Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

Кузьма особняком лежал. А Шура — поодаль от него. Припала я к ее животу, плачу, целую, ополоумела совсем. Ребенка, — кричу, — ребенка доставайте! Жив он! Сказала б я тогда, кто убил Шуру, да Мишка упредил меня, пронюхал или догадал ся, что я к Кузьме побегла, не знаю. Только влетел в комнату, сгреб меня в охапку и заорал охотникам, что на меня псих накатил, что больная я. На горбу домой уволок. Я уж так обес силела, что как мертвую нес.

— Ты его любишь, Лиза?

— С той поры на дух мне его не надо.

— Почему же живешь с ним?

— Поимейте милость, Любовь Антоновна, до конца доска жу. Через две недели после того дня я тайком уехала к матери.

Приехала, а дома отец с фронта объявился. Сорок шесть год ков к началу войны ему было, а взяли его в армию. Не воевал он по-настоящему, ездовым был. Простыл он, знать, и с легки ми у него совсем плохо. По чистой отца списали. Мать плоха стала, не заработает она. Колька в больнице, совсем несмыш леныш, ровно еще семь годков ему. Приду к нему, в больницах нынче плохо кормят, оголодал он и просит: «Дай, Лизка, дай!»

262

Суну ему хлеба ломоть, омулька, когда разживусь, он обе ими руками пихает все в рот, проглотит и заново просит. Слю ни пускает, плачет, длинный он вымахал, костистый, а в уме совсем поврежденный. Как я одна по нынешним временам напасусь на такую ораву?! За Петьку душа болит, а тут Коля и отец. Отцу жиры нужны, чтоб внутрях залить болячки. По карточкам-то дают — кот наплакал. С утра до ночи работала, а не подниму их четырех. Петька вкусненького просит, а где его, вкусное, взять? Михаил приехал, каялся, плакал, молил меня. Стыдно ему от друзей, смеются над ним, что я ушла, да и любит он меня. Клялся, что не по своей охоте на такое дело пошел. «Пойми, Лизутка, — говорит, — откуда бы мне знать, что у Кузьмы брат на семьсот десятой сидит? Сверху мне сказали, они же и придумали, как с ним лучше поступить. С

них тоже спрашивают за беглецов, особенно за контриков. Вот и вышло указание такое. Y меня хвост нечистый, за восемь лет работы всякое бывало. Не согласился бы я, самого бы в лагерь упрятали. Я же не честного человека, врага убил и по мощника его. Все равно бы Кузьму судили за помощь брату.

Почему следователь, что дело вел, не объявил охотникам, что Кузьма с контриком тем братья? Начальство знало, что они братья, я знал. А следователь слепой?» «Может, и вправду следователь не знал ничего», — спрашиваю я Михаила. «Если не знал, значит начальство ему не сказало, — говорит Михаил, — а не сказало, потому что не выгодно им. Не сам я это дело проклятое придумал! Не сам!! Разве мне нужно было нос совать в чужую командировку?! Своих забот хватает. Да и не своими руками я сделал все... Я к Шуре и к Кузьме пальцем не притронулся». «Ты научил, а Малявин сделал, — говорю я, — оба виноваты». «Заставили научить... Все равно Кузьму в лагерь бы посадили«, — твердит Михаил. А я ему говорю: «Ты одно заладил: Кузьму-Кузьму... вроде там никого другого не было. А Шуру и ее ребеночка тоже в лагерь бы посадили?»

«Сидят же с детьми, слышала, небось», — говорит Мишка.

«Сидят, да не убивают их детей. Как от груди мать отнимет ребенка — и в детдом забирают его». «Какая радость ребенку в детдоме?» — спрашивает Михаил. «Так что ж, — говорю ему, — лучше убивать его?» «А ты бы хотела, чтоб я в лагерь по шел? Начальство б само сказало воралц кто я есть, избили бы

263

они меня до смерти». Три дня уговаривал меня Мишка. Пере силила я себя, поехала. Петьку с собой не взяла, боязно: вдруг охотники про Шуру дознаются. Он у мамы живет, она за ним присматривает. Помогаю я семье. В прошлый месяц ездила к ним, шесть пудов солонины отвезла, медвежатины... Денег даю...

сытно живут они... Я и омуля за Мишкины деньги на базаре купила, отец-то больной совсем, не рыбачит. Вернулась сюда и до сих пор покоя себе не нахожу... ночью со страху часто просыпаюсь: не лезет ли охотник в окно — от них не убере жешься... они и среди белого дня убьют, не побоятся. После Шуры охотники взлютовали на политических. Y них вести как пожар лесной бегут. Вся тайга о Шуре знает. Теперь как прослышат, что политический убежал — все дела бросают и за нихМ в погоню. Живым в зону не приводят... никто от них не уйдет...

— Что ты наделала, Лиза? Сколько жизней невинных от няли — и ты молчишь! Как ты живешь с ним?!

— Не спрашивайте, доктор... Когда он в постель лезет ко мне — чисто гадюку холодную за пазуху суют... Не хотела я ребенка от него... Грех большой, Любовь Антоновна, а не хо тела...

— Ты веришь, Лиза, что политические убивают жен на чальников?

— Верила, пока вас не встретила. Думала, что со зла они могут все сделать. Охотников не тронут, а начальство не по щадят... Они ж тоже люди... Y политических столько злобы к нам накопилось, что выплеснись она наружу, всех бы нас за давила. А теперь поговорила с вами — и сомневаюсь в мыс лях своих прежних. Если б защищать стали своих, когда я про Шуру сказала... Не мучайте меня, Любовь Антоновна... Я и так о Шуре терзаюсь...

— А о людях? О тех, кого убивают?

— Их тоже... жалко... теперь... когда вас узнала. Только, может, вы одна такая?! — безнадежно вздохнула Лиза.

— В лагерях есть люди лучше меня.

— Страшно, если так. Я почему на Мишкино бандитство сквозь пальцы смотрела? Думала, поделом вору и мука... Спа сли вы меня. Вчера услышала, что избил он вас, вся ходуном заходила. Мишка и слушать меня сперва не захотел... Я ему

264

говорю, что уеду, а оп мне свое: «Не поведу доктора домой.

Доложат в управление — расхлебывайся...» Долго с ним по пусту спорили, сердце зашлось у меня. Потом говорю ему: «Не приведешь доктора — охотникам расскажу про Шуру».

«Не посмеешь: саму убьют!» — запугивает меня Мишка. «Знаю что убыот, — отвечаю ему, — а расскажу». Посмотрел он на меня, видит, что серьезно сказала, опять стращать стал: «Убью и зарою! В тайге не найдут... Скажу, что ты к родным уехала».

«Убивай!» — твержу ему. Не посмел, однако, тронуть. Любит он меня.

— Почему ты не успела предупредить Кузьму?

— Мишка сказал, что завтрашней ночью Кузьмин брат по бежит. Потом Мишка мне признался, что он нарочно Маляви на на одну ночь обманул. Когда вышли они из дома, Мишка ему сразу топор лагерный подсунул — спрятал он загодя то пор возле дома — и в ту же ночь Малявин порешил Шуру... И

Кузьму... И брата его...

КОЛЬЦО

— Капитан не может нас подслушать?

— Не сомневайтесь, Любовь Антоновна! Я услала Мишку.

Мы договорились с ним, чтоб он часа на два из дома ушел, когда вы придете. Иди, — сказала ему, — с глаз подальше, пока мы с доктором не поговорим. Узнаю, что подслушивал — я свое слово исполню... тогда тебе одно останется: убить меня. Мишка трусливый... Это он с вами геройствует... А как дойдет до дела — в кусты.

— Ты не слышала, Лиза, что случилось с Жарковой?

— Михаил говорил, что ее в скорости на больницу отпра вили. Я дома в то время жила, в точности не знаю. Может, Мишка и соврал... ему не в новинку.

— В нашей зоне девушка одна есть, Рита. Страшно мне за нее. Капитан обещал, а...

— Я постою за нее, Любовь Антоновна! Не дам ей про пасть.

— Капитан говорил, что пятерых в больницу отправит.

265

— Отправит, доктор! Жива не буду, но отправит! Я про слежу!.. И вы поезжайте с ними... Останетесь тут — и я не услежу за вами. Так сделают, что и не подкопаешься... Миш ка умеет... Уедете вы, одна я останусь с барбосом своим...

Одна... Просьба у меня к вам большая, не откажите, Любовь Антоновна.

— Если смогу — исполню.

— Можно я к вам в больницу приеду? Повидаюсь — и уйду тотчас. Пригляжу за вами. Начальник больницы давно с Мишкой дружит... Ни в чем на больнице мне запрета не бу дет... Откажете в просьбе моей — тяжко мыкаться мне самой...

Помру... Петька останется... Какой он без матери с таким отцом вырастет?

— Приезжай, Лиза... я буду рада.

— Какая вы сердечная! Да разве обрадуетесь вы мне... Еще одно прошу вас: полегче вроде первого, а не знаю как сделать.

— Говори, Лиза.

— Колечко золотое... Возьмите его назад!

— Оно не мое!

— Хозяйке отдайте! Трудное кольцо... И забросить его не могу, не хозяйка я, и держать при себе тяжело... Не кольцо, а топор... Изведусь я с ним! Попросите прощения от меня у той женщины. Продаст она его, купит поесть себе...

— Не продаст она кольцо... Память оно от мужа... У нее сыновья погибли, муж умер... одно кольцо от него на память осталось...

— Зачем же она отдала такую вещь заветную? Лучше бы самой потерпеть от барбоса моего! — горестно воскликнула Лиза.

— Не за себя отдала кольцо... Она бы лучше умерла, но с кольцом не простилась бы.

— Родственница у нее в зоне?

— Нет у нее родных. За чужую женщину отдала... чтоб старуху в больницу положили... умирает она, а ее на работу гонят.

— Господи! Какие вещи мой изверг приносит! Я брала.

Не для себя... Петьке... Кольке... Отцу... Брала... Отдайте, Лю бовь Антоновна, кольцо! Пусть с вами не свижусь больше, но отдайте!

266

— Не возьмет хозяйка его назад.

— Почему? Хотите сама приду в зону, прощения попро шу! Отдайте, доктор! Как Бога прошу! Виновата я кругом пе ред людьми!..

— Себе его взять не смогу, а Елену Артемьевну, хозяйку кольца, навряд ли сумею уговорить. Позавчера, когда я узнала о кольце, сказала Елене Артемьевне, что сама у капитана коль цо отниму. «Не возьму я его. Грязное оно! В таких руках по бывало». Вот что мне ответила хозяйка кольца.

— Не возьмет... — На Любовь Антоновну смотрели глаза Лизы, жалкие и просящие. — Уговорите ее! Ради Пети уго ворите! Y вас тоже дети были!

— Давай, Лиза!

— Вот оно! Все время при себе держала. Завтра приду в зону, спрошу вас, взяла ли она его... Постарайтесь за меня, Любовь Антоновна!

— Что смогу, то сделаю, Лиза...

— Спасибо вам! Трудно жить мне станет теперь без вас...

Как я на своего барбоса посмотрю?.. Раньше верила ему, что преступников он изводит... А нынче?! Вы такая... и еще жен щина та, что кольцо самое дорогое за старуху чужую не по жалела... Если б вы сразу сказали мне о кольце, когда выха живали меня в тот раз, Мишка б руку к нему не протянул.

— Пока я была у тебя, о кольце я ничего не знала. Пришла в зону, Елена Артемьевна сказала о нем. Я возмутилась, по тому что тоже просила капитана отправить ту старуху в боль-пт щу.

— И вы за нее просили?! Кто ж она такая?!

— Жена священника.

— Матушка попадья! — всплеснула руками Лиза. — Го ворил мне о ней Мишка... Вы боговерующая, доктор?

— Я в церковь лет двадцать не заглядывала.

— А Елена Артемьевна?

— Не знаю, но наверно тоже давно не была.

— И вы совсем-совсем в Бога не верите?

— Я верю в доброту людей. Верю в справедливость, в со весть людскую. Верю в высший разум...

— Вы книги божественные читали?

267

— Читала, Лиза... Люблю Евангелие, но люди не живут по нему.

■

— Почему ж е вы за попадью вступились? Другой бы док тор продуктов у Мишки попросил, или чтоб на работу его не гоняли. А вы о попадье хлопочете. Я с детства крестик но сила, молитвы знаю: «Верую», «Отче наш», «Живые помощи»

— непонятны они мне: вроде бы по-русски и нс по-русски совсем. В школе крестик сняла. Смеялись надо мной подруги и учителя донимали, выгнать из школы грозились. Я в душе уважаю боговерующих, но в вашем положении просить за по падью не стала бы: самой кусок нужнее.

— Я обязана помочь человеку... Долг у меня такой.

— Тоже скажете — долг! Хорошему врачу сунуть надо.

В войну все голодные. И врач есть-иить хочет. Я по отцу знаю: давала я за него докторам.

— Мало таких врачей, что берут. Есть, но мало, — горячо возразила Любовь Антоновна.

— Пусть будет по-вашему. Только я при своем мнении останусь... А еще за кого вы просили?

— В тот раз больше ни за кого. Сегодня — о Елене Ар темьевне говорила.

— За хозяйку кольца? Будь я даже на вашем месте и то б за нее попросила... И больше ни за кого?

— Почему же? Капитан имеет право отправить в больни цу пятерых...

— За кого еще, если не секрет?

— За Риту. Я говорила тебе о ней.

— И правильно сделали. Испохабят ее тут жеребцы ока янные, как ту девушку. Пускай отдохнет в больнице, попра вится. Вы о пятерых сказали, Любовь Антоновна, — напомни ла Лиза.

— Какие мы женщины любопытные... Все хотим знать. Я

просила капитана о Кате.

— Тоже девушка?

— Ей двадцать семь лет, девятый год в лагерях.

— В тридцать седьмом ее арестовали?

— Да.

— Кем же она работала?

— Телятницей.

268

— За что ж ее судили?

— Председатель колхоза заглядывался на нее, она его про гнала. Вскоре случилась эпидемия...

— Мор на скотину напал?

— Да, Лиза. Y Кати пять телят от болезни погибло, а пред седатель за старое счеты с ней свел, отомстил. Он обвинил Ка тю в том, что она специально отравила телят. Десять лет ей дали.

— Неужто и вправду так было?

— Я ей верю, Лиза, как самой себе.

— Она подлизывается к вам, наверно? Хитрая... Помнит, что доктор когда-никогда пригодится.

— Нет, Лиза. Вчера, когда Аню принесли из побега, она надзирателей не побоялась, закричала на меня...

— Мне лейтенант передал ее слова. Она меня с собакой сравнила... За дело! А вас-то за что? Разве вы Рекса прокля того лечить станете? Почему заступаетесь за нее?

— Катя любит людей. Сегодня всю ночь не спала, Риту на коленях держала, за мной и за Еленой Артемьевной уха живала. Y Кати туберкулез в открытой форме. Навряд ли она выйдет из лагеря живой. Это я тебе как врач говорю. Сама на ногах не держится, а чужим людям помогает...

— Вы не подумайте на меня плохого, Любовь Антоновна.

Я на Катю зла не держу. Постою за нее, хсак за вас. Просьба у меня к вам, Любовь Антоновна. Возьмите омуль с собой!

— Я не понесу его в зону.

— И незачем вам утруждать себя. Мишка понесет и отдаст вам у вахты.

— Он мне не нужен, Лиза. Я не хочу, чтоб на меня пальцем указывали. Скажут заслужила... а за что? ты сама понимаешь лучше меня.

— Вы на днях в больницу уедете.

— Это не выход. Я — женщина, боюсь пересудов. Злое сло во сильно бьет.

— А вы им рот заткните.

— Как?

— Я помяла, Любовь Антоновна, что вы сами омуль есть не станете, побрезгуете... Поделите его... Кате дайте, Рите, Еле не Артемьевне и тем, кто послабже. Оголодали они, побалуйте

269

их. Пусть тогда кто вам слово скажет... Кукиш вы им пока жете! Не побрезгуете — себе долю возьмете, тоже никто рта не разинет. Что вы, хуже других, или вам есть неохота, как им?

— Ты дипломат, Лиза. Уговорила. Я бы и сама так сде лала. Я хочу тебя еще об одном деле попросить. Не перебивай...

Капитан отправляет в больницу пять человек. Скажи ему, чтоб он меня в зоне оставил, а в больницу отправил другую жен щину. До нового года больше трех месяцев. Люди болеют, а лимита у капитана на больных нет. Получится так, что я за счет других лягу в больницу. Нечестно это.

— Оставайтесь, Любовь Антоновна! — обрадовалась Ли за. — Если дозволите, я каждый день приходить стану. Мишка вас на кухню зачислит или в хлеборезку.

— Я там работать не буду.

— А кто вам говорит работать? Числиться и только. От дельное помещение при кухне дадут. Эту толстомясую пова риху — в общий барак. Не пожелаете стеснять ее — пусть с вами живет.

— Лиза, Лиза! На что ты меня толкаешь? Ты хочешь, чтоб я перед смертью у людей последние крошки изо рта отнима ла? Без меня есть кохму грабить их...

— Вы не ешьте лагерное... Я вам сама сготовлю и принесу.

Свеженькое, горячее, из своих продуктов, не из лагерных. Y

меня медвежатина есть, грибы насолены, ягода припасена. Грам ма с вашей кухни не трону.

— Спасибо тебе, Лиза, за доброту. Но не смогу я на та ких условиях остаться.

— Где же вы помеху видите?

— Я сама себе помешаю. Люди в бараках живут, а я в отдельной камнате. Они картошку нечищенную из грязного супа едят, а я втихомолку — медвежатину. Для чего?.. Я хочу спокойно умереть... Честно.

— Не думала я, что такие, как вы, в лагерях сидят. Ох, если б я знала! Хропоидола своего ночью бы задушила! Поез жайте, Любовь Антоновна! Свижусь я с вами скоро.

— Лиза! Я тебя просила...

— Чтоб в зоне остаться? На общих работах?! Чтоб этот бандит, начальник конвоя, пристрелил вас?! Добром не поедете — силком повезут! Силком!

270

— Но я, Лиза...

— И слушать ничего не хочу! Поедете и все! А дороги не бойтесь. Мишкин конвой повезет вас всех пятерых в отдель ном вагоне. Мишке в управление надо, вот и поедет он с вами, вроде проважатого, за своими шалопутными конвоирами при смотрит.

— А как же те?..

— Больные в зоне? Обойдем этот клятый лимит. Слово-то какое дурацкое. Шестого человека отправим. В управлении у Мишки рука есть, уважают его, после того, как с Шурой... Ува жают! Чтоб им ни дна ни покрышки за такое уважение. Я сама с начальником больницы по селектору поговорю... Он на меня заглядывался, — Лиза улыбнулась смущенно и кокетливо. — Я в девках не последняя была. Много парней изъяснялись мне...

сватались двое до замужества.

— Ты и сейчас, Лиза, красавица.

— Что вы, Любовь Антоновна! — Лиза вспыхнула. — Вы уж зазря не хвалите меня.

— Ты раньше любила капитана?

— Без любви не вышла бы за него. Я с ним за год до вой ны повстречалась. Он тогда в отпуск приехал к своему отцу.

Раньше я его не знала, случайно познакомилась с ним: из кино шла домой, ко мне двое ребят прилепились. Проулок темный, хоть оборись, ни одна собака не поможет. Не любят у нас но чью на крик выходить, поругают хулиганов меж собой, а из дома — ни шагу. Я хоть и здоровая была — не справиться мне с двоими. Заломили руки — и волокут. Тут Мишка и подоспел...

шарахнул одного парня кулачищем своим, и тот с ног долой.

Меня за руку — и деру. После он мне признался, что давно на меня поглядывал. С первого же дня, как к отцу в гости при ехал, мы недалеко жили от отца его. Мишка не нахальничал, слова грубого мне не сказал. Посмеюсь бывало над ним, он только лицом потемнеет и смолчит. Сперва он мне не очень нравился, а потом приглянулся. Отец отговаривал, не по душе ему был Мишка... поколотить меня грозился. Когда пожени лись, свыкся отец. Любили мы друг друга. Мишка все ж боль ше меня любил, чем я его... Если б он не на этой работе рабо тал! Я когда прослышала, что он в зоне вытворяет, стыдила его. А он мне про Кольку вспоминает, что из-за врагов Колька

271

калекой остался. Я думала иногда, почему с лагерниками не по закону поступают? Мишке говорила: если они людей убивали, расстреляйте их, но не мучайте. Мишка одно ладит: служба, велели, приказали... Я — винтик. Черная кошка меж нами года два назад пробежала. Он в то время начальником мужской ко мандировки служил. Не утерпелось мне поглядеть, как заклю ченные живут. Зашла я на вахту, надзиратель меня в зону про водил. Встретила одного мужика заключенного. Опухший весь, глаз не видать. Я спрашиваю его: работать, знать, не хочешь, что с голоду опух? Знала я, что тем, кто работает, побольше пайки дают. Он мне и отвечает: «Восьмой день хлеб не везут...

соленую воду пьем, вот и пухнем». «Как же так, — говорю, — вам каждый день пайку дают». «Обязаны давать, да не дают, — отвечает заключенный, — подвоза нет... Потом сразу за восемь дней хлеб отдадут до последнего грамма. Люди с го лоду обт>едятся — и мрут... Приходите после хлеба, посмотри те, сколько человек за зону вывезут». Крепко поругались мы в тот день с Мишкой. Больше меня в зону не пускали. Вскоро сти перевели Мишку оттуда. Я так думала: преступники они, да ведь я-то не палач... Наказывают не так, а если так надо, то пусть другие наказывают, а не Мишка. Его самого совесть грызет, да деться ему некуда. Пока война шла, боялся на фронт пойти. А теперь лагеря боится, чтоб не попасть туда самому. Остыла я к нему, а после Шуры совсем невзлюбила...

А тут еще вы... Опротивел он мне, мочи моей нет...

— О-го-го-го-го! — раздался за окном громкий крик.

— Мишка вертается! — встрепенулась Лиза. — Мы угово рились, чтоб он голосом знать дал, когда вернется.

— Вволю наговорилась? — развязно спросил капитан, вхо дя в комнату.

— Мы-то наговорились, а ты, небось, всю пачку иссосал, небо подкоптил, аж черное, — проворчала Лиза.

— Что у вас с рукой, доктор? — спросил капитан, при стально взглянув в лицо Любови Антоновне.

— Стакан разбился, порезалась, — ответила Любовь Ан тоновна, не спуская глаз с капитана.

— Осторожней надо, — пробормотал капитан, переводя взгляд на Лизу.

— Загостилась я у тебя, Лиза, пора идти.

272

— Поздно уже, темнеет.

— Михаил проводит вас. Возьми омуля и понесешь. Y

зоны отдашь доктору.

— Меня не угостила омулем, — упрекнул капитан жену.

— В другой раз поешь... С первым ж е этапом всех, кого Любовь Антоновна скажет, в больницу.

— Чего повторяешь, договорились мы.

— Память у тебя дырявая... Забываешь уговоры... Если что с доктором случится, или с теми, про кого она скажет, Петькой клянусь, плохо будет. Никаких оправданий не приму.

— Слово даю, Лизутка!

— Прощай, Лиза!

— До свидания, доктор! — Лиза подошла к Любови Ан тоновне, крепко обняла и поцеловала ее в голову.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛАГЕРЬ

Отойдя от дома шагов пятьдесят, Любовь Антоновна обер нулась. Лиза стояла у крыльца, не спуская глаз с уходящего доктора.

Всю дорогу капитан молчал. Уже перед зоной он протя нул Любови Антоновне сверток с омулем.

— Послезавтра начальство жду. Из управления, — заго ворил капитан, — сегодня дорогу исправили, значит обяза тельно приедут. Мне знакомый один по селектору намекнул.

Да и без него знаю, что приедут. Чепе у меня в зоне — побег.

Последние три с половиной месяца из глубинки никто не бежал.

— Меня ваше начальство не интересует.

— Это я вам к тому говорю, чтоб вы им на глаза не попа дались, если они в зону зайдут, когда заключенные на работе будут. Ляжьте, укройтесь и не разговаривайте с ними. Лекпом вам даст освобождение по всем правилам. Я сам к нему схожу.

— Хорошо, капитан, я выполню все, что вы говорите.

— Ругаться не вздумайте с начальством или жаловаться на что. Они с вашей жалобой в одно место сходят. Зато как услы шат ругань, сразу ваш формуляр проверят и всех других боль-273

пых. За Воробьеву я не боюсь... За Болдину и попадью — то же: на них никакого внимания не обратят. Серые они... На чальству не нужны. Если в формуляр к Денисовой заглянут или к вам — взгреют меня. Может и с больницей сорваться.

— Не беспокойтесь, капитан, я буду вести себя тихо, — заверила Любовь Антоновна.

— Я надеюсь на вас, доктор... Пока вы с Лизуткой разго варивали, я в зоне побывал...

— Вы на поляне сидели... Когда же успели сходить? — деланно удивилась Любовь Антоновна.

— Не притворяйтесь, доктор. Не умеете вы... Я приказал, чтобы вашим... подругам принесли воды и передал им от себя лично две буханки хлеба.

— Лагерного?!

— Своего! Y знакомого взял. Не дурак я... Восемь лет не даром служу. Знаю, что такие, как вы, крошку лагерного хле ба не возьмут.

— Спасибо, — хмуро поблагодарила Любовь Антоновна.

— Если Лизутка придет провожать вас, вы не забудьте сказать ей о хлебе, между делом скажите, вроде бы к слову пришлось.

— Когда ждете этап в больницу?

— В субботу. Поезд из глубинки должен идти. В составе два классных вагона. Для вольных. На свой риск вас туда по сажу. И сам с вами поеду. До больницы довезу, а там тридцать километров до управления останется. Сдам вас в больницу — и на дрезине в управление проскачу... К вахте подходим, док тор. Идите вперед.

Капитан и Любовь Антоновна вошли в караульное поме щение, или на вахту, как обычно называли его и заключен ные, и те, кто охранял их.

— Товарищ капитан... — звонко и молодцевато отчеканил молодой надзиратель, вытягиваясь в струнку.

— Вольно... — махнул рукой капитан, — меня никто по селектору не вызывал?

— Вызывали, товарищ капитан. Вот я записал. — Надзи ратель протянул капитану исписанный лист бумаги. Капитан внимательно прочел его и, аккуратно свернув, спрятал в кар ман.

274

— Дайте мне ключ от пятого барака, — потребовал капи тан. Выйдя из караульного помещения, он сказал: — После завтра к вечеру точно начальство прибудет. Едет ваш знако мый, полковник Гвоздевский. По селектору прямо сказать нельзя, мне условным знаком дали знать. Я боюсь за вас, док тор. Гвоздевский мужик строгий.

— Неприятный тип, — поморщилась Любовь Антоновна.

— Тише... Мы не дома. Подслушают...

— Вас беспокоит, что я и Денисова не освобождены от работы?

— Нет, доктор. Через час у всех будет освобождение. Прав да, звонить на семьсот десятую опасно: на селекторе десятки точек, разговор слушают все, кому не лень. К лекпому схожу сам. Только вы ему на бумажке название болезней напишите.

По-русски пишите, а то он в этих латынях не смыслит. Вот ка рандаш, пишите.

Любовь Антоновна написала несколько слов и протянула карандаш и бумагу капитану.

— Если вас беспокоит мое присутствие в зоне, тогда луч ше пошлите меня завтра на работу.

— С сегодняшнего дня на работу водят в наручниках. При каз вышел после побега. На той неделе введут ножные кан далы. На других командировках уже водят в кандалах на ра боту. Это я вам послабление давал, а вы на меня все зверем смотрите.

— Пойду в наручниках и в кандалах.

— Чтоб вас какой-нибудь конвоир прихлопнул?! Они со мной не в ладах, а на вас злобу сорвут, чтоб кучу мне навалить побольше. Убьют, а потом доискивайся, кто виноват. И так го лова болит. Какой меж нами разговор был — в бараке ни слова!

— Я умею молчать, капитан.

— Лишние разговоры вам без пользы... Замок заело... От пер. Ни слова, — повторил капитан, открывая перед Любовью Антоновной двери барака.

— Рита! — радостно закричала Любовь Антоновна. Рита поднялась с нар, до этой минуты она сидела на досках, и не уверенно шагнула навстречу доктору. Катя и Елена Артемьев275

на спали. Ефросинья лежала на подаренном капитаном тюф51-ке, беспокойно ворочаясь и охая в забытье.

— Сядь, Рита. Давно уснули? — вполголоса спросила Лю бовь Антоновна, указывая на спящих.

— Когда я проснулась, они положили на мое место Ефро синью Милантьевну и сразу же заснули.

— Как себя чувствует Ефросинья Милангьевна?

— Не дозовешься ее... Глаза открыты, моргает редко-редко и дышит со всхлипом, как плачет. Я говорю ей, а она не слышит.

— Воды принесли?

— Полное ведро. И хлеб. Целых две буханки. Только чей он — не пойму.

— Наш! — твердо ответила Любовь Антоновна.

— Очень много его. Y нас карцерные пайки, а гут в каж дой буханке кило по два с лишним. Чужой хлеб... Не лагерный.

Лагерный клеклый, из него хоть коники лепи, а этот сухой, душистый.

— Этот хлеб мой. Ломай и ешь! В тряпочке — омуль, рыба копченая. Буди Катю и Елену Артемьевну, поужинаем...

— А себе вы ничего не оставите? Все нам отдадите?

— Покушаю вместе с вами, Рита.

— И рыбу?

— Мне рыбу есть вредно.

— Не верю, Любовь Антоновна.

— Не спорь, Рита. Я — врач и лучше тебя знаю, что мне вредно и что полезно.

— Тогда и я не буду.

— Без капризов! — строго сказала Любовь Антоновна. — Взрослая девушка, а возись с ней, как с маленькой.

— Я не стану без вас есть, — упрямо возразила Рита.

— Глупая... Я недавно обедала. И не думай, пожалуйста, что я тебя просто так угощаю, — сурово отрезала Любовь Ан тоновна.

— Чем же я вам отплачу?

— Ты молодая, здоровая... Перевыполнишь норму — боль шую пайку дадут. Мне кусочек отломишь... Раз-другой-третий...

Вот и в расчете будем.

— Y меня кружится голова, Любовь Антоновна. Не знаю, как и работать дальше. Сейчас с вами говорю, а раньше, пока

276

вас не было, совсем память потеряла. Сижу на нарах и не могу понять, где я. Забыла даже, как папу звали... Плакать хочется...

— Без слез! Дня через два тебя в больницу отправят.

— Меня ?

— Тебя, Катю, Елену Артемьевну...

— Ефросинья Милантьевна вон какая больная...

— И ее тоже.

— Это вы сделали? — Прозрачные глаза Риты, полные любви и преданности, смотрели на Любовь Антоновну.

...Глаза... как два родника... чистые, милые, доверчивые...

Я заплачу... Нельзя! Повторится приступ... Какой она ребенок!

Я обязана владеть собой! Обязана!

— При чем тут я? — Глухо возразила Любовь Антоновна.— Я не начальник лагпункта. На вахте случайно слышала... Ка питану дали выговор за то, что он держит в зоне больных.

— Так это... не вы? — недоверчиво переспросила Рита.

...Она хочет видеть меня доброй волшебницей. Приласкать бы ее, поцеловать... Какая радость, что она со мной...

На мгновение Любовь Антоновна увидела другую девуш ку: избитую, окровавленную, плачущую... и керзовый сапог собашника на изувеченном трупе Ани. И Риту могут так же...

Нет! Нет! Страстно кричало сердце. А память неумолимо вос крешала то, что видели глаза за последние восемь лет. Да! Да!

— властно твердила она и ей вторил разум: Могут! Могут!

Не могут! — захлебывалось сердце, споря и с памятью, и с ра зумом.

— Не вы? — в третий раз спросила Рита дрогнувшим го лосом.

— Не я! И пожалуйста не задавай глупых вопросов.

— Любовь Антоновна, вы давно пришли?

— Проснулась, Катя? Как раз вовремя. Жаль, Елена Арте мьевна спит...

— Ошибаетесь, Любовь Антоновна. Я тоже проснулась.

— Вот и чудесно. Сейчас угощу вас копченым омулем.

Только пожалуйста без вопросов: откуда омуль, кто дал.

— А все-таки? — не утерпела Катя.

— Ежик ты, Катюша!.. Отвечу... Родился омуль в реке Ангаре или на озере Байкале — точно не знаю... Поймали его рыбаки, — шутливо заговорила Любовь Антоновна.

277

— Вы и так разговаривать умеете? — удивилась Катя.

— По-всякому дети говорить научат: то им сказку по читай, то расскажи что-нибудь о богатырях... Двое их у меня было... Я любила шутки... Кушайте! Жаль, ножа нет.

— С работы придут — жестянку найдем, — утешила Елена Артемьевна.

— Дорога ложка к обеду, — усмехнулась Катя, разламывая хлеб.

— Пить... пить... — чуть слышно попросила Ефросинья.

— Сиди, Катя! Я сама. — Любовь Антоновна зачерпнула из ведра воды и поднесла к горячим губам Ефросиньи.

— Дождаться бы... — прошептала Ефросинья, напившись, — дождаться бы...

— Кого вы ждете? — спросила Любовь Антоновна, укла дывая больную.

— Их... баптисток... Псалмы... Шестипсалмие не прочтут...

Порядка не знают... — Ефросинья затихла.

Елена Артемьевна с трудом проглотила хлеб. Катя понуро опустила голову. Рита попыталась подняться, но лицо ее вне запно побледнело, руки бессильно повисли, ладони разжались, и кусочек омуля, Катя все же исхитрилась его чем-то разре зать, выскользнул из открытой ладони и упал на пол. Елена Артемьевна и Катя одновременно подхватили Риту и положили ее рядом с Ефросиньей.

— Ей худо? — дрогнувшим голосом спросила Елена Ар темьевна.

— Пройдет! — отрезала Любовь Антоновна. — Подними голову, Рита. Пей! Я тебе приказываю! Ну! Учти: если ты по теряешь сознание, когда нас повезут в больницу, на вахте ни кого не примут, отправят всех назад в зону.

— Почему? — прошептала Рита.

...Что придумать?.. Сумею ли?.. Лишь бы поверила... Y нее неясное сознание... Она ждет... Только страх за других спасет Риту... Щенок я, а не доктор... Я не умею лгать... Если сказать ей... Поверит ли?

— Я два раза лежала в лагерной больнице, — медленно заговорила Любовь Антоновна, словно собираясь с мыслями.

«Неправда, я не была там», — Вновь прибывших больных опрашивают на вахте. Если среди них есть хотя бы один человек без сознания — возвращают всех. — Кажется, пове рила... Открыла глаза... слушает...

— Куда? — в голосе Риты прозвучали тревога и страх.

— Туда, откуда привезли... Мне и Елене Артемьевне трудно работать... Катя больна, и гораздо хуже, чем ты. Я скажу тебе, голубушка, что у тебя просто расшалились нервы. Будь твер же! Не куксись от каждого слова — и через месяц выздоро веешь. Нс забывай о Кате и не вздумай подвести нас.

Рита плохо улавливала смысл слов Любови Антоновны.

Если бы она могла последовательно размышлять, то наверно бы догадалась, что не отправят всю партию больных назад только потому, что один из них без памяти. Но если даже это и так, то их все равно не примут в больницу. Никому не из вестно: придет ли в себя Ефросинья на больничной вахте. Все го этого Рита не продумала, да и не могла продумать, но она поняла главное: всех пятерых не положат в больницу и ви новата будет она. Значит, надо держаться, во что бы то пи стало держаться.

— Кушайте, Елена Артемьевна.

— Почему вы сами не едите?

— Я наелась.

— Где?

— В гостях, — ответила Любовь Антоновна, взглянув на Катю.

— Помногу-то есть с голоду вредно, — сказала Катя, вы тирая жирные ладони о подол, — руки бы теперь помыть... а еще лучше — в баньке попариться... с веничком... Третий ме сяц в баню не водили... Глубинка...

— Ты сполосни, Катя руки. Вода есть, — посоветовала Елена Артехмьевна.

— Ошалели вы совсем! Кто же чистой водой руки моет?!

Люди придут — поиыот.

— Не подумала я, Катя... Извини...

— Скоро с работы вернутся... Угостим бабочек, Любовь Антоновна?

— Не спрашивай, Катя... Стыдно... Распоряжайся всем на шим богатством по своему усмотрению... Елена Артемьевна! Я

ваше кольцо назад принесла. Возьмите его! Спрячьте.

279

— Я не возьму, Любовь Антоновна!

— Но я обещала... Назад вернуть кольцо невозможно.

— Оставьте его у себя.

— Елена Артемьевна!

— Не перебивайте... Считайте, что вы мне вернули кольцо.

— Ну, знаете ли...

— Не возмущайтесь. Кольцо держите у себя, пока мы здесь.

Возможно, оно пригодится. Вы сумеете распорядиться лучше меня. Y меня его отнимут скорей, чем у вас. Выберемся отсю да — вернете его мне. Я вас очень прошу, Любовь Антоновна.

...Кто знает, что будет завтра... Капитан понял, что хозяйка кольца одна из нас... Меня обыскивать не посмеют... На Катю п Риту он не подумает: откуда у них золото... Ефросинья Ми-лаптьевна для него не в счет. Значит, Елена Артемьевна... Он понимает, что она не перепрячет кольцо ни у Риты, ни у Кати...

Перед самым этапом отнимет, не сам, конечно, но кольцо уйдет... Елене Артемьевне оно дорого... Муж... последняя па мять...

— Я согласна, — Любовь Антоновна завернула кольцо в чистый шелковый лоскут, тот самый, в который его завернула Лиза.

— Вот и чудесно, — обрадовалась Елена Артемьевна.

— Отдохнем малость, а то я вроде бы не выспалась, — Катя сладко зевнула.

Через десять минут Катя и Елена Артемьевна спали.

...Скорей бы суббота... Не должен на этот раз капитан об мануть... Ефросинья Милантьевна безнадежна... Риту можно спасти... Я останусь в больнице с ней... нянечкой, санитаркой...

Не выгонят же меня врачи... Хороший уход, питание могли бы спасти п Катю... Можно, но нельзя... Скоро и мне уходить... Где это случится?.. Как?.. «Кончины тихой, безболезненной и ие-постьщной даждь ми»... Последняя просьба... такая простая и несбыточная... Если бы она исполнилась...

Тяжелая дремота сковала тело Любови Антоновны. Она сидела на нарах с опущенной головой до тех пор, пока стук открываемых дверей не вспугнул ее тревожного сна. Заклю ченные возвращались с работы.

280

ПОЛКОВНИК ГВОЗДЕВСКИИ

В пятницу вечером в барак зашел капитан. Он был один, без надзирателей.

— Выходите на построение. Все! — приказал капитан и, понизив голос, добавил, — приехал полковник Гвоздевский.

— Гражданин начальник! Заключенная Воробьева и... — взволнованно заговорила Любовь Антоновна, но капитан пере бил ее.

— Эти двое останутся. Всем остальным к воротам.

Возле караульного помещения стояли женщины, те, кого успели привести с работы.

— Вы встаньте позади. В темноте вас полковник не заме тит, — шепнул капитан.

Любовь Антоновна согласно кивнула головой. Женщины, растирая затекшие руки, тихо переговаривались.

— Не слышала, зачем начальство приехало?

— Амнистия, говорят, вышла...

— Амнистия... Дальше погонят — вот затем и приехал...

— Я слышала, хлеба прибавят и водой вволю поить велят...

— Долсд ешься... В кандалах на работу будем ходить.

— Гляди-ка, к воротам еще две бригады привели...

— Костры разолсгли... Сегодня двадцать человек от работы отставили для костров.

— Рано теперь темнеет, а работаем на час больше...

— Вот тебе и побег...

— Светло, как днем...

— Иллюминация...

— Наплачутся костролсеги с твоей иллюминацией... До утра дровишек не хватит...

— Сами дежурные вокруг костров крутятся... Бегают, ста раются...

— Может, фуфайки новые дадут?

— Платье шелковое подарят... Зачем фуфайки?..

— Вдруг облегчение какое вышло?..

— Поленом по горбу облегчат... Мало — и по башке до бавят... Полковник — дядька добрый...

— Откуда ты знаешь, что полковник приехал?

281

— Видела...

— Вот интересно, зачем?..

— Свататься к тебе приехал...

Многие женщины молчали. На их лицах, освещенных яр ким светом костров, можно было прочесть два нехитрых же лания — поужинать и лечь спать. Минут через тридцать, когда в зону завели последнюю бригаду, с вахты вышел полковник.

Его окружали два лейтенанта и солдаты. Полковника Любовь Антоновна узнала сразу, да и как ей было забыть своего па циента. Солдат и лейтенантов она видела впервые. Очевидно, все шестеро приехали с полковником из управления лагеря.

Оглядев заключенных, Гвоздевский брезгливо поморщился, по жевал губами и, помолчав, отрывисто спросил: — Жалобы есть?

Женщины несмело переступали с ноги на ногу, зябко ежи лись и поглубже втягивали головы.

— Жалобы есть? — раздраженно повторил полковник.

— Посуду не дают, — выкрикнул звонкий девичий голос.

— Ко мне, кто кричал, — распорядился полковник.

Из рядов женщин вышла Лида.

— Она со мной в одном вагоне ехала, — чуть слышно про говорила Любовь Антоновна.

— Пропадет девка, — ахнула Катя.

— Встать как положено! Почему выкрикиваешь с места?

— спрашивал полковник, не повышая голоса.

— Гражданин начальник, я... без посуды... Есть не из чего...

Без баланды сижу... Воды не напиваюсь... — невнятно бормо тала оробевшая Лида.

— Фамилия? Статья? Срок?

— Васильева, гражданин начальник... Статья пятьдесят во семь десять, срок тоже десять...

— Что десять?

— Десять лет, гражданин начальник...

— Еще какие жалобы есть у тебя? Ты говори, не бойся. Я

специально приехал, чтоб беспорядки выявить. Правду ска жешь — тебе лучше будет, — мягко уговаривал Гвоздевский.

Лида осмелела.

— Нас этапом двадцать дней гнали, и не мылись мы всю дорогу. Сюда приехали — тоже в баню не сводили. Женщины

282

говорят, что три месяца в баню не гоняли... Вши заедают... Кло пов полно... Нам чаще надо мыться, чем мужчинам... Сами знаете, женщинам труднее без воды... — разоткровенничалась Лида.

— И кормят, наверно, плохо? — сочувственно вздохнул полковник.

— Картошка нечищенная в супе... Не получишь и такого без посуды...

— А матрасы мягкие?

— Разве нам матрасы положены? — удивилась Лида. — Мы на голых досках спим.

— Ай-ай-ай, как нехорошо. Работа тяжелая? — вкрадчиво расспрашивал Гвоздевский.

— Землю копаем, лес валим, пни корчуем... С работы при дешь грязная, сами видите, какие мы, а в бараке воды напиться нет. Слово скажешь — быот.

— И даже быот! Как они смеют! — возмутился полковник.

— Три дня назад с побега принесли одну женщину, — совсем осмелела Лида, — собака ее порвала, а они нас смотреть заставили.

— А еще что случилось? — задушевно расспрашивал пол ковник.

— Боюсь, что накажут меня, когда вы уедете.

— Никто не посмеет, слово даю, — заверил Гвоздевский.

— Три дня назад, когда женщину с побега принесли, на чальник лагпункта ударил одну старушку.

— За что?

— Она его вором назвала.

— Все понятно. Помолчи, Васильева, а я с начальником лагпункта поговорю, — ласково попросил Гвоздевский. — Что же вы, капитан, девушку обижаете? Считайте, сколько она пунктов обвинения против вас выдвинула: воды не даете — раз, могли бы ежедневно поить их лимонадом, или уж лучше портвейном. Как твое мнение Васильева, что лучше: портвейн или лимонад? Не торопись, подумай, потом подскажешь мне.

В баню не водите — два. Разве вам трудно, капитан, построить для этих несчастных женщин пару великолепных мраморных бань? С буфетом, с картинами при входе. Квасом угощайте,

283

когда попарятся. А еще лучше — шампанским. Вы этого не делаете — спите. Посуды нет — три. Я не советую вам кор мить заключенных на золотых тарелках, нет, капитан, это совсем не обязательно, серебряные блюда тоже хороши для них. В супе картошка нечищенная — четыре. Что вам стоит кормить их куриными котлетами? Неплохо и жареный индюк, но женщинам он явно вреден: клюется и цвет лица портит.

На голых досках спят — пять. На перинах они должны спать, на пуховых перинах. Тесно в бараках — шесть. Для каждой заключенной отдельный дворец постройте. Вши — семь. Как они смеют тревожить ваших дам?! — в карцер всех вшей! По триста грамм хлеба на каждую — и пусть знают, кого кусать.

Работа тяжелая — восемь. Могли бы пушок с них сдувать, а вы их работать заставляете. Бьют — девять. Ручки целуйте им, капитан, но не бейте таких цыплят. Собака беглецов рвет. Стре ляют в них — десять. Почему с цветами беглецов не встречаете?

И с музыкой! Обязательно с музыкой! До революции играли гимны «Боже царя храни» и «Коль славен наш Господь в Сионе».