслаждение закатами багряными

от основанья смертного во мне?

И наслажденье ароматами трав,

или мгновенье в мареве надводном,

или мгновение возврата

к властному взору неба Иерусалима,

к высокому над всем высоким —

разве от основанья смертного все это?

Тогда душа моя закричит:

Губы запекшиеся,

Вы на одной стороне,

А мир на стороне другой,

Весь мир на другой стороне.

Ибо

В той комнате, залитой солнцем,

Я стояла

Так близко к ней,

Что рот мой касался ее лица,

Измененного смертными муками.

Произнесла она мое имя

Голосом,

Ночевавшим на дне морском,

Голосом далеким и тусклым,

Разбившим вдребезги зеркала

Серебряные.

Произнесли мое имя

Губы ее в дыму.

Дни горящие, летящие,

Когда я бежала от привязанности к вещам,

Когда думала —

Блеск вещей,

Утонченность манер,

Избыток учености и почета

Заставляют забыть вкус небес,

Засыпают колодцы.

Дни горящие,

Когда пели души:

Умереть как сыновья Аарона,

Богу огонь принося —

Возвышенней дома прелестного,

Выше лозы золотой.

Солнце осветило ветку влажную,

И листья золотые поймали

Зрачки;

Золота листья, блуждавшие

Ночь и день

В крови сердца,

Изменили свой вид.

А когда достигли

Души,

Ее одиночества,

Стали дальними знаками

Света,

Знаками с неба,

Знаменьями древними.

Утешители входят во двор,

во внешний.

Вот они стоят возле ворот,

обращенных к долине смертных теней

и наводящих страх кругом, кругом.

Стоянье у ворот — это все, что по силам,

все, что могут взять на себя утешители.

Но ведь душа моя также на расстоянии верст

от самоощущений плачущего. Так предуказано.

Ты, сотворивший ночи и ветер,

ведь это против Тебя стенанье неуемное это.

Не отдаляйся.

Да не встанут стенами

миллионы лет световых

Между Тобой и Иовом.

Утешители входят во двор

Внешний,

Стоят у ворот,

Обращенных к долине скорби,

и страх ее везде, везде.

У ворот стояние — это все,

Что по силам утешителям.

И душа моя на большом расстоянии

От «я» плачущего. Таков закон.

Творец ночей и ветра,

Ведь к Тебе обращен этот страшный плач,

Не отдаляйся —

Пусть не встанут преградой

Миллионы световых лет

Меж Тобой и Иовом.

Когда ты был здесь,

И твой карий взгляд защищал меня,

И наши мысли касались

Вдруг

Крылом крыла…

Когда ты был со мной

Среди дел преходящих,

Были стены друзьями старыми,

Что поведали нам древние легенды

Вечером,

Когда мы пили чай.

Стены теперь не убежище,

Они замкнулись в своем молчании

И не обратят внимания, когда я упаду.

Стены теперь — известь, цемент,

Основа чужая,

Нечто безответное, как смерть.

Дикий диалог

Между женщиной, ввергнутой в страдание,

И солнцем с высот

На нежном, трепетном языке

Лучей,

С тайною красок радуги.

А когда она закрывает глаза,

Внезапно

На нее наступает волна цвета крови

И покрывает павлиньи перья, что рисовал воздух

Когда глаза утомленные закрывает она,

Поглощает темное море

Мир.