Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

— Бить будете? Руками? Ногами?! Вы мне надоели, ка питан!

— Вы даже не узнали, для чего я вас к себе веду. Я, может, помириться с вами желаю.

— Оставьте меня в покое.

— Лизутка вас хочет видеть.

— Зато я не хочу ни на кого из вас смотреть. Она здорова?

В моей помощи не нуждается? Ну и великолепно.

— Вы — культурный человек, а понять не можете, что у меня, может, душа болит после вчерашнего.

— У вас есть душа? Не подозревала я.

— Вы думаете, что вы только одни чувствовать можете?

Я — такой же человек. Почище вас! — закричал капитан, по рывисто расстегивая шинель. Любовь Антоновна улыбнулась краешком губ, подняла с земли сухую ветку и легко разломила ее.

— Чему вы смеетесь, доктор? Вы знаете, что я могу сде лать?

— Ничего вы не можете, капитан. Отведите меня в зону или кончайте здесь... ах, да, убивать разрешается только при попытке к побегу... Я повернусь спиной — и стреляйте... в за тылок... Раньше герои требовали, чтоб им стреляли в лицо.

Мы лишены и этого последнего утешения. Что ж, я не жалею.

Никто не узнает и не расскажет, как умирали мы... Смотреть в лицо смерти... Романтично... благородно... Но у меня не тот возраст... К романтике не тянет. Хватит болтовни. Впрочем, я стара, мне простительно. Вы — мерзавец! Мелкий жулик!

241

Хам! Этого достаточно, чтоб меня пристрелить? Если мало, я плюну вам в лицо. Стреляйте, капитан! — Любовь Антоновна отбросила сломанную ветку, тщательно вытерла о платье руки, встала, повернулась спиной к капитану и спокойно пошла в сторону лагерной зоны. Капитан преградил ей дорогу.

— Я вовсе не хочу вас убивать, — торопливо заговорил он, вытирая со лба пот.

— Чего ж вы хотите? — безучастно спросила Любовь Ан тоновна. Капитан сжал пальцы так, что они захрустели, рас серженно фыркнул (так фырчит кошка, увидев, что мышь юрк нула в свою нору) и заговорил: — Сядьте, доктор!

— Я постою.

— Не стану вас неволить. Скажу вам правду. Меня посла ла к вам Лизутка.

— Она здорова?

— Спасибо, доктор, здорова. Вчера выпил я с устатку...

— Вы не были похожи на пьяного.

— Меня сразу не заметишь. Я ее, подлую, по семь стаканов пыо за раз. А с виду — ни в одном глазе... Такое, бывает, на творю, что и сам не рад. Удержу мне нет. Вы под горячую руку попались... То все бы сошло... Я бы вас сегодня из карцера выпустил, на том и помирились бы... Лизутка узнала. Пока я сидел вчера вечером у дружка охотника, лейтенант, он, бала болка такая, пришел домой ко мне и рассказал Лизе, что я вас ударил. Трепаться он умеет. Не язык, а помело поганое. Как в кино расписал. Про Ярое лав леву, что глаза у нее пулями выбили, про Воробьеву (чокнутая она, доктор) и про то, как я вас ударил и в карцер посадил. Кулак у меня тяжелый... я однажды по пьянке зашиб одного. Крепкая вы, жилистая...

скоро очнулись... Лизутка как узнала про вас — и в слезы: «Обидел ты доктора, — кричит, — она мне жизнь спасла, а ты ее кулаком употчевал в благодарность. Раз ты доктора моего не уважаешь, значит и я тебе не нужна. Ищи себе дру гую!» Я прикрикнул на нее, а она с кулаками на меня. Щеку поцарапала. Ваш брат это умеет. Я думал — перебесится она и в норму войдет. Какое там!.. Вещи собрала и уезжать надума ла к матери. «С первым же поездом уеду от тебя, бандит!»

По-всякому ругалась, почище вас, доктор. Как с ней сладишь?

242

Отлупить маленько? Оно бы, конечно, не вредно, даже очень полезно, да не потерпит Лизутка кулаков моих: сразу уйдет и не сыщешь. Крепкий характер у нее. Настырная она... Я ми-рОхМ решил покончить. Говорю ей: что было, то сплыло, старое не вернешь и не переделаешь. Ты скажи лучше, чего ты ж е лаешь? «Хочу, — говорит Лизутка, — чтобы ты доктора привел ко мне и чтоб прощения попросил у доктора. Простит она, а я как баба пойму, по-настоящему прощает, от сердца или из-под палки. По-настоящему — значит, и я прощу, а если ты с собашником своим запугал доктора, — Лизутка Кабанина очень не любит, — завтра же уеду к матери». Три часа с ней бился. Ни в какую на уговоры не идет. Пойми, Лизутка — говорю, — меня с работы выгнать могут. Если уголовникам потачку дают, на это сквозь пальцы начальство смотрит, а за политических голову снимут. А она свое гнет: «Начихать мне на твою службу! Руки-ноги есть — в любом месте прокор мимся». Я тут, извините, доктор, напомнил ей, что политичес кие народ травили, скот уничтожали. Они миллионы людей извели, — говорю, — страну обездолили, из-за них войну чуть не проиграли. Что же их, кофеем сладким поить за это, курятиной кормить? Перины им на нары постлать? Лиза мне в ответ: «Сама книжки читала, знаю, как враги народа звер ствовали, в школе о них рассказывали, грамотная я, восемь классов кончила. Правильно, что их так наказали. Только доктор, что меня лечила, — не враг она. Оговорил ее враг, чтоб ему из глубинки не вылазить, или на суду ошиблись».

Я ее попугал немного. Знаешь, — спрашиваю, — что бывает тем, кто за врагов вступается? Y меня в зоне полно таких за ступников. Лизутка совсем обозлилась: «Веди меня в зону хоть сейчас, а доктор все равно не враг. Я тебе глаза за нее выцара паю». Я ей намекнул, что тайга велика, если пропадет она, ска жем, нынешней ночыо, не сыщут ее и с Рексом. Она в меня кастрюлей швырнула — и к дверям. Еле изловил ее. Быстро ногая она, сильная, не то, что лагерные доходяги. Долго спо рили мы с ней, а что будешь делать... Рука на нее не подшшет-ся, хоть тайга и велика и следов сыскать трудно. Пошел я за вами... Я вам все рассказал, доктор. Наизнанку вывернулся...

Помогите, доктор, будьте человеком! — капитан стоял перед Любовью Антоновной растерянный и жалкий. Он несколько

243

раз умолкал, очевидно ожидая, что Любовь Антоновна его о чем-нибудь спросит или возразит, но она не сказала ни слова.

Какой странный человек... — раздумывала Любовь Анто новна, внимательно слушая исповедь капитана. — Можно ли назвать его человеком? Пожалуй, нет... А впрочем, все непо нятно... Для него разговор со мной — большое унижение. Он и в мыслях не допускал раньше, что будет о чем-то просить меня... Слишком мы не равны в его понимании... Что ему отве тить? Согласиться с ним? Пойти успокоить Елизавету? Долж на ли я это делать? Как врач — нет. Елизавета — здорова, и мне нет дела до их семейных неурядиц. А как человек? Человек помогает только человеку, тому, кто им никогда не был, нель зя помочь... А Лизавета? Почему она живет с ним? Хорошая женщина с выродком жить не согласится... Любовь? Не похо же, чтоб она его любила. Когда любят — все прощают. Она считает его правым? Капитан мучает врагов и воздает им долж ное... Похоже, что так... Что ж ему ответить?.. Если я расскажу в зоне, что мирила капитана с женой, ни Катя, никто другая не поймет и не простит меня... А если откажусь? — убьет...

Не здесь, но убьет. Впрочем, и здесь пристрелить можно... Мы — за зоной, оформят как побег или нападение... К этому я всегда готова. Я! Я! А Рита? Он понял, что она мне дорога...

Бедная девочка... Y него хватит подлости вернуть меня в зону, а завтра погонят Риту на работу и ее убыот... Она в таком состоянии, что навряд ли выполнит любое правило конвоя...

Меня заставят смотреть... Капитан побеспокоится, чтоб я пошла на работу вместе с Ритой... Какая она худенькая... Легкая, как пушок... Свернулась калачиком у нас на коленях и всхлипы вает... Она доверчивая, любит всех... Не отошла от Ани, когда собашник... Выродок! Животное! Ребенка ногой в лицо... Не надо думать о ней... Не надо! Я заплачу... Перед капитаном?

Только не перед ним! Слезы не для псов! Поставить ему усло вие? чтобы всех троих... Риту, Елену Артемьевну и Катю отпра вил в больницу?.. Меня не обязательно, — умру и здесь...

Обманет мерзавец! Напрасно унижусь... Вдруг еще года два протяну и узнают все, как я капитана с женой мирила... Как со мной люди разговаривать будут? В позапрошлом году воровки били меня по щекам... плевались... лицом в мусор ткнули...

вынесла я... Это было совсем другое... А после этого такие же,

244

как и я люди презирать меня станут... Катя первая не простит...

Как она о собаке кричала вчера... Больно!.. Обидно... Стерплю!

Но вдруг напрасно?.. «Не любит он держать слово, ох, как не любит...» Катя умница. Она поняла капитана: лживый, жесто кий, скользкий трус. Лизавету свою он любит и боится ее...

Иначе не пришел бы ко мне: «Наизнанку вывернулся». Гнилая у вас изнанка, капитан... червивая... Сказать ему о лейтенанте?

Они друг друга не любят... Попробую... Первая не заговорю...

Он ждет... Пусть подождет! Y меня время есть...

— Отвечайте, доктор! Я перед вами нутро свое выложил, а вы ни слова, — заговорил капитан после долгого молча ния.

— Уйдите с дороги, капитан, вы мне мешаете.

— Вы мне не верите, что я вчера был выпимши?

— Мне это безразлично...

— А хоть бы и трезвый... Лейтенант и про кольцо Лизе рас сказал, она меня и за него шпыняла: «Жену твою лечат, а ты кольцо берешь». Мне оно что ль нужно? Ей же дуре подарить хотел... Вы меня вором при всех назвали... Опозорили...

— И вы застеснялись?

— Не то слово, доктор. Стесняться некого — свои кру гом.

— В чем же дело?

— Свои-то они свои, а каждый норовит выслужиться, под ножку дать... Вчера они в рот воды набрали, а потом стукнут куда следует. По селектору побоятся доносить, а с первым поездом письмо пошлют.

— Кто?

— Надзиратель или тот же лейтенант. Вы не знаете эту публику, с ними ухо востро держи. Слопают и не подавятся...

Пойдемте, доктор. Извиняюсь же я перед вами и при Лизутке извинюсь.

— Мне мало пользы от ваших извинений, капитан.

— Что в силах моих будет, сделаю для вас.

— Обманете, капитан...

— Чтоб мне...

— Не клянитесь, это вам не к лицу. Я поставлю вам два условия: первое — отправьте в больницу...

245

— Вас? С первым же этапом, доктор! — поспешно заверил капитан.

— Не перебивайте! В больницу следует отправить Воро бьеву.

— С этой проще простого: как чокнутую ее спишу.

— Ефросинию Милантьевну...

— Матушку попадыо? На кой она мне нужна? Пускай по мирает в больнице...

— Денисову...

— С Денисовой потрудней, доктор, старуха она, больная, но слабее ее на лесоповале работают, как бы промашки не вышло...

— Y нее истощение, слабость и почки...

— Не знаю, как в больнице с почками... Посчитают ли их за болезнь... Вот если бы она кровью харкала, а еще бы лучше руку нечаянно себе отрубила, тогда б, глядишь, ее и в больницу приняли бы.

— Вы отправьте Денисову в больницу, а положат ее или нет — не ваша забота. Лекпом напишет направление. С него и спросят.

— Наверху тоже не дураки сидят. Разберутся, что к чему.

Они знают, что без начальника командировки лекпом не пис кнет.

— Денисова больна. Ее примут в больницу. Я слышала, что в центральной лагерной больнице врачами работают за ключенные.

— Не политические они... Там те из врачей, кто за аборт незаконный в лагерь попал, за неправильное лечение или еще в чем-нибудь провинился.

— Да или нет?

— Отправлю Денисову. Нагоняй мне дадут за вас, доктор, — хмуро упрекнул капитан.

— И Болдину...

— Телятницу эту?! Оиа-то чем вам угодила?! Зверюга. Ско тину бессловесную травила.

— А если она не виновата?

— Виновата!

— Вы уверены?

246

— А как же иначе! Ну, пускай на вас подлецы донос на писали... Вы — доктор, они завидовали вам, перегрызлись меж собой и вас сожрали. А Болдина? Кому она нужна?! На воле коровам хвосты крутила. Не иначе, как на деньги поль стилась. Сунули ей деньжат изрядно и отравила колхозный скот. Я хоть в городе до армии жил, а понимаю, что к чему.

Мясо, помню, по карточкам давали до тридцать четвертого года, и на базаре не купишь его. А почему? Такие, как Болдина, уничтожали скот под корень.

Попытаться убедить его? Напрасно... Он уверен в своей правоте. Когда-нибудь скажут всю правду о нас, а пока... пока глухая стена.

— Не будем спорить: виновата она или нет. Вы уверены в том, что если попал к вам человек, значит он преступник.

Так, капитан?

— Ну, так...

— Не все ли равно вам, какого преступника в больницу направить?

— Чего вы за эту телятницу горой стоите? — С искренним недоумением спросил капитан. — Будь бы она ученая какая, тогда ясно: свой своему поневоле — брат. Голову с вами сло мать можно...

— Почему вы возражаете против Болдиной? Она кашляет кровыо, а с кровохарканьем принимают в больницу.

— Тихоня она... а дерзкая. Ухмничает больно много! На чальник конвоя по пьянке признался, что обязательно изведет ее на днях... Я ее в больницу направлю?.. А с начальником конвоя жить мне... Накатает письмишко куда следует, а я рас хлебывай... И лимит у меня, доктор...

— Какой лимит?

— Обыкновенный! До нового года я могу направить в боль ницу только пять заключенных. Вы у меня подчистую весь лимит забираете.

— А если заболеют больше?

— В зоне пусть лечатся! В нашем лагере больница одна, а таких командировок, как моя, — сотни... Не уместятся в ней все больные. Вы, доктор, не первый день тут, должны знать.

— Но вы отправите в больницу четверых...

247

— Как же четверых? Попадью — раз, — начал считать капитан, загибая пальцы, — Болдину — два, Воробьеву — три, Денисову — четыре и вас — пять.

— Меня оставьте в зоне, капитан!..

— Чтоб мне снова из-за вас от Лизутки терпеть? Или и вы с ними, или — никого! — решительно запротестовал капи тан. — Только вот Болдину к чему вам? Оставьте мне одну на лимит! Начальство знает, что задаром в больницу никого не везут...

— После того, что вы мне сказали о Болдиной... ни за что, капитан!

— Пошутил я... Не тронет ее никто.

— Знаю я ваши шутки!

— Хорошо, доктор! Всех пятерых направлю. Пускай Лизутка на жаловании посидит... будет знать, почем доброта об ходится.

— Значит, договорились... — облегченно вздохнула Любовь Антоновна. — Предупреждаю, капитан, не сдержите своего сло ва — вам придется расправиться со мной... Лейтенант вас не любит...

— Угадали, доктор. Острый глаз у вас. На ножах я с лей тенантом, — признался капитан.

— Он расскажет вашей жене правду, если со мной что случится, и кто вас тогда помирит с Елизаветой?.. Уйдет жена, сослуживцы исподтишка осмеют вас. Они от скуки здесь сплет ничают не меньше женщин.

— Знаю я своих барбосов! Им на зуб не попадайся! От лейтенанта я в скорости избавлюсь! Поплачет он у меня! Вы, доктор, с Лизуткой так поговорите, чтоб поняла она, что я не приневоливал вас...

— Вы сдержите свое слово, а я свое сдерясу. И второе условие: оставьте нас с Елизаветой на полчасика одних. Сами покурите у дома... Мы как женщины лучше поймем друг друга.

— Вы ничего ей не скажете обо мне?

— Не беспокойтесь, капитан! Я человек порядочный.

— Пусть будет по-вашему. Пошли, доктор!

248

Л И З А

Шагах в двадцати от дома капитан остановился и преду предил:

— Не вздумайте подвести, доктор!

Любовь Антоновна, крепко сжав губы, обошла массивную фигуру капитана — так путник обходит каменную глыбу, ле жащую на дороге, — и, не оборачиваясь, бросила: — Без угроз!

Капитан икнул, судорожно облизал тонкие сухие губы, растерянно промычал что-то себе под нос, Любовь Антоновна не разобрала его слов, и покорно поплелся вслед за доктором.

Из дома выскочила Елизавета, простоволосая, в незастегнутой кофточке, со следами слез на побледневшем, по-русски краси вом лице.

— Доктор! — радостно закричала Лиза, крепко обнимая Любовь Антоновну.

— Успокойся, Лиза... Отпусти... — смущенно просила Лю бовь Антоновна, с трудом освобождаясь из объятий взволно ванной женщины. — Я тебе велела лежать! Почему не слу шаешься? Немедленно в постель и без разговоров!

— Я только ради вас поднялась. Не серчайте!.. Приму вас, погостите — и лягу, — виновато оправдывалась Елизавета. Она смотрела на доктора, широко распахнув голубые смеющиеся глаза, и, не утерпев, еще раз обняла Любовь Антоновну и креп ко поцеловала.

— Хватит лизаться... В дом пойдем, — настойчиво позвал капитан.

Женщины, молодая и старая, ничего не ответив капитану и даже не взглянув на него, прошли в комнату, только не в ту, где прошлый раз лежала Лиза, а в соседнюю, где Любовь Ан тоновна разговаривала с капитаном. Посредине стола, накры того льняной скатертью, стоял пузатый самовар. Весело напе вая незамысловатую песенку, он радушно звал к себе. Рядом с ним — большое блюдо со свежепросоленными грибами. А

ближе к краю — разукрашенная фарфоровая тарелка, доверху наполненная золотисто-желтыми ягодами моченой облепихи. От сочных горячих пельменей, они с удобством разлеглись в глу249

боком эмалированном блюде, шел дразнящий аромат. По со седству с крупно порезанными ломтями мяса, сверху их посы пали пахучей черемшой, диким сибирским чесноком, приюти лись соленые огурцы. Печенье и конфеты в празднично наряд ных обертках красовались в вазе. А из-за сверкающего само вара выглядывало горлышко длинной бутылки.

— Садитесь, доктор! Садитесь, — гостеприимно приглашала Елизавета, подвигая Любови Антоновне старинный венский стул с гнутыми ножками.

— Это мое приданое — отец подарил... Вы извиняйте, до ктор, за скудное угощение. Y меня там картошка в мундире...

Застеснялась ее на стол подавать... Я люблю картошку с рус ским маслом. — На блюдце, оно стояло напротив хозяйки, желтела горка свежего топленого масла.

— Оно у меня духовитое... крупинками.

— Давай картошку, Лизутка! Я проголодался, — попросил капитан, косясь на заветную бутылку.

— Как доктор скажет... Я вашего имени отчества не знаю...

не спросила тогда, вы уж простите меня.

— До имени ли тебе было? Зови Любовь Антоновна... Я

люблю картошку в мундире, только зачем она... стол и так ломится.

— Сию минуту, доктор. — Лиза исчезла и через минуту вновь появилась в комнате, держа в руках чугунок с рас сыпчатой картошкой.

— Не обожгитесь, Любовь Антоновна! С огня она... Мы с вами выпьем по стаканчику... А ты не пяль глаза — не налью.

Тебе не вино пить, а... сказала бы, да доктор тут.

— Нужно мне твое вино, — отмахнулся капитан, глотая обильную слюну.

— Не ворочай нос... Не захотела старуха жениться — мо лодой парень в мужья ей не годится, а сама ходит и облизы вается. Кедрач ей люб, да не разгрызет старухин зуб. Слыхал такую побасенку?

— И слушать не хочу.

— Ладно уж, ради такого праздника налью тебе... и себе маленько...

— Тебе нельзя, Лиза, пить, — запротестовала Любовь Ан тоновна, — ты воздержись месяца два... мне тоже вредно.

250

— Со мной выпить брезгуете? — криво усмехнулся капи тан. — Выпыо один, больше достанется.

— Выпейте, Любовь Антоновна! Хоть капельку! Я вино на праздник берегла... Для вас достала, — Лиза, умоляюще взгля нула на Любовь Антоновну.

— Наливай, Лиза... пригублю...

— Как сто пудов с души свалилось... Один глоточек выпили — и то спасибо... Угощайтесь! Грибков моих попробуйте, сама солила. Пельмешек... Мясо берите! Побольше накладывайте!

За столом наступило молчание. Минут через тридцать, ког да обед уже подходил к концу, капитан встал из-за стола.

— Не вяжется у вас разговор... Наверно, я мешаю. Побол тайте одни... я покурить выйду, — проговорил капитан, доста вая из кармана пачку папирос, — Беломор-канал курю. Когда я в мужской зоне работал, один вор к политическим из-за этих папирос попал...

— Будет врать-то, — перебила Лиза.

— Ты хоть к доктору уважение поимей! — упрекнул капи тан, сердито взглянув на жену.

— Доктору без интереса твои рассказы.

— А может и интересно... Рассказать?

— Рассказывайте, — равнодушно согласилась Любовь Анто новна.

— Погуще говори, а то разведешь кисель пожиже, до утра не выхлебаешь.

— Можно и в двух словах, — согласился капитан, — Сенечка Хрипатый, это кличка у вора такая была, три года имел за квартирную кражу. Раз напился в зоне пьяный, ходит и орет песню:

Труден Беломор-канала путь, Товарищ Сталин, дайте отдохнуть.

Стукач один доложил о нем, да и надзиратели слышали.

Влепили Сенечке десять лет — и к политическим.

— Туда вору и дорога... Ты не прикуривай! Дымищем своим дом прокоптил — не продохнуть никак.

— Пойду я...

— Иди-иди! — обрадованно согласилась Лиза. — Я посте регу доктора, — с улыбкой закончила она, выпроваживая мужа

251

за дверь. — Чем я вас угощу, Любовь Антоновна... омулем копченым, байкальским...

— Я сыта, Лиза.

— С собой возьмете! Я его из дома привезла. Вы отродясь не пробовали такого.

— Я омулей не ела, — призналась Любовь Антоновна.

— Их и не сыщешь в России, только здесь водятся. До чего вкусная рыба. Хоть мороженый, хоть соленый, хоть коп ченый, омуль он и есть омуль. Я его в погребе сохранила.

Возьмите, Любовь Антоновна!

— Что мне с ним делать? Лучше к столу гостям подайте.

— Буду я пьяниц омулем кормить! Ешьте вы! Только тем, кто с вами сидит, — не давайте...

— Не нужен мне ваш омуль! — резко ответила Любовь Антоновна.

— Бог с вами, доктор! Не обижайтесь! Я и в мыслях ниче го плохого не имела... — оправдывалась Лиза. — Что я вам такое сказала не по душе?

— Вы сказали, чтоб я не делилась ни с кем. Мне одной ваш омуль не нужен.

— Понимаю, Любовь Антоновна! Все понимаю! Вы боитесь, что они в зоне вас бить станут, если не поделитесь... Я Мишке скажу, он их так пугнет, что они на стену со страху полезут.

Рожу ему раскорябаю за вас!

— Ничего ты не поняла, Лиза! Я обязана поделиться! В

зоне люди такие же, как и я!

— И совсем не такие! — горячо запротестовала Лиза. — Они враги, а вы...

— Я — тоже враг.

— Не наговаривайте на себя! Вы спасли меня!.. Обиды не поимели на Мишку... простили...

— И что же?

— Разве враги такие? Они семьи сиротят, людей голодом морят...

— Ты этому веришь?

— А как же! Стала бы я с Мишкой жить, если бы он не врагов охранял. Когда вы в тот раз были, я ваш разговор с ним про пальцы отрубленные подслушала, закипело у меня все внутри, а потом думаю: зверство, конечно, так человека

252

мучить, а ему измываться над другими можно? Вору прощу, убийце, он одного человека сгубил, а врага — по век жизни не помилую.

— Ты видела сама, как тот человек с отрубленными пальца ми издевался над другими?

— Разве можно все увидеть? Знаю я.

— Откуда? Из книг?

— И книги читала. Я ведь маленько грамотная. Книги про шпионов заграничных и про врагов народа страсть как любила читать. Мишку моего за книгу силком не засадишь, а я к чте нию охочая была.

— Ты поверила книгам... А людям? Живым людям ты не веришь?

— Каким людям?! Тем, что в зонах сидят? Не верю я! Хоть умри они тут — а не поверю!

— Как же ты мне доверилась? Я — враг... Могла отравить тебя...

— Я и вам не поверила сначала... Виновата, Любовь Анто новна, а не поверила... Плюньте мне теперь в лицо! Заслужила я! Не хотела, чтоб Миша звал вас. Сама помру, без отравителей, — говорю ему. Он успокоил меня, пообещал, что ползоны на нет сведет, если со мной что случится. Говорил: «Враги друг за дружку крепко держатся, побоится доктор за подружек своих. Я ее припугну». Пугал он вас?

— Я бы не пошла к тебе, если бы мне угрожали.

— Обманул и тут барбос!

— Видишь, я и без угроз его тебе ничего плохого не сдела ла. Если б позвали другого врача, он бы тоже не отравил тебя.

Я живу с ними, Лиза, а ты... Неужели книгам веришь больше, чем людям?

— Не только книгам, Любовь Антоновна! Из жизни знаю, сколько враги зла сделали.

— Расскажи, Лиза.

— Я сама родом с Украины, в Черкассах родилась. Краси вый город. На Днепре стоит. Пристань большая... я с девчонка ми туда купаться ходила и пароходы встречать. У нас семья из пяти человек была: я, Колька, братишка мой меньший, ба бушка, ну и отец с матерью. Мы — русские, отец и мать и ба бушка в Иваново-Вознесенске родились. После революции его

253

Ивановым назвали. Вы слыхали, Любовь Антоновна, какой го лод был на Украине в тридцать третьем? Даром, что мне тогда двенадцатый год пошел, а я все помню... Пухли люди... кору ели... Бабушка с голоду умерла. Хоть и старенькая она, а жал ко... добрая была, работящая... Да не о ней разговор теперь...

Я-то большая, терпела голодуху, а Колька — маленький, седь мой год ему шел, вякает одно, дай да дай, мама! Раз мать рассерчала, хлеба-то взять негде, и крикнула на Кольку: «За молчи, треклятый! Хочешь жрать, укради, а меня не терзай!»

Мать-то в сердцах сказала, она сама копейки чужой не возьмет, а Колька и в самом деле подумал: пошел в булочную и прямо с весов хлеб схватил — и деру... Продавец перескочил через прилавок и гирей Кольку по башке...

— Убил?!

— Лучше б убил, чем так. Отходили Кольку... да с того времени припадки у него начались, что ни год, то хуже... Уехали хмы тогда в Сибирь: здесь не так голодно было. Обжились, хо зяйством завелись. А Кольку перед войной в Кузнецовку поло жили, это в Иркутске психбольница такая есть... по сегодня шний день там лежит... Под себя делает... Я приду к нему на свидание, наревусь всласть и как с похорон назад домой иду...

Мать я, свой сын есть, а не хмогу за Кольку простить.

— Мне жаль твоего брата, Лиза. Я сама дочь потеряла...

тяжело, обидно... Но при чем же здесь политические?

— А кто лее до голоду Украину довел? В тридцать седьмом, когда процессы начинались над ними, я ни одной газеты не пропускала. Признавались они, как хлеб миллионами пудов гноили, а братишка мой голодный хлеб уворовал и на всю жизнь калекой остался.

— Тебе не приходила в голову мысль, что многих людей оговорить себя заставили?

— Нет, Любовь Антоновна, тут я с вами не согласна. Кто это понапрасну на себя разведет?

— А если принудили?

— Всех не принудишь... Кошку можно научить горчицу лизать, если горчицей под хвостом у ней намазать. Одну кошку, Любовь Антоновна! Одну! Всем котам зад не намажешь.

— Согласна. Один человек не намажет. А если таких людей хМНОГО?

254

— Кому это выгодно? Власть у нас народная. Рабочие, колхозники у власти стоят, не станут они своих людей изво дить.

— Над рабочими, даже если они депутаты, тоже началь ство есть. Может, ему и выгодно?

— В чем ж е тут выгода, Любовь Антоновна?

— За Колю ты бы всю жизнь винила тех, кто наверху сидит, а теперь...

— Неужто такой обман возможен? Столько людей пере сажали, чтоб свои промашки скрыть? Почему тогда моих род ных никого не посадили?

— Судят не таких, как ты, Лиза. От неугодных избавляют ся, тех, кто наверху глаза намозолил, глухие места обживают: сюда по своей воле мало охотников приедут. С больной головы на здоровую сваливают. Одним выстрелом не двух, а трех зайцев убивают.

— Пускай таких людей, как вы, даром сажают... хоть я в это не верю. Как же тогда с колхозниками быть, с рабочими?

Мой Миша за пять лет, что я с ним живу, в четвертой зоне служит, всякие люди в политических зонах есть... Не только грамотные или начальство. Их-то за что засудили, если они не виновны?

— Скажу, Лиза. Одних по ошибке, других — за язык длин ный, с третьими — счеты личные свели, а четвертые — несо гласие с начальством высказали, таких, правда, мало, пятых, а их очень много, для острастки посадили, чтоб другие смотре ли на них и боялись.

— Не могу поверить, Любовь Антоновна. Если вы правы, то мой Мишка похуже бандита. А я тогда кто? Так и жить не захочешь... Поверь я вам, одна дорога мне — в петлю лезть.

— Забудем, Лиза, этот разговор. Мы с тобой ничего не из меним... Y меня к тебе одна большая просьба. Обещай испол нить ее и я у тебя в долгу неоплатном останусь.

— Что в моих силах, исполню, Любовь Антоновна! Твердое слово даю!

— Придерживай своего мужа. Не будем спорить, виноваты или не виноваты политические, но они — люди. Не давай ему срывать свое зло. Не хочу я, чтобы на старости лет совесть тебя

255

мучила. Узнаешь под старость правду, мутно на душе станет.

А ты женщина хорошая.

— Не сам он творит... Велят ему. А если что лишнее по дури или по пьянке дозволит — не спущу!

— Верю, Лиза! Спасибо тебе!

— Ой, что вы, доктор! Это я вам на всю жизнь благодарна буду. Только куда моему Мишке выдумать чего? Он при мне на обман не пойдет. Помните, вы в прошлый раз спросили меня, чего испугалась я? А я вам о беглеце сказала. Вы еще на Мишку напали и стали говорить ему, что ни один политичес кий не убивал и не насиловал. А было ведь такое...

— Было?! — упавшим голосом спросила Любовь Антонов на и сгорбилась. Она мельком взглянула на свои черные по трескавшиеся руки, на обветшалое заскорузлое от грязи платье и судорожно пригладила свалявшиеся, даво немытые волосы.

— Когда?!

— Нынешней зимой. В холод никто не бегает, а этот убе жал из мужской зоны. Политический. В избу залез, охотника порешил и жену его. Она на последнем месяце ходила.

— Это правда?!

— Пойдемте, я вас к любому охотнику свожу. Они соврать не дадут.

— Я тебе верю, Лиза! Боже мой! Чу-до-ви-ще! Убить бере менную женщину!

— Раньше охотники не так беглецов ловили, хоть и плати ли им хорошо. А с той поры — пощады не дают. Ни одного не пропустят.

— Они... правы... Они правы, Лиза! Правы!

— Вам не жалко своих?

— К нам в зону вчера женщину принесли. Я смотреть не могла... убитая, изувеченная, пес тело ей погрыз. Но если уби ли ребенка нерожденного, как же можно сказать, что охотники не правы? Мстят они! За правду свою мстят. Душно... Будто я сама человека убила... Все рушится... давит... Какая тварь!

Запачкались мы... не отмоешься...

— Успокойтесь, Любовь Антоновна! Он с голоду полез.

Ненароком убил.

— Нет ни ему, ни мне прощения! Замерзал... Умирал... Но

256

чтоб женщину беременную убить?! Какое же мы имеем право жаловаться на жестокость?!

— Не плачьте, доктор!.. Пошутила я...

— Не уговаривай, Лиза... Позови капитана, пусть уведет меня в зону.

— Выпейте воды, Любовь Антоновна! Извините меня! Я

соврала! честное слово, соврала.

— Соврала?! — повторила Любовь Антоновна и в голосе ее прозвучали недоверие и злоба. — Зачем?!

— Не подумавши... Интереса ради.

— Я прошу вас ответить, почему вы солгали мне?

— Я думала, что вы защищать своих станете. Кто ж знал, что так оно получится? — оправдывалась Лиза, протягивая руки к доктору.

ДЕЛО МАЛЯВИНА

«Меня изучают, как подопытного кролика... — лихорадочно думала Любовь Антоновна. На мгновение она ощутила корот кую острую боль в животе. —Только бы не заворот кишок...

я почти ничего не ела... отпустило... Она смотрит на меня как на животное: я грязная, оборванная, голодная... Потом бы со седке от скуки рассказывала: «Какие они голодные эти конт рики: жрут — не нажрутся... Грязные до ужаса... вшивые».

Или еще что-нибудь подобное... Она издевается надо мной!

Психологические опыты ставит: буду я защищать политичес ких или не буду? Стерпеть?.. Унизиться еще раз? Солгут мер завцы! Не выполнит капитан своего обещания! Может, он за тем и привел меня, чтоб потешить жену? Убедить ее в том, что мы чудовища? Она, наверно, полагает, что великую честь хмне оказала, что не погнушалась сесть за один стол с такой оборванкой, как я? Я ей скажу все, что думаю...»

— Прочь руки! — приказала Любовь Антоновна. Лиза ви новато отдернула руки. — Вы хуже... Намного хуже, чем я думала! Вы издеваетесь над женщиной, такой же, как вы сами.

Я в вашей власти и вы воспользовались этим! Полезли мне в

257

душу... Вы такая же, как ваш муж! Как собашник! Позовите начальника лагпункта! Пусть он отведет меня в зону и не забудет пристрелить по дороге. — Любовь Антоновна задыха лась. Она не заметила, как и когда схватила в руки пустой стакан и сжала его с такой силой, что у нее побелели пальцы.

Тонкое стекло хрустнуло и острые осколки вонзились ей в ла дони.

— Доктор! Вы порезались! Кровь текет! — испуганно за кричала Лиза.

— Не ваше дело! — яростно отмахнулась Любовь Анто новна, стряхивая на пол капельки крови. — Пол боитесь за пачкать? Скажите начальнику лагпункта, чтоб заключенных пригнал после работы. Они вам дом построили, они и пол по моют. Не утруждайте себя!

— Дайте руку, доктор! Я стекло выну!

— И так убьет ваш муж! Со стеклом!

— Любовь Антоновна! Я не виновата! Выслушайте меня!

Дайте только руку перевязать... Все расскажу! — Крупные сле зы катились по щекам Лизы.

— Сама перевяжу, — возразила Любовь Антоновна, дро жащими пальцами вынимая из крохотных ранок мелкие ос колки стекла.

Лиза метнулась в смежную комнату и через минуту подала доктору бинт, стерильную вату и йод.

— Вам помочь? — робко спросила Лиза.

— Без вас справлюсь. Рассказывайте!

— Я вам такое расскажу, что если узнают охотники, всех трех в землю живьем закопают.

— Не верите мне — молчите.

— Верю, а боязно. Трое только про тот секрет знают: я, Миша и надзиратель один. Охотники народ бедовый, жало ваться не пойдут: своим судом порешат и концов не сыщешь.

— Воля ваша.

— Скажу. Никуда от вас не денешься. Зимой, перед тем, как тому убийству случиться, у Михаила вышел разговор с надзирателем, Малявиным. Когда Мишка привел его, я удиви лась. Сколько помню, он надзирателей домой не таскал. Сам пьет или с охотниками, а тут солдата привел. Облаяла я их обоих, подавать на стол не стала и к себе ушла. Я в той комна258

те прилегла, а они тут выпивали. Сперва осторожничали, а потом как выпили побольше, Мишка и говорит Малявину: — Серьезный разговор к тебе есть. Обожди, посмотрю: спит ли Лизутка, — и зырк ко мне в комнату. Меня, известно, любопытство разобрало: о чем они договариваться станут.

Закрыла глаза, вроде бы сплю. Мишка вернулся к Малявину и говорит:

— Спит Лизутка. Спросить с тебя за позавчерашнее хочу.

— Что я сделал, товарищ капитан? — спрашивает Маля вин, а сам в голосе изменился.

— Слушай и не перебивай, — отвечает ему Миша. — Поза вчера ночью во время дежурства ты, Юлдашев и Воронцов вызвали на вахту заключенную Жаркову и понасильничали ее.

Ей еще и семнадцати пет. Была бы уголовницей, в малолетке бы ее держали. — Я как услышала про девчонку — обомлела, но сдержалась, слушаю, что дальше будет. Мне-то и раньше прихо дилось слышать, что надзиратели баб похабят, а вот про девчон к у — впервые. Надзиратели — молодые, здоровые, кормят их в глубинке, как на убой, а насчет женщин — голодные они, как псы некормленные...

— Без гадостей, Лиза, — поморщилась Любовь Антоновна.

— Михаил и говорит: «Доложу в управление — под суд от дадут тебя». Малявин раскипятился: «У нас не служба, а каторга.

Как заключенные живем. Только жрем от пуза, а баб по году не видим. К какой тут бабе пойдешь? К охотниковой жене? К

девкам ихним? Мужики живо ухайдокают за своих девок. До ложите на меня — вам позор, товарищ капитан, за то, что сол дат плохо воспитываете. Прошлым летом с работы вели заключенных, пятерых из автомата прикончили за то, что в лужу не легли. Вы у заключенных в котле одну картош ку гнилую оставляете. Я все на суду припомню!» Говор ливый барбос этот Малявин. Миша рыкнул на него: «Уби райся к такой матери! Завтра же дело твое в управление пойдет. Тебя как зачинщика пущу. А мне не грози! В управ лении не хуже твоего знают, что в глубинке делается. Тут во всех зонах половина доходяг. Что ж ты думаешь, они не пони мают, что к заключенным в котел рожки да ножки попадают...

Убитые сактированы, акты о их смерти тоже в управлении лежат. Катись отсюда!» Малявин рассопливился от страха:

259

«Простите, товарищ капитан, — хнычет он, — отблагодарю.

Мне из дома перевод скоро придет, не забуду вас». «Перевод переводом, — говорит Мишка, — а дело делом. Отрабатывай свою вину!» «Как отрабатывать, товарищ капитан?» — спраши вает Малявин. «Весна скоро, — поясняет Миша. — Побегут контрики. Без охотников их не поймаешь. Охотники тоже не очень-то идут. Скажешь ему о беглецах, а он тебе свое: «На медведей, однако, выгоднее охотиться, начальник: и мясо есть, и деньги будут. А за твоих башибузуков — крупы и денег мало дают. Опять же они — люди, живая душа, не трогают нас. Не гоже охотиться за ними...» Я на них с другого бока жму: «Так ты ж е обязан, — говорю, — советская власть велит!» «Однако я их не вижу, начальник. Увижу — словлю и приведу». На том и разговор кончается. Один охотник сказал мне: «Если б осер чали наши мужики на заключенных твоих — ни один бы из них не ушел. А деньгами, да крупой не приманишь мужиков. Кабы хоть один беглец убил охотника, а еще лучше — бабу его, или ребенка, скажем, вот тогда бы мы все поднялись». Ты Кузьму знаешь?» — спрашивает Михаил. «Знаю, — говорит Малявин, — самогонку с ним пил, пока деньги из дома были». Кузьма не местный, — говорит Михаил, — с тридцатого года здесь живет. Уважают его охотники больше, чем своего. У него на семьсот десятой командировке брат сводный срок отбывает.

Брат Кузьмы — контрик. Фамилии у них с братом — разные.

Кузьма через надзирателя одного задумал побег брату устро ить. Денег надзирателю дал и тот согласился завтра ночью помочь ему бежать. Мы уже три дня об этом знаем и молчим.

Вот если б завтрашней ночью пришел брат к Кузьме, хряснул его топором по башке, а потом и его самого кто-нибудь бы убил, все охотники на ноги встанут. Когда узнают про это, зубами беглецов загрызут. «Как же это может случиться? — спрашивает Малявин. — С чего этот контрик брата своего убивать станет? Чокнутый он? Пусть так. А кто же самого контрика убьет?» «А, к примеру, и ты всех троих», — говорит Мишка. И чувствую, на полной серьезности говорит. — «Зайдешь к Кузьме, выпьешь с ним, поболтаете, а как захмелеет, хлопнешь его, а с бабой проще простого справиться. Топор из зоны возьмешь, лагерный, потому что другого оружия тому фашисту взять негде. Самого фашиста — ломом или чем другим, что

260

найдешь у Кузьмы. Перед тем, как работать, перчатки оденешь, я тебе дам. Когда кончишь всю эту музыку, фашисту топор сунешь, чтоб отпечатки пальцев остались, и сразу же в барак к солдатам иди. Я скажу, что ты со мной все время был. Ника кого подозрения на тебя не упадет». «А если узнают?» — спра шивает Малявин. А голос дрожит, как у щенка шелудивого.

«Не скоро дознаются, — отвечает Михаил. — Мы только утром о побеге объявим. Пока поищем контрика — время уйдет. Кузь ма живет па отшибе. К нему не раньше вечера сосед какой заглянет, снег-то видишь какой. Следы заметет, ни один охот ник не разберется, что к чему. Допивай, Малявин, и пошли.

В дороге обсудим». Ушли они, а я и места себе не нахожу. Хо тела побежать к Кузьме, рассказать ему все и забоялась. Идти к нему километра три отсюда. Дорога не велика, но тайга, ночь.

Хоть и тихо, ветра здесь не бывает, а снег густой. Я вам слово в слово разговор их передаю. Запал он мне в душу. Всю ночь лежала одна, думала. Мишка вернулся утром. Я спросила его, где он ночь прошлялся, а он мне сказал, что в семьсот десятой побег был и он помогал своему дружку. Я как услышала про семьсот десятую, и ляпнула ему, не подумавши: «Так он ж е завтра в побег уйдет». «Кто он?» — спрашивает Михаил, а на самом лица нет. «Брат Кузьмы», говорю ему. «Ты все подслушала, такая-сякая», — кричит Мишка, и матом меня.

С кулаками полез. За пять лет, как мы вместе живем, впервые руку на меня поднял. Я — в плач. Побегу к Кузьме, — говорю ему, — посмотрю, что вы там натворили, бандиты окаянные.

Он меня и по-хорошему, и по-плохому уговаривал, а я ни в ка кую. Здоровый бугай! Связал меня по рукам и ногам, чисто телка какого, перед тем, как зарезать его. До вечера так дер жал. Я лежу, а он в окошко смотрит, чтоб не пришел кто.

Тут рано зимой темнеет: часам к четырем — ночь уже. К вече ру прибег за Мишкой надзиратель. Он вышел к нему на крыль цо, чтоб меня надзиратель связанную не увидел. Надзиратель передал Мишке, что его на вахту какое-то приезжее началь ство зовет. Мишка ушел, а я потихоньку развязываться стала.

Крепко связал он меня, умело, а все ж осилила я веревку его.

Одела шубенку, пимы обула и побегла к Кузьме. Бегу, а перед глазами Шура стоит, жена Кузьмы, и не так она сама, как живот ее. Мало я Шуру знала, раза три в гостях у них была,

261

а живот запомнила. Ребеночек же там живой, вот-вот родить ся должен. Вспомнила Петьку, сына своего, как мне его кор мить в первый раз принесли, маленький, сморщенный, плачет, а грудь сразу узнал: притих, сосет, сопит... Прижалась я тогда к нему и никого-то мне на свете, кроме Петьки, дороже нет.

И у Шурки такой мог быть. Десять лет жила она с Кузьмой, ребеночка у них не было, первого бы родила, поплакала бы, понянчила. Ох, не могу я, Любовь Антоновна, душит меня...

— Поплачь, Лиза, поплачь, может легче станет, — утешала Любовь Антоновна, украдкой смахивая слезы.

Лиза плакала взахлеб.

— Доскажу, доктор. Сниму груз с сердца, закаменело оно у меня. Одной муку терпеть тяжелыне. Хоть с вами поделюсь, больше-то не с кем. Прибегла я к Кузьме, а там народу полно.

Охотники молчат. Они у мертвого тела шуметь не посмеют, а лица у них — лютые, и такая злоба в глазах, что не дай Бог увидеть раз. Растолкала я их, как обеспамятшая. Смотрю — все трое лежат. Братана Кузьмы к дверям отшвырнули. Охот ники, я уж это потом узнала, лицо ему сапогами сплющили.