Я себя до конца рассказала. Сборник стихов израильских поэтесс

В одной лазурная и кроткая вода,

другая, гневная, в одежде мутно-пенной,

В одном русле — родные навсегда,

в другом русле — чужие неизменно…

В моей душе к тебе и нежность и вражда,

Как Рона с Арвою, струятся сокровенно.

День уходил, уже темнело,

День угасал.

Закатным золотом одело

Вершины скал.

Померк полей простор далекий,

Простор немой,

И смутен путь мой одинокий,

Пустынный мой.

Судьбе всевластной не перечу

И говорю:

За все, за все, что мне навстречу —

Благодарю!

Ты ли это, конец? Неба ясен простор,

Дней грядущих туманы мерцают вдали,

Травы зелены, осени дни не пришли

До сих пор.

Я приму приговор. В сердце ропота нет.

Улыбались цветы на пути у меня,

Пламенели закаты, был чистым рассвет

Уходящего дня.

Я боялась,

Чтоб он не простившись от нас не ушел…

Так печальны глаза,

И скрывается горечь во рта уголках;

На забавы детей он посмотрит серьезно,

Разозлится, и вдруг замолчит, будто скажет:

«Не все ли равно?..»

Будет вечер, и встреча друзей, и его опустелое место,

и ужалит уверенность коброй.

Побледнев, мы поднимемся все,

Поспешим в его комнату.

Нет его, нет,

Лишь белеет письмо на столе —

Последнее.

В моем одиночестве — зверем раненым

Часами лежу в молчании душном,

В саду ни ягодки мне не оставлено,

Но все простило сердце послушное.

Если эти дни последние, как мне быть?

Надо тихою стать, бессловесною,

Чтобы горечью не возмутить

Подругу мою — синеву небесную.

Рукою доброю погладь мою, —

Пусть как сестре — назад не оглянуться.

Мы знаем: после бури кораблю

В родную гавань больше не вернуться.

Утри мне слезы. Только ты один

Найти сумеешь ласковое слово.

Мы оба точно знаем: блудный сын

Родного неба не увидит снова.

Как сердце устало в ночи горевать,

В ночи горевать под бессонной тоской.

Своею рукою ли нить оборвать,

Лишь нить оборвать — и конец, и покой?

Но день занялся, он ко мне наяву

Прозрачным крылом постучался в окно.

Своею рукою ли нить оборву?

Терпи, мое сердце… мгновенье одно.

Без слов, без движенья

К тебе я прижалась.

Миг вечности равен,

В нем нежность и жалость.

Познаю покой

Изнуренного зноем:

Он сел отдохнуть,

Скрытый тенью лесною.

Забуду судьбы

Беспощадную руку.

Для праздничной жизни

Готовящей муку.

Миг вечности равен.

В нем нежность и жалость.

Без слов, без движенья

К тебе я прижалась…

Страна моя, тебя

Не воспевала я.

Не славила побед

И бед борьбы твоей:

У Иордана я

Сажала деревцо,

Тропинку нашла,

Бродя среди полей.

Мой дар убог и нищ —

Я знаю это, мать! —

Дар дочери твоей

Убог, и нищ, и тих:

Лишь радости заря,

Когда взойдет твой день,

Лишь затаенный плач

О бедствиях твоих.

Да, кровь ее в крови моей

И песня в песне неустанной.

Рахел, пастушка стад Лавана,

Рахел, праматерь матерей.

И потому мне тесен дом.

За город — там пастушки пели,

Там трепетал платок Рахели

В пустыне, на ветру сухом.

Иду с котомкою своей,

Дорога знойная пылится,

В босых ногах моих хранится

Вся память тех далеких дней.

Так я сижу… Тело поникло, дрожит рука.

Солнце на небе чужом стынет.

Слышу тихий приказ — по родине это тоска —

Встань и иди! Что тебе на чужбине!

Так поднимаюсь… Так это в тысячный раз со мной.

Так я иду. Усилье бесплодно.

Так по дорогам бреду в дождь и зной;

Так я люблю… Так: безысходно.

Эта слабая плоть,

Это сердце печальное —

Это

Превратится в крупицы земли плодоносной.

И в зной,

Пробудившись, возжаждет

Веселой струи водяной,

И потянется ввысь,

И пробьется к весеннему свету.

Напитавшись дождем,

Я воспряну, я вырвусь на волю

Из могилы глубокой,

Сквозь комья земли полевой,

И увижу я небо —

Кустами, цветами, травой,

И зажмурю глаза,

Обожженные зноем и болью.

Если даже не раз говорила: конец,

Если крикнула: воля превыше всего,

То по звону оков, то по стуку сердец

Я пойму: не изменим уже ничего.

Но пока мое сердце ты держишь в руке,

То, захочешь, — сожмешь, то отпустишь почти,

Все трепещет оно, все томится в тоске,

И молчит, и молчит.

А та, другая, та, что будет жить

После меня в твоей души укрытье, —

Ей ту же сладость горькую испить,

Которую должна была испить я.

Заставит ли она меня забыть?

Или ко мне пойдешь по вешним росам,

Чтоб память ту далекую любить,

Что я вплела в заветных песен косы?

Я себя до конца рассказала,

В места потайные

Вела я чужих, указала:

Вот —

Растоптана гордость, вот — надежда угасла.

И покой за отчаянья бурей

Идет.

И ты среди них,

И ты, чужой и родной,

Пришел и, взглянув, удивился.

А мне суждено оставаться одной,

И я в углу притаилась.

Неужто, неужто приснилось

И не было ничего?

Как бы хотелось мне сына иметь!

Был бы кудрявый он, умный малыш.

За руку шел бы тихонько со мной

На сад поглядеть.

Мальчик

Ты мой.

Звала б его Ури,

Ури родной.

Звук этот ясен и чист, и высок —

Луч золотой,

Мой смуглый сынок,

Ури

Ты мой.

Еще буду роптать, как роптала Рахел, наша мать,

Еще буду молиться, как Хана молилась в Шило[21],

Еще буду я ждать

его.

Может быть[22]

Никогда не бывало тех дней?

Может быть,

Никогда не вставала с зарей и не шла

По росистым лугам я косить?

Никогда в те горящие долгие дни

На полях

Не везла я с ликующей песней снопы

На тяжелых, высоких возах?

Никогда не бросалась в кристальную синь

Твоих волн?

О Киннерет ты мой, о Киннерет ты мой,

Неужели ты был только сон?

Может быть, никогда не случалось со мной,

Может быть,

Никогда не спускалась я в сад мой с зарей

Своим потом его оросить?

И когда убегали под солнечный зной

Жатвы дни,

Никогда на снопах, на телеге простой,

Не певала я песни свои?

Никогда не купалась в волне голубой,

В тишине

Тех киннеретских вод?..

Был ли ты иль пригрезился мне?

Коль судьбой уготован мне путь

От пределов твоих жить далёко,

О Киннерет, дай мне отдохнуть

На погосте твоем одиноком[23].

Его грусть примиренья полна,

Не застыла в могильном унынье,

И бодрящая песня труда

Долетает с ближайшей долины.

Об ушедших там память, как ткань,

С миром жизни в едином сплетенье,

Над могилами древо, как длань,

Наклоняется с благословеньем.

Коль судьбой уготован мне путь

от пределов твоих жить далеко,

О Киннерет, приду отдохнуть

На погосте твоем одиноком!

В чередованьях дней однообразных

Себя к бетонным джунглям приучу,

И в каждодневном шуме улиц грязных

«Киннерет мой» в слезах не прошепчу.

И только ночью, в тишине желанной,

Когда за грустью мне не уследить,

Я буду подживающую рану

Скребком воспоминаний бередить.

Тебе и о тебе — рассветы и закаты,

И радость, и печаль тебе пою,

Грозу и тишину, свершенья и утраты,

Любовь свою и ненависть свою.

Когда в ответ ни слова не слыхала,

Рвалась терпенья нить. А завтра вновь

Ты был со мной, и пели, как сначала,

Тебе, тебе любовь и нелюбовь.

Тебе, тебе, ты, о тебе, с тобою,

Для сотен скрипок и на сотни лет —

Гроза, и тишь, и небо голубое,

Недуг, и исцеление, и свет.

Напрасен мой испуг на этот раз:

То был лишь сон, и явь тому порука.

Лишь встретить взгляд твоих вчерашних глаз

И удержать в руке дневную руку.

Мы не забыли молодость, о нет, —

В такой измене мы не виноваты.

Киннерет тих, и ясен солнца свет —

Пред ним отступят беды и утраты.

Незримой нитью связан ты со мной.

Она тонка, она хрупка, и все же,

И все же мой испуг — кошмар ночной:

Открыть глаза — и сгинет. Боже, Боже!

Не раз в летний день предзакатной порой,

В тоске угасавших лучей,

Ходила к тебе я знакомой тропой,

Внимала я песне твоей:

«Мой угол так мал и убог,

И в нем я грущу, одинок!..»

Жива во мне скорбная сладость тех дней,

Что в сердце навек залегла,

Как отзвуки нежные песни твоей,

Что душу томила и жгла:

«Мой угол так мал и убог,

И в нем я грущу, одинок!..»

И даже теперь, предзакатной порой,

Вновь сумерки скорбью одев,

Я, кажется, слышу, как встарь, голос твой

И этот наивный напев:

«Мой угол так мал и убог,

И в нем я грущу, одинок!..»

О мать моя, моя страна,

Вся пересохшая от зноя,

Зачем иная сторона

Опять стоит передо мною?

Там на равнинах старики-

Дубы, там елочки-подростки,

Там в легких платьях у реки

Толпятся стройные березки.

Там к ночи солнце устает

Слать в сердце леса луч багряный,

И сосен темное жилье

Наполнено дурманом пьяным.

Земля моя, мой светлый день!

Я за тебя душой болею.

Пролейся, сладостная тень,

Смешавшись с запахом елея!

На моей постели, на подушке,

Письма, письма старые лежат.

Я склонюсь над ними, как подружки,

Что судьбу на картах ворожат.

День грядущий станет у порога,

Ворожба уйдет в небытие.

Далека я, далека от Бога —

Знает сердце бедное мое.

Знает сердце грусть горы Гильбоа,

И пока теплится эта грусть,

Тихое, немеркнущее слово

Я читаю в письмах наизусть.

Гляжу на вас любя с земли отлогой,

А синь вершин легка и глубока,

И к пастбищам невидимым дорога

Петляет, высока и далека.

И я на плечи ношу поднимаю.

Ваш зов зовет, и круча не страшит.

Тропинка вверх — как весточка немая

Тому, кто вслед за мною поспешит.

Нежданна встреча с ней всегда:

Ее сердечный лепет

Без слов понятен, без труда.

Вся — знак она, вся — трепет.

И у расшатанных оград

Судьба худой садовник —

Веселых нищих дружный ряд:

Горчица и поповник.

В душе весна, и сад цветет.

Весна! И птичье пенье.

О, будь благословенен тот,

Кто дал мне день весенний!

Хоть сердце и стонет под тяжкой рукою,

Хоть нет исцеленья в железной руке, —

Зато не обманом ты мною владеешь,

Сама ведь избрала я скорбный мой путь.

Я боли хотела, той боли победной,

Богатой дарами целительных ран.

То — плуг бороздящий иссохшую землю,

То — дождь, а не слезы, живительный дождь.

Поля моей скорби покрылись хлебами,

Амбар мой пустой, тебя ждет урожай!

Хоть сердце и стонет под тяжкой рукою, —

Рука та полна благодатных даров.

О, радость робкая… Цветок полынный,

Взращенный беспокойною рукой

В саду души, моем саду пустынном,

На ниве жизни, на земле сухой.

О, радость малая! Лишь сердце знает,

Что тверд закон, и жесток, и жесток,

Что каждую росинку вымывает

В саду души соленых слез поток.

Но это путь — пути другого нету,

И им идти к безмолвию могил,

Молчать, и тосковать, и петь, а спето —

Молчать и помнить, если хватит сил.

Свое сердце замкну на замок,

Ключ сама утоплю в реке,

Чтобы сердца тревожить не мог

Вечный страх за тебя вдалеке.

Будут утра мои в скорбной мгле,

И овеяны ночи тоской.

Утешенье одно: все себе

Причинила с в о е ю рукой…

И явь, как сон: Киннерет голубой,

Дорожка серебра и берег белый,

Полет к нему воздушный, мы с тобой

И светлый парус под луною зрелой.

Мы из лучей луны связали нить,

И эта нить меня с тобой связала.

Чтоб сон, чтоб нить навеки сохранить,

Идем дорожкой лунной, как бывало.

Прохладой освежающей ключа

Струится память. В ней — как это много! —

Мы оба, ночь, сияние луча,

Киннерет, парус, лунная дорога.

Я из «нельзя» плела свои канаты,

Огонь страстей их опалил, как нить.

Как стебель к солнцу, так и я когда-то

К любви тянулась нежности просить.

Над горькой бездной жизни и кончины

Душа моя согбенней и старей.

От нищеты, позора и кручины,

О горе, отведи глаза скорей.

Только вы остались, чтоб меня беречь,

Только вам не страшен смерти острый меч.

У конца дороги, пред закатом дня,

Молча соберетесь провожать меня.

Наш союз навеки закреплен судьбой:

То, что потеряла, уношу с собой.