Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

ные, теплые, прозрачные... Ведь он хотел по-хорошему... Го ворил ей разные слова... Не согласилась. Короткая борьба...

Обнаженное девичье тело... И крик, гневный и грозящий. Будь прокляты дети детей твоих! Ему ли бояться проклятий слу жительницы культа? Он вышел из кельи, сытый и довольный.

Пора забыть... Мало ли чего не случается в жизни? Припуг нуть Домну? Она упрямая — не испугаешь. Попробую по-другому.

— Может, ты еще что-нибудь хочешь сказать, дочка? Го вори!

— Если хочешь, скажу — про яблоки.

— Яблоки? Что за яблоки?

— Свежие яблоки, вкусные. Мы закусывали ими, папа.

— Не понимаю...

— Я поясню, папа. Эти яблоки принес Витюша. Леша го ворил мне... Я пропустила его слова, а сейчас скажу слово в слово. Желаете послушать рассказ о яблоках, мадам? О румя ных, сочных яблоках. Вы удивлены? Давным-давно в ваш го род привезли яблочки тубикам. В переводе на ваш язык — детскому туберкулезному санаторию. Витюшии папа слямзил их. А мой симпатичный друг подарил эти плоды земли вам и вашему брату. И вместо больных деток мы с вами жрали эти яблочки, жрали как свиньи. Вас тошнит? Пройдет, мадам.

Зачем я вам говорю о яблоках? Чтоб вы носик свой не зади рали. Мы с вамР

1

из одного шалманчика. Только меня ловят дяди менты, а вас — нет. Вы девушка — ин-те-лли-ген-тная.

Адью, мадам. Мой нежный друг недоволен. Вот что сказал Леша.

— Ты утверждаешь, что я обкрадываю детей? Договари вай, дочка, не смущайся.

— Не знаю, папа. Но Витюшин отец...

— Привозит нам ворованные продукты?

— Да, папа.

Кто ее научил? Я — дурак. И Петька. Изо дня в день мы твердили при них, что благо народа превыше всего. Наша цель — счастье всего человечества. Мы — слуги народные.

И договорились! Она поверила нашим словам. Поверила?...

Тогда почему же?..

35

— Ты плюешь на отца. Я воспитал тебя. Работал на вас всю жизнь... А себя ты жалеешь, дочка?

— Себя?

— Ведь если я вор, то ты моя помощница. Я все до по следнего грамма отдавал семье — и ты не брезговала ничем.

— Ты прав, папа. Я была воровкой, но больше не буду.

Народницы. Нам рассказывали о них в партшколе. Они шли неправильным путем. Дочки генералов, буржуев пе реодевались в мужицкую одежду и уходили в деревню. Их ловили, отправляли в тюрьмы, на каторгу... И дочь моя такая же? Но они убегали из дому не потому, что их отцы говорили одно, а жили по-другому... Они боролись за народ... А она за что? Что если?...

— Раз ты надумала уходить — не удерживаю.

— Спасибо, папа.

— Но я хочу сказать тебе еще два слова.

— Слушаю, папа.

— Ты думаешь, мне одному привозят всякую всячину?

Ошибаешься, дочка. А другие руководители? Разве они живут на зарплате? Ты бывала у них дома, видела все своими гла зами... Почему такого здорового бугая, Витюшиного отца, на фронт не отправили?! И почему сам Витюша в тылу окола чивается?! Ты об этом задумывалась? Я тебе одно могу ска зать: все мы жить хотим — и помалкиваем.

— Значит, вы все такие? И справедливости нет?!

— Справедливость! Не тебе судить о ней. Что ты пони маешь в справедливости? Фашисты уничтожают миллионы со ветских людей. Наша армия сражается и побеждает. Но армия без оружия — не армия. Кто кует солдату оружие? Ты скажешь — народ. А на что способен народ без руководите лей? На моем заводе делают оружие и этим оружием бьют врага. Ты хочешь посадить руководителей на голодный паек?

Этого ты хочешь? Мы командуем армияхми, фабриками, заво дами. Мы — сыты, народ — голоден? Так ты хотела сказать?

Придет время, наедятся все. Ты вспомнила о туберкулезном санатории. Кто нужнее сейчас? Оружие или больные дети?

Если бы победили фашисты — они расстреляли бы этих детей!

А по-твоему выходит так. Пусть генерал сидит впроголодь, ду мает об ужине, а солдаты его бесславно гибнут, потому что

36

некому было разобрать план сражения. Ты такого равенства желаешь? Пока у нас еще есть несправедливости. Но это ненадолго, пройдет. Лучше смириться с маленьким злом, чем терпеть большое. Лес рубят — щепки летят. Зато посмотришь, какая жизнь будет у нас после войны. Мы освобождаем не только себя, а и весь мировой пролетариат от цепей прогнив шего насквозь капитализма. На наши плечи легла тяжелая задача: проложить дорогу к светлому будущему. И мы про ложим ее. А ты твердишь о Витюшииом папе, о яблоках, о...

Рите. Одна жизнь ничего не стоит. Борьба требует жертв.

Ты взрослая... Стыдно, дочка, не понимать большую правду и копаться в маленьких недостатках. Стыдно и глупо.

— Я пойду, папа.

Не убедил. Одних слов мало. Припугну.

— Прощай, дочка. Не забывай о КЗОТе.

— О чем?

— О Кодексе законов о труде. В военное время прогул приравнивается к дезертирству.

— Спасибо за предупреждение. Постараюсь не прогуливать.

— Молодец, дочка. Да, чуть не забыл. Если увидишь Во робьеву, напомни ей, чтоб она принесла бюллетень. Иначе — суд.

— Папа! Ким обещал ей...

— Какое мне дело до его обещаний? Он обманул ее — его забота! Я своему слову — хозяин. Но я ей ничего не обе щал. Спроси у брата.

— И ее посадят в тюрьму?

— Будет так, как решит суд...

— Ким изнасиловал Риту, а ты погонишь ее в тюрьму?

— Не я, а суд. Меня это не касается.

— Как ты можешь так говорить?

— Y меня не богадельня — военный завод. Я подчиняюсь законам.

— Хорошо, папа. Суд будет открытым?

— Наверно, да. Можешь прийти послушать.

— Я приду. Но я буду говорить. Я расскажу на суде обо всём.

— Мерзавка! Кто тебе поверит?! Я кровь проливал в граж данскую. Награжден... А кто ты такая?!

37

— Никто. Приду на суд.

— Идиотка! Я упрячу тебя в сумасшедший дом. Там бу дешь доказывать свою справедливость. Завтра же убирайся из города, или проси прощения. Тогда и Воробьеву...

— Ты знаешь, что Рита не виновата, и позволишь нака зать ее. А Кима?! А меня?! Молчишь?! Y такого, как ты, про щенья просить не буду! Я никогда не вернусь к тебе. Не при ду даже хоронить тебя! Прощай!

Последние слова дочери, безжалостные и непримиримые, оглушили его. На короткое мгновение Пантелей Иванович за был, кто он. Перед глазами поплыли круги, желтые и зеленые.

В ушах стоял неумолчный звон. Затылок сверлила боль, жаля щая и острая. Когда Пантелей Иванович пришел в себя, до чери уже не было.

В КАБИНЕТЕ ДИРЕКТОРА

Тетя Маша скоро умрет... Она согласилась лечь в больни цу... Тетя Маша простила меня. Зачем она отдала лекарство?

Почему к ней не пускают?

— Девушка! Так можно простудиться. Нельзя стоять на улице в одном платье, — услышала Рита чей-то знакомый голос.

Рита зябко поёжилась и ничего не ответила. — Я доктор.

Посещал вас на прошлой неделе.

— Доктор? — встрепенулась Рита. — Прикажите пропу стить меня к тете Маше. Я жду здесь с самого утра.

— Без телогрейки? Тебе немедленно следует зайти в теп лое помещение!

— Да-да, доктор. Я озябла... Пропустите к тете, там я сразу согреюсь, — в глазах Риты, измученных и опустошен ных, вспыхнула мольба и светлая искорка надежды.

— Не могу.

— Боитесь?

— Боюсь за жизнь больной. Ей противопоказаны любые волнения. Ваше появление может ускорить летальный исход.

Рита вздрогнула и беспомощно опустила голову. До пос ледней минуты она никогда не слышала этого грозного слова

38

«летальный», и скорее сердцем, чем разумом, поняла его страш ный смысл.

— Пойдем ко мне. Я напою тебя чаем.

— Я не люблю чай, доктор. Пустите к тете Маше. Я погре юсь у нее... Там тепло...

— Ты хочешь убить свою тетю? — в голосе доктора про звучали усталость, злоба и раздражение.

— Что вы, доктор, миленький. Y меня погибли брат, отец...

Тетя одна осталась. Спасите ее.

— Ты просила об этом меня на прошлой неделе. Я ответил тебе: «А4ы не волшебники». То же самое скажу и сегодня.

Есть только одна возможность...

— Какая?!

— Не знаю, где ты достала пенициллин. Не знаю, почему главврач послал к твоей тете опытную хирургическую мед сестру. Сегодня больная Ломтева лежит в стационаре на общем положении. Если бы ее перевезли в специальное отделение, где находятся на излечении наши заслуженные руководящие товарищи, то...

— Я поняла вас, доктор, — обрадованно крикнула Рита и стремглав бросилась бежать.

Я скажу его отцу... Он справедливый. Y него два ордена...

В гражданскую воевал... Герой... Директор... Он поймет... Не поймет — пойду в горком... Расскажу о Киме... Стыдно... Пусть стыдно... Отец Кима не такой... Я уговорю его... Верю ему...

Верю... Чего я раньше не пошла? Он бы помог... Обязательно помог... Беспорядочно разорванные мысли обгоняли усталые ослабевшие ноги. Тяжело дыша, Рита ворвалась в проход ную завода. Дорогу ей преградил охранник.

— Ваш пропуск, гражданка, — повелительно потребовал он.

— Я забыла его дома.

— Вернитесь назад.

— Мне срочно нужно поговорить с директором. Я тут работаю.

— К директору разрешено звонить только начальнику ох раны.

— Позовите его.

— Товарищ начальник! К вам какая-то гражданка.

39

— Чего надо? — сухо спросил начальник охраны, хмуро и подозрительно оглядывая Риту.

— Я работаю у вас... Пропуск оставила дома. Вы знаете меня.

— При исполнении служебных обязанностей я не знаю никого.

— Директор велел прийти к нему сегодня. Он ждет меня.

Вы обязаны ему позвонить! — с отчаянной решимостью потре бовала Рита.

— Разве я против... Я человек маленький. Что приказал директор — выполню, — растерянно оправдывался начальник охраны, озадаченный резким тоном знакомой ему девушки.

— Але! Соедините меня с директором. Это вы, товарищ директор? Молоканов беспокоит. Какая-то гражданка утвер ждает, что вы лично велели ей зайти к вам. Фамилия? Один момент...

— Воробьева, — вполголоса подсказала Рита.

— Воробьева, товарищ директор. Але! Вы меня слышите?

Молчит... Да, я вас слушаю. Есть! Будет незамедлительно ис полнено. Идите, гражданочка Воробьева. Директор вас ждет.

На этот раз Рите не пришлось упрашивать неумолимую Феодору. Она встретила посетительницу подчеркнуто вежливо и благосклонно. Шутка ли, сам Пантелей Иванович сказал: Пропустите гражданку Воробьеву. Пока не уйдет, ко мне никого не впускать. Я занят. Такой чести на ее памяти не удостоилась ни одна работница завода. Тяжелая массивная дверь бесшумно распахнулась перед Ритой. За длинным сто лом сидел отец Кима. Чуть поодаль, на специальной подстав ке, обитой красной материей, стоял небольшой бюст Сталина.

Из гипса, наверно, — машинально отметила Рита. Не подни мая головы от бумаг, разложенных на столе, Пантелей Ива нович жестом пригласил Риту сесть. Чувствуя робость и ско ванность, Рита села на краешек стула. Директор спокойно и равнодушно продолжал читать. Если бы Рита была не так встревожена, она бы заметила, что глаза Пантелея Ивановича остановились на одной точке. Молчание явно затягивалось.

Расхлебывайся за этого сукиного сына. Домна ушла и грозит устроить скандал. Положим, этого она не сделает. В крайнем случае отправлю ее в больницу. Там ей живо мозги вправят.

40

Кончить всю эту заваруху миром? Предложить Воробьевой убраться с хорошей характеристикой — и вся недолга... Пусть девчонка хорошенько попросит. Она почувствует себя обязан ной мне. Такие, как Воробьева, хорошее не забывают... И

плохое тоже...

— Товарищ директор! Вы справедливый человек. Скажите: можно насиловать девушек?

— Я директор завода, а не начальник милиции. С такими вопросами следует обращаться к нему.

— Я боюсь опозорить вас...

— Меня? — с деланным удивлением спросил Пантелей Иванович. Лицо его оставалось спокойным, но пальцы отби вали барабанную дробь, сухую pi отрывистую. Только не вол новаться... Она угрожает мне... Просштутка...

— Ваш сын Ким напоил меня...

— Как это случилось?

— На прошлой неделе я пришла к вам... — Рита подробно рассказывала, а Пантелей Иванович, полузакрыв глаза, думал.

Пока все правильно... Что из этого? Пойдет жаловаться? Ку да? Напишет в Москву? Так там и читают эти письма... Делать им больше нечего в Москве. Перешлют сюда, на место. Что она хочет выклянчить?

— Я прошу вас. Прикажите положить тетю в специаль ное отделение, — уловил Пантелей Иванович последние слова Риты.

Какая проходимка!.. Она мне приказывает возиться с ка кой-то полуживой старухой...

— А в Кремлевскую больницу ты не мечтаешь положить свою тетю? Кстати, кто она? Член правительства? командарм?

Героиня?

— Она моя тетя. Она мне как мама. Тетя Маша вырастила меня... Мне стыдно говорить вам...

— Тебе? Стыдно? Смешно! Говори, Воробьева. Стыд — не дым, глаза не выест.

— Вы не поможете мне? — растерянно спросила Рита.

Пусть попросит... Поплачет... Конечно, с ее тетей связы ваться не буду. А прогул простить можно.

— Наверно, нет, Воробьева. — Так будет лучше... Слезы...

Женщины вечно плачут. Зато я привяжу ей язычок.

41

— Тогда я пожалуюсь на вашего сына. Я напишу...

— А я выгоню тебя из кабинета. Пи-са-тель-ни-ца!

Волна слепой ярости, бешеной и неукротимой, вырвалась из глубин подсознания, хлынула в сердце, затопила душу и разум. Маленькое девичье тело сжалось в упругий комок.

— Ты фашист! Хуже фашиста! Твой сын вор! Насильник!

Директор вскочил с кресла. Взмахнул рукой и нечаянно, он сам не заметил как, задел локтем гипсовый бюст вождя.

Бюст покачнулся, какую-то долю секунды задержался на под ставке, словно раздумывая: падать ли ему с такой высоты, или вернуться на место. Но то ли он был оскорблен непочти тельным толчком директорской руки, или, скорее всего, злую шутку выкинул строптивый закон земного притяжения, как известно, не признающий никаких авторитетов, — гипсовая копия вождя гневно грохнулась на пол. Нос, уткнувшись в деревянный пол, рассыпался на мелкие куски. Левый ус, из вестный всему миру, отлетел в сторону. И хотя он не топор щился, как секунду назад, но все же гордо и независимо лежал чуть поодаль от позолоченных осколков, не желая смеши ваться с кучей мусора, каковая совсем недавно была аляпо ватой копией всемирного отца, вождя и учителя.

Я разбил бюст Сталина... Скрыть не удастся... За это не простят... выход один...

— Феодора Игнатьевна! — зычно крикнул директор, за быв о звонке, которым он обычно вызывал своего бессмен ного секретаря.

На пороге, как изваяние, застыла сухопарая фигура пре данной помощницы.

— Гражданка Воробьева учинила скандал в моем каби нете. Она попыталась ударить меня. Я мог бы простить ей, если бы она не разбила бюст великого вождя. Позвоните в милицию и сообщите им о происшедшем. Вызовите парторга завода и председателя комитета профсоюза. Наш долг — соста вить акт. Вы засвидетельствуете его. Это политическое преступ ление. Хуже того: злобная вылазка классового врага.

— Я разбила Сталина? — с ужасом спросила Рита. — Но это ведь неправда! Вы столкнули его... Я не успела подойти...

— Ты ответишь перед судом за клевету. Запишите ее сло ва, Феодора Игнатьевна. Она разбила Сталина. Вы понимаете,

42

что она говорит! Я как честный советский человек не могу повторять гнусных вражеских агиток!

— Вы врете! Я докажу...

— Она даже не раскаивается. Советский суд прощает тем, кто ошибся. Но нераскаявшихся врагов наказывает бес пощадно.

Я не увижу больше тетю Машу... Она позовет меня, а я буду в тюрьме... А правда? А люди? Так никто и не заступится?

Никто не пожалеет?! Зачем все это? Откуда?... Что я им сде лала? Ну пусть я виновата... А тетя Маша?.. Сегодня пятница...

Я родилась в пятницу... Тетя Маша говорила... И вдруг она увидела ее: тетя Маша, мелкими шажками, не касаясь пола, семенила к Рите: «Попрощаемся, девочка, поцелуемся, — голос тети Маши звучал ласково и умиротворенно. — Отстрадалась я, грешная. Как я тебя звала... Прощения хотела попросить...

Не дозвалась... Не бойся их... Подойди ко мне... В последнюю-то минуту обойми меня, дочка ты моя сладкая».

— Те-тя Маша! — пронзительно закричала Рита. Где-то вдалеке раздался голос, чужой и враждебный.

— Она притворяется сумасшедшей. Обмануть нас ей не удастся. Оформляйте акт, товарищи. Бдительность и еще раз бдительность. Враг не дремлет.

В ТЮРЬМЕ

Сидит Катя за решеткой.

Смотрит Катенька в окно,

А все люди гуляют на воле, А я, бедная, в тюрьме давно.

Голос молодой, тоскливый, задушевный. Она всегда поет эту песню. Хотя бы скорей вывели на прогулку. Сколько дней я сижу? Кажется, двадцать семь. Тома говорила, что меня скоро вызовут к следователю. Долго держать в тюрьме не станут. Тома опытная, ее уже второй раз судят... Опять Тоня запела...

43

Вышла Катя на свет белый,

Стали Катеньку судить,

Присудили молодой Катюше

Двадцать пуль да в грудь забить.

Вот бы и мне так, как Кате... Хорошо было бы... Почуди лось мне тогда, что тетя Маша приходила... Или в самом деле она была там? А как бы она пришла из больницы в кабинет к нему?.. Почудилось...

Ах вы судья, правосудья,

Вы напрасно судите меня,

Вы, наверно, судьи, не схотели, Чтоб на свете я жила.

Как хорошо Тоня поет... Только грустно очень... Меня не осудят... Тома говорит: выгонят на волю... Чудно в камере разговаривают... Может, тетя Маша выздоровела? Встретит ме ня, порадуемся, поплачем... Уедем отсюда в деревню... Я дояр кой буду, или еще кем...

Ах вы пташки, канарейки,

Вы летите в белый свет.

Передайте бате, милой маме, Что Катюши в живых нет...

— Прекратить пение! — раздался за дверыо голос дежур ной. — В карцер захотели?

В камере наступила тишина.

— Эй, ты, Воробей, поди сюда! — услышала Рита повели тельный зов Нюськи.

Осторожно, стараясь не наступать на ноги сидящим, Рита подошла к Нюське.

— Тебе не надоело у параши спать? — жирным тягучим голосом спросила Нюська.

Добрая какая. Сама спит возле окна, забирает у всех половину передачи, а меня спрашивает. Рита неприязненно посмотрела на хозяйку камеры. Полное, дряблое лицо. Чистые ухоженные руки, украшенные острыми, аккуратно подрезан ными ногтями. Дорогая папироска в зубах, кажется, Казбек.

Неплохо живется ей в тюрьме.

44

— Чего молчишь? Язык проглотила со страху? — нетер пеливо понукала Нюська.

— Другого места пока нет, — спокойно ответила Рита.

— Места даю я! — гордо отрезала Нюська.

— Я это вижу.

— Первый раз попала в тюрягу?

— В первый.

— Потому тебе и плохо. Тут хорошо только нам, людям.

— Каким людям?

— Мне. Милке. Райке, — исчерпывающе пояснила Нюська.

— А остальные не люди? — против воли вырвалось у Риты.

— Голосок у тебя змеиный. Ты фраерша нотная... Осталь ные не люди — фраерихи.

— А кто же люди? — не утерпела Рита.

— Воровки в законе. А у кого мужики воры в законе, тоже почти люди, — со знанием дела пояснила Нюська.

— Чтобы быть человеком, надо обязательно воровать? — тихо спросила Рита.

— Y нас все воруют — фраера и мы. Но как воруют? Эй, ты! Ножка! Поди сюда! — зычно крикнула Нюська.

Услышав свое прозвище, пожилая женщина, сидевшая око ло вонючей параши, почти до краев наполненной нечистота ми, испуганно вздрогнула и, припадая на правую ногу, подош ла к Нюське.

— За что сидишь, — прокурорским тоном спросила Ню ська.

— Вы, чай, знаете, пошто спрашиваете?

— Я-то знаю «пошто», — передразнила Нюська. — А Во-робыо-то ты говорила?

— Рядом с ней лежим. Знамо, говорила, — устало отве тила женщина.

Рита с тоской поглядывала то на тетю Веру, соседку по камере, то на Нюську. Она знала, что Нюська, устав от сыто го безделья, время от времени подзывает к себе женщин и заводит с ними никому не нужные разговоры. Это была Нюсь-кина прихоть, и противиться ей не решался никто.

— А ты еще раз скажи. Мне! — потребовала Нюська.

— За нитки. Катушку ниток взяла на работе. Боле ничего.

45

— Вот-вот, — с усмешкой подтвердила Нюська. — Боле ни-ча-а-во. Ты украла катушку ниток. В обвиниловке, мусора называют ее обвинительным заключением, написано, что граж данка Дерюгина похитила двести метров пряжи. Так там на писано?

— Совсем так, — подтвердила тетя Вера.

— Вот какая память у меня. Цепкая. Я эти обвинпловки слово в слово шпарить могу... Дадут теперь гражданке Дерю гиной восемь лет лишения свободы. А разве она воровка?

Фраерша чистой воды. Почему и в камере не все одинаково живут. Y параши, в железном ряду, вы спите, кто первый раз за решку попал, и опущенные. Это те, кто с ворами в законе жил, а мужик ее ссучился, нечестным вором стал.

— Нечестным вором? — удивленно переспросила Рита.

— Честные воры живут по закону. Проиграют — отдадут.

В лагерях не работают комендантами, нарядчиками, бригади рами. Y человека не украдут, только у фраера. Не хулиганят.

Законники хулиганов и насильников презирают... Тебе всего не понять. Кто из людей сделает что не по закону — сука.

Посередке, в калашном ряду, спят порчаки. Им и ночью ноги никак не вытянуть, тесно.

— Почему порчаки? — спросила Рита, зная, что Нюська не любит, если ее невольный собеседник молчит.

— Они недавно воровать начали. Законов не знают. Не фраера и не люди. Испорченные. YMiibie порчушки за людей хиляют. Но мы все равно узнаем, что он не человек, а порчак.

Рядом с нами — барыги. Они хорошие дачки из дома полу чают. Зато и спят просторно. В нашей камере, чтоб все лежать могли свободно, как люди и барыги, человекам двадцати быть положено. А у нас — девяносто три. Под метелку мусо ра метут всех. Вот почему в калашном ряду сидят впритырку, а у параши...

— Чо ты с ними растрепалась? — недовольно спросила Райка, поднимая голову с подушки.

— Цыц, моя радость! — прикрикнула Нюська.

— Чо ты мне хайло затыкаешь? Я не порчушка! И не опущенная! Я — человек! — закричала оскорбленная Райка.

— Твой мужик — сука. Я от Николы Резаного слышала, — зловеще прошипела Нюська.

46

— Мой мужик — сука? Докажи! — взвилась Райка.

— Ножка! — повелительно крикнула Нюська. — Лезь на окно, зови из сто второй Николу Резаного.

— Я не полезу, — робко заупрямилась тетя Вера.

— Вторую ногу выдерну! — твердо пообещала Нюська.

— Лезь! Воробей! На атасе встань у волчка. Что вылупилась?

Шнифты вышибу! К двери! — лютовала Нюська.

Изобьют меня. Изобьют тетю Веру. Я заслоню волчок.

Успею крикнуть, если что.

— Сто вто-о-ра-а-а-я! Позовите Резаного. — Голос тети Ве ры, бесцветный и топкий, разрезал тишину тюремного двора.

— Сильнее ори! Сильнее! — негодовала Нюська, показы вая тете Вере пухлый увесистый кулак.

Рита стояла спиной к двери. Затылок ее плотно прикры вал круглый стеклянный глазок. Сзади себя, за дверью, Рита услышала легкий щелчок. «Открывают кормушку. Приметят меня, в карцер уведут. Промолчать? Позвать? Она уже старая.

А я?»

— Тетя Вера! — успела крикнуть Рита. Удар в поясни цу, болезненный и резкий. Ключом, наверно, — мелькнуло V Риты. Она знала, что дежурные никогда не расстаются с длинным увесистым ключом.

— Повернись! — прикрикнули на Риту сзади. Рита повер нулась. Узкое окошко, вырезанное в дверях, было распахнуто настежь. Обычно его наглухо запирали из коридора и открыва ли только тогда, когда подавали заключенным хлеб, баланду или передачу от родных. Это окошко прозвали кормушкой.

Никакого стекла в нем, конечно, не было. Смастеренное из толстой квадратной дощечки, обитой листовым железом, оно сливалось с дверью и открыть его из камеры было невозможно.

Испуганные глаза Риты оробело скользнули по лицу мо лодой надзирательницы.

— На атанде стоишь? Кто сто вторую звал, — строго спросила надзирательница.

— Я... спала...

— В карцере проснешься, — пригрозила Рите дежурная.

— У меня голова закружилась, — смятенно оправдывалась Рита.

47

— Я запомнила тебя. На проверке доложу корпусному, — пригрозила надзирательница и с шумом захлопнула кормушку.

В карцер... Там темно... Холодно... Триста грамм хлеба...

Занятая своими мыслями, Рита не заметила, когда к ней по дошла тетя Вера.

— Не бойся, девонька. Я сама скажу, коли что, — успо коила Риту тетя Вера.

— Я и не боюсь... Дома бы побывать хоть минутку. Тетю Машу поглядеть бы и сюда вертаться можно.

— Y тебя-то тетя одна... А у меня мужик хворый, нику дышный и робят двое. За ними-то кто присмотрит? Маюсь я туточки и места не нахожу... Кабы хуже не было, как в канцер посадят... Не отпустят тогда, глядишь... Врут поди дев ки, что меня на десять лет засудят. За нитки-то. Опять-таки мать я... Снисхождение выйдет. Мне робят на ноги поднять бы. Им я те нитки проклятущие взяла. Обносились вовсе, обшить надобно. Увижусь, чай, скоро... Глядишь и мужик оклемается.

Ах вы пташки, канарейки,

Вы летите далеко,

Передайте всем моим подругам, Что Катюша в земле глубоко.

— Опять эта Томка поет... Тоскливо... — тяжело вздох нула тетя Вера.

— Воробьева! — услышала Рита крик из открытой кор мушки. За мной... Дежурная нажаловалась...

— Я, — покорно подтвердила Рита. Из узкой щели кор мушки на Риту глядело лицо, худое и незнакомое.

— От кого ждешь передачу? — ровным усталым голосом спросила незнакомая женщина. «Неужто тетя Маша выздо ровела?»

— От Ломтевой, — неуверенно ответила Рита. Голос ее дрожал. Она чувствовала, что вот-вот расплачется.

— От Ломтевой? — подозрительно переспросила незнако мая женщина.

Новенькая... Раньше передачу приносила другая... Рита мол ча кивнула головой, с трудом проглотив слюну.

48

— Закосить чужую передачу надумала? — сурово спро сила «новенькая».

— Она воровка. На атаиде стояла. А ее подружка Николу Резаного из сто второй звала, — вмешалась надзиратель ница.

— Я не воровка.

— Честная какая нашлась! Товарищ начальник корпуса, она стояла на атанде. Я вам официально докладываю, — на стаивала обозленная надзирательница. И корпусная здесь... Те перь в карцер... Но кто же принес передачу?

— Ломтева! От Ломтевой жду, больше не от кого, — упря мо твердила Рита.

— Дерните ее в коридор. — Рита не видела того, кто приказал «дернуть ее в коридор». Но по голосу узнала началь ницу женского корпуса тюрьмы, или, как ее обычно называли в камере, корпуснячку.

— Передачи косишь? На стреме стоишь? — грозно спра шивала пожилая дородная начальница.

— Не нужно мне вашей передачи. Я тетю жду!

— А дядю ты не ждешь? — усмехнулась надзиратель ница.

— Подавитесь вы ими! — в отчаянии крикнула Рита.

— Ты воровка? В законе? Держись! Права качать буду!

На какое-то мгновение Рита заглянула в глаза начальницы корпуса, выцветшие и пустые. Удары посыпались с двух сто рон.

— О-о-о-о, — застонала Рита. — Не бейте, тетеньки, не бейте!

— Не трожьте ее... Я звала сто вторую. Я-а-а... — услы шала Рита голос тети Веры. Он рвался сквозь толщу окован ной железом двери, бился о стены узкого коридора, летел к закрытому наглухо окну и, ударившись о стекло, бессильно падал на цементный пол и, всхлипнув, как обиженный ребе нок, замирал и вновь рождался: «Не тро-о-о-жь-те!»

— Обеих в карцер! На семь суток! — приказала началь ница корпуса и брезгливо плюнула Рите в лицо.

49

ВАЛЬКА БОМБА

Тетя Вера и Рита в карцере сидели порознь. Риту поса дили в третью камеру, а тетю Веру в самую последнюю, в седьмую. В двухметровой толще стены прорублено узкое, как бойница, окошко двадцать пять на пятнадцать сантиметров.

Со двора окно прикрыто куском железа, в котором просвер лено восемь отверстий. Каждое — не толще ученического карандаша. До него не дотянешься, даже если встанешь на каменную кровать, сверху обшитую досками. На этих крова тях-гробиках, два метра в длину и сантиметров сорок пять в ширину, с удобством разлеглись две воровки в законе. Осталь ные восемь наказанных, и среди них Рита, тесно прижимались друг к другу, грея теплом своих тел холодный, сырой пол.

О том, чтобы лечь, не мечтал никто. Вся камера — три метра в длину и полтора в ширину. Почти половину ее занимали гробики, занятые воровками.

Рита не спала всю ночь. Гробики... Гробы... Они спят на них, как в могиле... Соседка Риты, молодая хрупкая девушка, всхлипнула во сне и скороговоркой пробормотала что-то нев нятное. Умереть бы... Жить охота... Не привиделась мне тетя Маша тогда... Я же все помню... И что говорила, и как шла...

А папу я не вижу даже во сне... Скорее бы утро... Хлеб дадут...

Маленький кусочек... Триста грамм... В камере пайки боль шие... Вот бы соли достать... И чесночку... Почесночить короч ку... На третий день суп дают... Горяченький... Согрелась бы...

Если бы я тете Маше сказала, она бы меня не пустила к Киму... Она думает, что она виновата... Неправда, я сама напи лась там... Раньше не пробовала, не знала, что оно такое...

Супцу бы похлебать с грибами... Тетя Маша умела варить....

Папа завсегда конфет приносил... Мне побольше, Павлику по меньше... Папа сильный был... К потолку меня подкидывал.

Я смеюсь, ногами болтаю... Он тоже смеется... Весело... А отец у Кима депутат... Он же за народ... Нам всегда так в школе говорили... и в пионерском лагере... Мы еще там на костре картошку пекли... Лагерь... Засудят теперь и в лагерь пошлют...

Не засудят. У нас только врагов народа наказывают... Это тех,

50

что жучков разных в хлеб бросали, битое стекло в масло сыпали... Людей травили. А тетю Веру? — Рита не заметила, что одна из законниц села на гробике, лениво зевнула и нача ла тихо-тихо себе под нос мурлыкать песенку: Говорила я ей на разводе:

Ты за зону теперь не гляди, И не думай совсем о свободе, Срок огромный у нас впереди.

— Подъем! — зычно объявил дежурный и громко, по-хозяйски, затарабанил ключом по двери.

— Помолчи хоть ты, Кира. Тот гад поспать не дает и ты воешь.

— Вставай, Лизунчик, не дрыхни. Сейчас жабы приле тят, — жизнерадостно тормошила Кира свою напарницу.

— Жабы, жабы... Ты, Кира, по-человечески говорить не научилась. Горбыли, Кира, птахи, птеньчики... пайки кровные...

А ты — жабы!

— Васек Ротский всегда горбушки жабами звал. А Васек — старый вор. Он еще при царе в арестантских ротах чалился, потому и кличка у него Ротский. И с Антошей Осесе я жила, он тоже...

— Получайте хлеб! — крикнул надзиратель.

— Всегда готовы, гражданин начальник. Десять жаб. Точ но, начальник, как в аптеке. — Когда закрылась кормушка и шаги надзирателя заглохли в глубине коридора, Лиза вопро сительно взглянула на бывшую супругу Ротского и та утвер дительно кивнула головой.

— Поднимите руки, кто пришел вчера. Раз, два, три, четы ре — точно. В первый день вам не положено штевкать всю жабу. За половину мы вас казачим.

— Казачите? — не поняла Рита — Забираем себе и берляем, жрем за здоровье ваше, а в брюхо наше, — глумливо пояснила Кира.

— Ворам в законе так делать не положено. Вы можете казачить за тряпки, за дачку, за табачок, но за кровную пайку под самосуд пускают. Я в Марлаге, в Дальлаге, в Нарлаге, на бухте Ванина чалилась и воровские законы знаю не хуже тебя, — запротестовала соседка Риты, но не та, что стонала

51

во сне, а другая, широкоплечая мужеподобная баба. Ее при вели в карцер вчера, поздно вечером.

— Молчи! Ты руку не поднимала. Я тебе всю жабу отдам.

Я вижу: ты бывший человек. Не хочешь к нам, притырься среди фраерих. А законы ты знаешь довоенные. Тогда за жа бу убивали. Антоша Осесе в прошлом году в Киевской тюряге казачил за жабы фраеров. И люди сказали ему, что правильно.

— Ты не путай, дорогуша, камеру с трюмом. В камере положено казачить за горбушку, а в трюме — не положено.

— Где такой закон? На каком толковище его качали? — не сдавалась Кира.

— Дальше солнца не загонят, меньше триста не дадут.

Слыхала такое? А в трюме сколько дают? Триста. Мне сам Зонт сказал, что в трюме за хлеб не казачат, — веско закон чила соседка Риты.

Услышав магическое имя Зонт, Кира заворчала как по битая собака.

— Зонт? Он тут? В какой камере? — оживленно расспра шивала Лиза.

— В сто девятнадцатой. Позавчера пригнали. Крикну ему — и в железный ряд тебя, Кирочка, спущу.

— А ты кто? — робко спросила Кира. От ее наглости не осталось и следа.

— Валька Бомба!

— Валюха! Бомбочка! Что ж ты сразу не сказала?! Ло жись со мной! Гробик большой! — заюлила Кира.

— Горбушки раздай! — приказала Валька. — Надо будет, на парашу тебя посажу, а сахма лягу. Я вчера не захотела мараться.

— Валечка! Мы жабы честно на троих поделим. Я уже пятый день в трюме. Жрать охота... — жалобно заныла Кира.

— Раздай хлеб, порчушка! — рявкнула Валя.

Кира поспешно раздала хлеб.

После завтрака Бомба подошла к Кире и с размаху вле пила ей пощечину.

— Не имеешь права! Y хменя мужик... — истошным голо сом завопила Кира.

— То мужик, а то ты. Воровка не ршеет права сама раз52

давать хлеб. Ты больше не человек. Канай с гробика к параше!

Живей крылышками маши! — напутствовала Бомба Киру.

— Не уйду! Меня никто не опускал и не сучил! Толковища не было! Хочешь — ложись рядом! — отчаянно защищалась Кира.

— Слазь! Я одна спать буду! — неумолимо потребовала Валька.

— Не уйду! — захлебнулась в крике Кира.

— Голосом определяешь? Дежурника зовешь? — Могучие руки Бомбы сдавили тщедушное тело Киры. Драка длилась недолго. Победительница с торжеством потрясла пучком во лос, хрипло откашлялась и неторопливо уселась на гробике.

— Я бы еще вчера тебя выгнала. Мне говорили, что в трюме казачат за пайки. Я не верила, пока не увидела сама, — пояснила Бомба, ни к кому в частности не обращаясь.

Бывший человек, а ныне Бог знает кто, всхлипывая, уса живалась поудобнее у дверей. Кира злобно толкнула локтем соседку Риты. Выругалась длинно и грязно и попыталась лечь.

— Подвиньтесь, вы! — потребовала Кира. Женщины про тестующе зашумели.

— Куда двигаться?

— И так на параше сидим!

— Кому положено — на гробиках спят.

— Сиди, где посадили, и не рыпайся!

— Кончай базар! — властно крикнула Бомба. В камере наступила тишина.

Риту бил озноб. Отдали хлеб... Бомба добрая... Могла и не отдавать... Как дальше жить?.. Скорей бы суд... Хоть бы куда-нибудь вызвали... Помолиться, как тетя Маша молилась? — засмеют... Я и молитв не знаю... Мысли путались, рвались.

Падали в темные подвалы забытья, летели к тем светлым дням, когда еще были живы отец и Павлик, и вновь ползком возвращались в камеру. Рите вспомнился январский вечер.

Все они вчетвером пили чай. Y Павлика день рождения. На столе мягкий ситный и толстые ломти колбасы. Папа о чем-то задумался... Тетя Маша дует в блюдце, до краев наполненное чаем... Павлик украдкой бросает в стакан третий кусок са хару... А Рита смотрит на них... Ей больше не хочется чаю, даже в накладку... Впервые в жизни ее маленькое сердечко

53

охвачено смутной, непонятной тревогой. Рите казалось, или она предчувствовала? что этот счастливый вечер — послед ний... Они уже никогда вместе не сядут за стол... не будут смотреть друг на друга... Она не услышит тихого смеха отца...

ворчания тети Маши... а Павлик не станет дразнить ее по утрам. Ей чудилась ночь, туманная и промозглая. Она бредет по полю одна... Где-то далеко золотой искоркой горит костер, но дойти до него у ней не хватит сил. И на этом поле, а конца его не видать, она не встретит ни Павлика, ни отца, ни тети Маши.

— Воробьева! На выход!

Рита, не понимая, кто и куда зовет ее, послушно поднялась с пола.

— Позезло девчонке, на допрос вызывают, — с завистью вздохнула Бомба.

— Почему на допрос? — полюбопытствовала Лиза. Но ответа Рита не услышала. Дверь карцерной камеры захлоп нулась за ней. Рита стояла в коридоре у открытого окна и жадно вдыхала чистый воздух, напоенный свежестью ново рожденной весны.

V СЛЕДОВАТЕЛЯ

Следователь любезно предложил Рите сесть, спросил, как ее фамилия, где родилась и проживала, кто родные. И знает ли она, в чем ее обвиняют.

— В прогуле. Но прогулять мне разрешил сам директор.

— Сказочки, — хмуро и недоверчиво оборвал Риту следо ватель.

— И вовсе не сказочки. Не я виновата, а сын директора Ким.

— Гражданка Воробьева! Меня не интересуют посторон ние лица. Каждый гражданин несет личную ответственность за свершенное преступление. Вы обвиняетесь в прогуле и в контрреволюционной агитации согласно статье пятьдесят во семь пункт десять. Ваши враждебные действия, направлен ные против советской власти, выразились в том, что вы один54

надцатого марта тысяча девятьсот сорок пятого года в четыр надцать часов десять минут, находясь в кабинете директора завода сто девяносто восемь, злоумышленно разбили бюст великого вождя и учителя трудящихся всего мира дорогого товарища Сталина. При этом вы сказали: Я разбила Сталина.

Вы подтверждаете этот факт?

— Нет. Бюст разбил директор.

— Гражданка Воробьева! Предупреждаю вас, что за лож ные показания вы несете уголовную ответственность. В ваших интересах рассказать следствию правду, всю правду и только правду. — Последние слова следователь произнес с особен ным удовольствием. Недавно он узнал, что этими словами во французском суде приводят свидетелей к присяге. С тех пор он не упускал ни одного случая, чтобы к месту или не к месту сказать эти слова и щегольнуть хоть перед кем-нибудь глубиной своих познаний.

— Я правду и говорю...

— Расскажите настоящую правду. Материалами следствия ваша вина доказана полностью. Не советую вводить следствие в заблуждение. Это усугубит ваш у вину. Если же вы расска жете правду, суд учтет ваше чистосердечное признание и смягчит меру наказания. Так что в ваших же интересах гово рить правду, гражданка Воробьева. Клеветать па уважаемого всеми руководителя — далеко не лучшая форма защиты.

— Почему вы верите ему, а мне — нет?

— Здесь вопросы задаю я, но в порядке исключения от вечу. Y товарища Киреева имеются свидетели вашего преступ ления, а у вас таковых нет. И зачем вам лгать? Скажите обо всем не утаивая, и вы сами почувствуете облегчение. Спать лучше будете, если очистите передо мной совесть.

— Я и так хорошо сплю. В карцере...

— Не успели в тюрьму попасть и уже в карцер посади ли... Ай-ай-ай как плохо... Я могу поговорить с начальником тюрьмы, чтоб вас из карцера досрочно перевели в камеру.

Но вы должны честно признаться во всем. Вы ведь не закон ченный враг советской власти.

— Я?! Враг?!

— Ну вот видите, вам и самой ясно, что преступление вы сделали сгоряча.

55

— Я не делала ничего. Ким поговорил с отцом, директором нашим, чтобы меня освободили от работы. Потом Ким принес мне тушенку, яичный порошок и пенициллин для тети...

— Кто может подтвердить ваши слова?

— Соседи... Тетя Маша...

— Ваша тетя, Мария Павловна Ломтева, скончалась в го родской больнице одиннадцатого марта тысяча девятьсот со рок пятого года.

— Тетя Маша... умерла?.. Во сколько?!

— После двух часов дня. Так сказано в акте о смерти Ломтевой. Пока вы учиняли антисоветскую диверсию в каби нете директора, ваша тетя умирала. Она была честная совет ская гражданка, и хорошо, что не успела узнать, на какую гнусную вылазку толкнули вас враги трудового народа, — следователь говорил что-то еще, но Рита не слышала его слов, холодных, злых и назойливых. Они падали где-то рядом, кру жились в воздухе и умирали, ненужные ей, привычные и наскучившие ему.

Тетя Маша умерла... Я одна... Она приходила попрощаться со мной... Убежать? Куда? Чего ему нужно?..

— Очнитесь, гражданка Воробьева! Выпейте воды. Я со чувствую вашему горю и, если вы подпишете...

— Все подпишу...

— Вот и великолепно! Вам сразу легче станет. — Следо ватель торопливо писал. Рита, опустив голову на стол, забы лась. Больше всего ей хотелось заплакать, но она не могла.

Ты поплачь, дочка, слезами душу омой, оттает она, как льдин ка на солнышке, — услышала Рита голос тети Маши. Рита подняла голову и диким блуждающим взглядом окинула след ственную камеру. Никого... Она и следователь... И снова — поле, бесконечное поле, как тогда, в день рождения Павлика...

Мелкий моросящий дождь... Крупные капли текут по лицу...

И костер, одинокий костер... Там, где горит он, дождя нет...

Дойти бы туда... Дойти...

— Вам прочесть ваши показания, гражданка Воробьева?

Или вы их сами прочтете и подпишете? — вкрадчиво спросил следователь.

Какие показания? Я плачу... Светлее стало от слез... Что-то надо подписать. Поскорее бы уйти...

56

— Под-пи-шу...

— Чудесно! Я знал, что мы с вами по-хорошему догово римся. Вот здесь подпишите... И еще здесь... И на этой стра ничке, — суетливо подсказывал следователь. — Расписались?

Прекрасно!

Следователь спрятал бумаги в портфель и радостно потер руки. Слава Богу, дело закончено и сегодня он может вполне заслуженно отдохнуть. А вдруг девчонка назовет еще кого-нибудь? Я открою целый заговор!.. Отметят... Наградят... Куй железо пока горячо!

— Я обещал вам, гражданка Воробьева, досрочный пере вод в камеру и я выполню свое обещание. Но вы откровен но и честно должны назвать имена тех, кто толкнул вас на путь преступления.

— Имена? — тупо переспросила Рита.

— Имена и фамилии тех, кто вел с вами антисоветские беседы, уговаривал публично разбить бюст вождя, а может быть даже, свершить что-нибудь и похуже.

Фамилии? Он хочет посадить еще кого-то? Ему мало...

— Никто меня не уговаривал.

Пожалуй это так... Она сейчас плохо соображает... Подпи сала и хватит... Зато не придется мне говорить начальнику тюрьмы о том, чтобы ее перевели в общую камеру — хлопот меньше... Попробую еще раз для очистки совести.

— Гражданка Воробьева! Не запирайтесь. Следствию из вестны имена тех, с кем вы были в преступном сговоре и кто научил вас...

— Вы меня научили!

— Я-а-а?! Конвой! Отведите подследственную Воробьеву в карцер!

ВАЖНОЕ МЕРОПРИЯТИЕ

— Товарищ прокурор...

— Я занят...

— Но вас хочет видеть парторг завода сто девяносто во семь товарищ Буреев.

57

— Просите его.