Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

Господь смилосердствуется и водички малость дадут, — тяже ло кряхтя, Ефросинья с трудом поднялась с нар. Вернувшись на место, она бережно, боясь пролить хотя бы каплю, хлебала большой деревянной ложкой мутную баланду. Когда в трех литровой банке осталось совсем на донышке, а случилось это очень скоро, она протянула баланду Рите.

— Поешь, девонька, не смотри, что тут мало. Поварешка-то поллитровая, плеснут ее в посудину, только донышко по кроют.

— Я не хочу, — отказалась Рита, глотая голодную слюну.

— Ешь! Банка-то, правда, из-под краски, снаружи красили забор в зеленый цвет, а посудину нам бросили, как псам смер дящим. Хорошо хоть такая есть.

— Нас трое, — наотрез отказалась Рита. — Ешьте уж сами, оголодали вы.

— И то, поем... грязи-то сколько. Помыться негде... Пни ныне корчевали, болота кругом... Лес валить легче, не пошлют, — сокрушалась Ефросинья.

После ужина в барак вошел надзиратель.

— Кострожеги! Ко мне! — закричал он.

Женщины понуро поплелись к выходу.

— Одна, две, три, — отсчитывал надзиратель, — семь, восемь, девять, проходи, что засмотрелась? Четырнадцать, пят надцать, шестнадцать. Точно, как в аптеке. Пошли! — послы шался лязг засова и тихое позвякивание ключей.

— Намаялись — и костры жечь, — вздохнула Ефросинья.

— Какие костры? — удивилась Рита.

— Света электрического нет, вот и жгут всю ночь, чтоб часовым видно было. Боятся, как бы не убегли мы. Куда по174

бежишь-то? Вокруг — лес нехоженный, болота. Заблудишься, звери порвут. В нашем селе, где мы с батюшкой жили, леса дремучие, но до этих им далеко.

— А где дрова берут? — спросила Аня.

— Конвой велит каждой, кто на лесоповале работает, по полешку в зону тащить. Всю ночь огонь полыхает. Утром ног не поволокут кострожеги.

— Их не освободят завтра от работы? — спросила Елена Артемьевна.

— Должны бы вроде, — вслух предположила Аня.

— Какое там... — безнадежно махнула рукой Ефросинья, — по очереди из каждого барака берут.

— И часто очередь приходит? — голос Елены Артемьевны дрогнул и она с силой закусила нижнюю губу.

— Кому как. Начальство с вечера назначает. Невзлюбят кого — через день посылают. Меня за три месяца раз двадцать посылали. А баптисток — трое их в нашем бараке — вторую неделю без смены шлют. Конвой строгий тут, вологодский.

Нам одна женщина в вагоне рассказывала, когда еще нас сюда этапом везли, не знаю правда, не знаю нет, что перед тем, как вести на работу, конвой говорит: «Вологодский кон вой шутить не любит: бежать будешь — стрелять будем, пуля не догонит — пса спущу, пес не догонит, сам разуюсь, но догоню», — матушка Ефросинья невесело улыбнулась.

— Врали они, поди, — с надеждой спросила Аня.

— Завтра сами всего насмотритесь. Устала я. Ни свет ни заря поднимут, — Ефросинья судорожно зевнула, свернулась калачиком, положила голову на руки и закрыла глаза.

— Ты спишь? — услышала Рита голос Елены Артемьевны.

— Не замайте ее, пускай отдохнет, — прошептала Аня.

Рита погрузилась в глубокий сон. Ей приснилась школа.

Риту вызвала к доске учительница, нарисовала букву «Г» и спросила: «Какое самое дорогое для человека слово начина ется на букву «Г»?

— Груши, — наивно ответила Рита. Класс грохнул смехом.

Учительница покраснела, гневно сверкнула глазами и голос ее задрожал от обиды.

— Ты очень плохая ученица, Воробьева. Самое дорогое для советских людей — Грузия. Кем гордится Грузия?

175

То ли Рита не расслышала хорошенько вопроса, то ли она плохо поняла разницу между словами кем и чем, а может, не подумала перед тем, как ответить.

— Чаем! — смело выпалила Рита.

— Гением гордится Грузия, — учительница негодующе за шипела. — Вот почему слово Грузия начинается с буквы «Г».

Это первая буква и в слове... ну-ну, Воробьева...

— Говнюк, — крикнул мальчишеский голос.

— Гений, — ничуть не удивившись, поправила учитель ница. — Какое слово начинается на букву «В»?

— Вылетай, Воробьева! — закричал конопатый мальчу ган и показал Рите язык.

— На букву «В»! — оглушительно завопил весь класс, и Рита проснулась.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

— На букву «В» вылетай без последнего! — выкрикивал сочный бас. Женщины торопливо соскакивали с нар и бежали к выходу.

— Поспеши, дочка, — услышала Рита голос Ефросиньи. — Не останься последней, прибьют в дверях. — Рита, Аня и Елена Артемьевна устремились к выходу. Вслед за ними ковыляла Ефросинья. Y дверей образовалась пробка. Невнятные голоса, слабые стоны, проклятья и ругань слились в неразборчивый тревожный гул.

— Вылетай без последнего! Вылетай без последнего! — предупреждал надзиратель. Ефросинья затерялась в толпе. Ри та выскочила из барака. Очутившись на улице, она прижалась к Елене Артемьевне.

— Y меня нет посуды, — растерянно проговорила Рита, когда они уже были у кухни.

— Y меня тоже, — с трудом переводя дыхание, призна лась Аня.

— И у меня... надзиратели в карцер не принесли, — заму-ченно улыбнулась Елена Артемьевна. По ее бледному лицу скатывались мелкие бусинки пота.

176

— Затеряли посуду? — участливо спросила высокая жен щина, стоявшая позади Риты.

— Не отдали нам на пересылке, — сокрушенно вздохнула Аня.

— А здесь не дадут? — с надеждой спросила Рита.

— Ты поглянь, во что льют суп, — посоветовала соседка по очереди.

Женщины подавали повару ржавые консервные банки, миски с зеленым налетом и лишь очень немногие — старые солдатские котелки. Одна протянула глубокую крышку от котелка. Повар равнодушно зачерпнул полную поварешку и плеснул в подставленную посуду. Горячая баланда, обжигая руки, стекала на пол.

— Отходи, отходи, отходи, — монотонно бубнил повар.

Y следующего окошка выдавали дневную порцию хлеба.

Каптер схмотрел в список, спрашивал фамилию и протягивал пайку с довеском, приколотым сосновой щепкой. Пайки были побольше и поменьше. Рита заметила, что ложек почти ни у кого не было. Баланду пили через край, гущу вылавливали корочкой хлеба или руками. Тем, кто поел, в третьем окошке выдавали по черпаку воды. Ее лили в грязную посуду. А раз датчица, как и повар, заученно твердила два слова: — Отходи, следующий, отходи, следующий.

— Попроси посуду у тех, кто поел, — надоумила Риту ка кая-то женщина.

— Стыдно просить, — пробормотала Рита.

— На целый день угонят... Душно в тайге. Не поешь, с ног свалишься.

— Попросим, Рита. Она права. Глянь-ка, банка большая, как у Ефросиньи, на всех трех хватит, — воскликнула Аня, — дай, тетенька, банку, новенькие мы, вернем, — упрашивала Аня. Хозяйка банки подозрительно посмотрела на Аню и по крепче прижала банку к груди.

— Не дам, — прошамкала она пустым беззубым ртом.

— Дай, милая, я никуда не задеваю.

— Возьми мою! — услышала Рита голос Ефросиньи. — На четырех бери, вместе поедим.

— Банка-то зеленая внутри, — заметила Аня.

177

— Я ж вчера тебе говорила, что из-под краски, поживей беги, не успеем поесть.

Вскоре все четверо пили из банки по очереди.

— Вы не рассиживайтесь, а то воды набрать не успеете, — предупредила Ефросинья.

Но расторопная Аня успела получить воду, пахнущую бо лотом и гнилью.

— Строиться по пяти! — закричали надзиратели.

— Хоть бы нынче поменьше молились идолу окаянному, — прошептала Ефросинья.

— Какому идолу? — не поняла Рита.

Ефросинья не успела ответить.

— Что стоишь как дохлая? Команду не слышала? — заорал надзиратель и с размаху ударил Ефросинью по голове. Женщи ны бежали к воротам, на ходу позванивая ржавыми мисками, жестяными банками, неуклюжими котелками. Они с опаской оглядывались на надзирателей и почти каждая стремилась попасть в середку.

— Не становись, девушка, с краю, — услышала Рита чей-то голос.

Ритина пятерка стояла почти во главе длинной колонны.

Кряжистый скуластый лейтенант лет сорока нетерпеливо мах нул рукой. Когда он заговорил, колонна замерла.

— Ноне вы пойдете работать на дорогу, — заметно окая, начал лейтенант. По всему строю женщин, от головы до хвоста колонны, пронесся облегченный вздох. Лейтенант помолчал, набрал полную грудь воздуха и продолжил напутственное сло во. — Не все. Только две бригады. А остальные — корчевать пни. Нормы, значить, вы должны выполнить и перевыполнить на сто двадцать три процента. — Слово «процента» лейтенант растянул и сделал ударение на «о». Оно прозвучало как про-6-цента. — Кто, значить, того, норму перевыполнит, на сто грам мов хлеба больше. Вечером добавочный черпак воды. Лошадям чижило воду вам возить. Они тоже имеют право на отдых.

Лошадь — скотина полезная. А вы?.. Кто вы есть? Вы — враги народа, саботажники, недобитые буржуи, пособники мировых капиталистов, убийцы и еще, значить, хуже. Советска власть учила вас, воспитывала, а вы ей нож в спину. Тут, в лагере, советска власть — мы. И мы вас всех, как есть, перевоспи178

таем. Не выполните норму, на карцерный паек посажу. Рабо тать так, чтоб дым из всех дырок шел, дыхательных и прочих.

Мы вас научим Родину любить pi вождя. И чтоб никаких анти советских разговоров. Узнаем — заплачете. На кого пожалует ся конвой, что не захотел, значить, выполнить требования конвоя на работе, живым в зону вернется — не прощу. Рабо тать, работать и еще раз работать, — последние слова лейте нант произнес торжественно и громко, явно кому-то подражая.

Брови его сурово нахмурились, он придирчиво и спесиво по смотрел на женщин и махнул рукой надзирателям.

— Разбиться на бригады! — приказали надзиратели.

— А нас куда? — спросила Аня.

— Вчера ничего не сказали, — недоумевала Елена Ар темьевна.

— Воробьева! — закричал надзиратель.

— Я, — негромко отозвалась Рита.

— Становись в первую бригаду, за ворота.

— Я хотела... — робко заикнулась Рита.

— Знаем, что ты хотела. За зону марш! — прикрикнул надзиратель, увидя, что Рита стоит в нерешительности.

— До свидания, Аня, — торопливо прошептала Рита.

— Вечером увидимся, — успела сказать Аня.

За зоной конвоиры окружили заключенных со всех сто рон. После того как людей пересчитали еще раз, начальник конвоя, старший сержант в офицерском кителе, приказал: — Разобрать инструмент!

Лагерные надзиратели, не глядя, совали в руки лопаты, ломы, кирки. Рите досталась странная лопата с деревянным заступом.

— Как ей копать? — тихо спросила Рита, но никто ей не ответил.

Когда женщины вернулись в строй, начальник конвоя заговорил, сопровождая каждую фразу выразительным взма хом увесистого кулака.

— Слушай правило конвоя! Шаг влево, шаг вправо, шаг вперед, шаг назад от указанного конвоем пути конвой считает попыткой к побегу и применяет огнестрельное оружие без пре дупреждения. Разговоры во время пути, невыполнение любых требований конвоя приравнивается к побегу. Выстрелов вверх

179

и окриков со стороны конвоя не будет. Предупреждаю: кон вой стреляет не по ногам, а в голову и в спину. Следуйте за конвоем!

— Долго еще идти? — шепотом спросила Рита Ефросинью.

Вместо ответа Ефросинья дернула Риту за рукав, глазами показала на конвоиров и приложила палец к губам.

— Шире шаг! Шире шаг! — время от времени покрики вали конвоиры.

...Сколько мы прошли? Километр? Два? Больше... Комары...

Тучи целые... Ася называла их мошкара и еще гнус... Лезут в глаза...

— Бегом! — приказал начальник конвоя.

Растянувшись на узкой дороге, колонна побежала. Впере ди легким спортивным шагом бежал старший сержант. По бокам, тяжело отдуваясь, трусили солдаты.

— Шире шаг! — на ходу прикрикивал начальник конвоя, молодцевато вскидывая ноги.

Пот заливал глаза, катился по серым щекам, капли его смачивали бескровные губы. Соленая влага растекалась по телу, поила таежную землю, ждущую обильных дождей. Со седка Риты справа уронила плохо привязанный котелок, но поднять его не посмела. Дорога все круче поднималась вверх.

Каждый шаг давался с трудом. Сквозь давно прохудившиеся ботинки — правую подошву Рита еще на пересылке подвязала тряпками — набились острые мелкие камешки. Боль злобно кусала непривыкшие к ходьбе ноги, жгла грудь, тоненькими иглами впивалась в пересохшее горло, подкрадывалась к серд цу, властно сжимала тело.

...Только бы не упасть... Упаду... Добегу... Упаду... С ужа сом думала Рита.

— Скорей! Скорей! Скорей! — злобно погоняли конвоиры.

Подъем наконец кончился. Пробежав еще метров двести по ровной дороге, старший сержант замедлил шаг, а минут через пять скомандовал:

— Колонна, стой!

Женщины, жадно ловя ртом воздух, стояли не шелохнув шись. Начальник конвоя чиркнул спичкой, прикурил потухшую папиросу, небрежно пустил из носа струйку дыма и выплюнул окурок под ноги.

180

— Вот мы с вами и зарядку провели. Утренняя гимнасти ка! — начальник конвоя весело заржал. — Устали? С меня пример берите! Спортом занимайтесь! Закаляйтесь! Для вас же стараюсь. Первые две пятерки, ко мне! Оставить инструмент на месте! Разбить запретную зону!

Рита осталась в строю. Колонна заключенных стояла возле железной дороги. Метрах в пятидесяти от дороги по правую руку начиналась тайга, по левую, вблизи от насыпи, куда им велели подняться, стояли одинокие сосны и ели. Сквозь них виднелась лента грунтовой дороги, а дальше шумела все та же тайга, угрюмая и непокорная. По обе стороны насыпи женщи ны вбивали низенькие колышки и, привязав к ним тонкую бечеву, натягивали ее. Дорога шла резко под уклон. Казалось, что там, куда едва доставал глаз, она обрывается в пропасть.

Рита смотрела и не могла понять, каким же чудом поезда побеждают отвесный крутой подъем.

— Смотришь, девонька? — спросила желтолицая седая жен щина в заплатанных ватных брюках. Рита кивнула головой, не в силах вымолвить ни слова. — Дивишься, небось, как паровоз по эдакой крутизне ходит? Не на такое еще здесь насмотришься.

Паровозы, они железные, а машинисты — малосрочники, ге ройствуют, вагоны часто с рельс сходят. Вот мы дорогу и подиимать будем.

Поднять дорогу?.. Как ее поднимешь?! Шутит, наверно...

Не похоже... Глаза у нее больные, слезятся... — раздумывала Рита. Когда вбили колышки и натянули бечеву, начальник конвоя предупредил:

— Веревка — запретная зона. Один шаг за нее — пуля в затрллок. Работайте! Ты, — старший сержант ткнул пальцем в сторону Риты, — отдай штопку ей, — он указал на желто лицую женщину в ватных брюках.

— Какую штопку? — не поняла Рита.

— Ту, что в руках держишь, дура деревенская. Этой дере вянной лопатой путя подштопывают. Возьми железную лопату у матушки, — начальник конвоя кивнул в сторону Ефросиньи, — а ее сегодня на вагу посадим, пусть живот поднатужит, ногами подрыгает. Ты спускайся вниз, носилки грузить. Долго гривая попадья у меня попотеет. Молись, матушка! Трудись! — Заметив, что Рита хочет что-то сказать, начальник конвоя

181

снял с плеча автомат и выразительно похлопал рукой по прикладу.

— Видишь, чем пахнет? Марш на работу! — ничего не понимая, Рита сошла с насыпи. Вместе с ней спустились еще трое, они встали возле большой кучи гравия. Вереница женщин с деревянными носилками в руках потянулась к ним.

— Полней накладывай! — приказал конвоир Рите.

— Они не донесут, — хрипло возразила Рита.

— Чтоб я последнее слово от тебя слышал! За запретку прогуляешься! — пригрозил конвоир.

До обеда Рита работала молча. Женщины иногда роняли короткие фразы вполголоса, обращаясь друг к другу. Но Ри та не знала никого из них, да и ее пока не знал никто. Иногда она глядела вверх на насыпь. Заключенные принесли бревно, сунули его по;д шпалу — ямку они заготовили раньше, — шестеро из них легли телами на самодельный рычаг. Корот кий отрезок железной дороги немного поднялся вверх. Рычаг, его почему-то называли вагой, клонился вниз.

— Раскачивайте вагу! — кричал конвоир.

— Животом налегай, матушка! Животом! Ножками дры гай! — весело хохотал начальник конвоя.

Под приподнятые шпалы женщины бросали лопаты песка и гравия. Четверо заключенных — среди них Рита узнала желтолицую — поспешно трамбовали гравий штопками.

— Штопайте лучше! — кричал начальник охраны.

— Чо зыркаешь, контра?! — пробурчал молодой конвоир, пиная Риту носком сапога. — Работай!

Солнце поднялось высоко. Тучи мелкого гнуса, как тонкая кисея, скрывали лица заключенных. Гнус жалил лицо, лез в глаза, кусал открытые руки, заползал под одежду, набивался в нос и в уши. Стоило на минуту открыть рот, и Рита с омер зением сплевывала черную от гнуса слюну. Конвоиры натянули на лица волосяные сетки накомарников и, несмотря на жару, приказали развести костры. Конвоиры подбрасывали в огонь зеленые сырые ветки. Густой дым поднимался над чадящими кострами, отгоняя таежный гнус и комаров.

— В гробу я видел такую службу, — выругался молодой конвоир, тот самый, что ударил Риту. Лопата уже дважды

182

выскальзывала из ее ослабевших рук. Рита пыталась выпря миться, отдохнуть, хотя бы минуту, смахнуть с лица крыла тую нечисть, но всякий раз, стоило ей только разогнуться, конвоир злобно кричал:

— Шевелись, контра! — и Рита шевелилась, сама не соз навая, что она делает.

— Кончай работать! Обед! — объявил начальник конвоя.

Рита, пошатываясь, подошла к подводе. Тощая лошадь недо вольно фыркала, ожесточенно хлестала себя хвостом по кру пу, яростно мотала головой, отгоняя сотни тысяч маленьких кровопийц, жадно облепивших усталое тело животного. На подводе стояла сосновая бочка с баландой. Рита, вспомнив, что у нее нет посуды, беспомощно оглянулась кругом.

— Тряпки нет какой? — спросила Ефросинья, подходя к Рите.

— Зачем она?

— Посуду накрыть, когда суп плеснут, а то мошкара туда нападает, — пояснила Ефросинья. — Пошарь в одежонке, авось найдешь.

— Нету у меня, — виновато сказала Рита.

— С гнусом поедим, бери на двоих.

Едва только повар плеснул в банку баланду, десятки кро шечных крылатых тел упали в мутную жидкость, покрыв ее тонким слоехМ умирающего и мертвого гнуса.

— Ешь! Не отловишь их, новые налетят, — ворчала Ефросинья, передавая ложку Рите. Рита с отвращением глота ла теплую бурду. Жижу выпили быстро. На дне объемистой банки лежала нечищенная гнилая картошка.

— Чего ищешь? — усмехнулась Ефросинья. — Картоху одну в котел ложат. Лопатой ее гребут с земли и в соленой воде варят.

— Немытую? — вздрогнув, спросила Рита.

— Кто мыть-то ее станет? Чем? Вода надзирателям на баню идет. С грязи-то она слаще, — вмешалась в разговор желто лицая женщина.

— Как вас зовут? — спросила Рита. — Я утром с вами говорила...

— В одной пятерке шли. Ты меня не рассмотрела. Катей

183

в девках звали, как помру, не знаю, с каким именем в гроб лягу.

— Вы еще не старые, — запротестовала Рита.

— По годам — молодая, — согласилась Катя, — двадцать семь мне, аль не похоже? Когда арестовали, девятнадцать стукнуло.

— За что же вас? — не утерпела Рита.

— За председателя нашего. Он как бугай колхозный, до баб охочий, не деревенский... Райком его к нам прислал. Ты не гляди, что я сейчас такая. Я девка справная была, коса ниже колен. Как пойду плясать, все парни мои. Завлекала я их. Теперь желтая, седая, беззубая... Уездили меня за восемь год ков. Ух, попал бы мне тот гадюка в руки! Сколько он девок опохабил... Надсмеется — и дальше. Ко мне полез. Я его живо отвадила черенком лопаты промеж очей. Озлобился он. Я в ту пору дояркой была на ферме, хворь на телят напала... Я три но чи из коровника не выходила, доглядывала за ними. Жалко их...

Как малые дети носами тычутся, смотрят на тебя, только не скажут, «помоги», мол. Ветеринар клятущий с председа телем в город укатил, и мне побежать некуда... В одночасье пятеро телков померли. Председатель бумагу на меня в суд написал: такая, мол, я и сякая, изничтожительница колхозного добра. Судили меня как отравительницу скотины. Не дьявол я, чтоб скот морить, дышит он... живой... теплый... Бабоньки, кто видел, как убивалась я возле скотины, хотели на суде слово сказать. Не пустили их... Глянь-ка, старшой что-то псам своим говорит. И собашник пришел. Не иначе, как погонят нас в другое место.

— Не каркай! — сурово оборвала Ефросинья. — Нынче нам благодать Божья: гнуса мало, работа не ахти какая тя желая.

— Ты погоди, матушка, до вечера далеко, — возразила Екатерина. — Идут к нам, людей поднимают. Пошли, коль велят, — позвала Катя.

— Поведут куда-то, — вздохнула Ефросинья.

— Может, в зону поведут? — предположила Рита.

— Какое в зону... — безнадежно махнула рукой Ефро синья, — знать, накликала Катька беду на нашу голову.

184

Женщинам приказали выстроиться. Старший сержант сло во в слово, как и утром, повторил правило конвоя. Колонна заключенных двинулась по направлению лагпункта. Куда их ведут, почему сняли с работы — заключенные не догадывались, а конвоиры молчали. Позади шел собаковод, придерживая на поводке поджарую собаку. Ее длинные острые уши торчали вверх. Примерно на полпути к лагпункту колонна свернула в узкую лесную просеку. Кое-где попадались еще невыкорче-ванные пни. Женщины, ломая строй, обходили их. Рита хотела спросить Катю, она шла рядом с ней, куда их ведут, но Катя, заметив, что Рита порывается заговорить, так посмотрела на нее, что у Риты пропала всякая охота разговаривать. Шли шагом. Начальник конвоя почему-то не увлекался спортив ным бегом. Конвоиры лишь изредка ругались сквозь зубы.

Колонна вышла на большую поляну, сплошь усеянную боль шими пнями. Совсем недавно на этой поляне хозяйкой была тайга, а сегодня ее великаны-дети лежали поверженные на земле. Люди уже успели обрубить и сжечь мохнатые лапы их колючих ветвей. Капли душистой смолы просачивались сквозь незасохшую кору, как сукровица, что иногда вытекает из глу боких ран убитого человека. Под присмотром конвоиров раз били запретную зону, разобрали колуны, топоры и пилы — их привезли на телеге перед самым приходом заключенных — и выстроились в ряд, ожидая команду начальника конвоя.

— Пять человек ко мне! Приготовить костры! — приказал старший сержант, отбиваясь от наседавшего гнуса. Никто не тронулся с места. — Ждете, когда сам отберу людей? Не хо тите по-хорошему помочь советским солдатам?! Гитлеру слу жили, а нам нет?

— Не тяни резинку! Гнус сожрет. Выбери сам людей, — посоветовал молодой ефрейтор, ударив себя ладонью по лбу.

Старший сержант, ругаясь и отплевываясь, вывел пять женщин. Среди них Рита увидела Ефросинью.

— Много пятерых-то... Норму кто за них отработает? — спросила Катя.

— Норму?! — взвился старший сержант. — Свинья желто мордая! Вам сегодня не зачтется то, что вы на дороге сдела ли. Дадите тут сто двадцать три процента, получите горбыли.

Не дадите — на триста грамм посадят. — Глухой ропот, как

185

болезненный стон, вырвался из груди многоликой толпы. Се рые глаза соседки Риты горели злобой, а почерневшие натру женные руки судорожно сжимали топорище тяжелого колуна.

— Наколоть дров для костров! — прорычал начальник конвоя. — Остальные пилить бревна на метровые поленья. При ступить к работе!

— Матушка Ефросинья! Сколько мы с тобой не виделись!

Здравствуй, родная! — с насмешливой издевкой заговорил со баковод, обнажая в улыбке ровные белые зубы. — Иль не рада мне? Целый месяц в разлуке были.

— Чо шнифты пялишь на молодого парня?! Женить на себе задумала? Женись, Митяй! Попы народ охмуряют, загре бешь кучу денег! — развеселился начальник конвоя.

— Женюсь! Боговерующим буду! — под дружный смех конвоиров пообещал собаковод.

Ефросинья повернулась к нему спиной, перекрестилась и взяла топор в руки.

— Пускай дровишек сперва наколет. Не трожь ее, — попросил рябой курносый ефрейтор.

Визг пилы и глухой стук топоров разорвал вековечную таежную тишину. Рита пилила в паре с Катей. Если работая на дороге она думала, что гнус съест ее, то здесь она утратила способность мыслить. Ей казалось, что лицо, облепленное гну сом, превратилось в сплошную незаживающую рану, что вос паленные глаза закроются, чтоб больше никогда не открыться.

— Свежую кровь гнус любит, — прошептала Катя. — Облепили они тебя, не дай Бог. Потерпи маленько... Денька через два пропадут они. — Рита хотела предостеречь Катю, но к своему удивлению услышала, что стук топоров и лязг пил почти умолк.

— Глянь-ка, Ритка, какую комедию ломают бесстыжие, — гневно прошептала Катя. Шагах в десяти от того места, где Рита пилила дрова, дымился небольшой костер. Перед ним на круглом обрезке бревна сидел собаковод. Чуть поодаль стояла Ефросинья. Вокруг них полукругом столпились конвоиры. И

лишь один, ефрейтор, тот самый рябой, что просил не трогать Ефросинью, отошел в сторону.

— Матушка Ефросинья! Соглашайся замуж за меня! Я — боговерующий! Хочешь, забожусь? — собаковод набрал пол186

ную грудь воздуха и громко выругался, — в бога, в Христа, в богородицу, в рот и в нос и двенадцать телег боженят и в каждого божененка, что ростом с маковое зернышко.

— Вот дает! — восхищенно восклицали конвоиры.

— Подженюсь — на руках заношу, мертвечиной кормить стану. Троих беглецов за месяц убил, что не виделись с тобой.

Любишь человечинку, матушка попадья? — продолжал изде ваться собаковод.

— Ты ее с Рексом познакомь! — посоветовал старший сер жант.

— Не пойдешь за меня замуж — кобелю тебя отдам! Он у меня заслуженный, три медали имеет! Подженишься, Рекс, на матушке Ефросинье? Женись, псина, разбогатеешь! — бала гурил собаковод, ласково поглаживая любимого пса.

— Песнями завлеки матушку! — подлил масла в огонь молчавший до этой минуты конвоир.

— Споем, Ефросинья! — оживился собаковод и, скорчив постную мину, загнусавил речитативом: Отец наш благочин ный пропил ножик перочинный и тулуп овчинный.

— Омерзи-и-и-телыю, омерзи-и-ительно, омерзительно-о... — мощным басом подхватил молодой конвоир, ударивший утром Риту.

— Подпевай, матушка! Рекс рассердится! — предупредил собашник и снова завыл. — А для попо-о-о-вской глотки, лишь кусок селе-е-дки, да стаканчик во-о-дки.

— Удиви-и-и-телыю, удиви-и-тельно, удиви-и-тельио... — тон ко, по-бабьи, запищал старший сержант, давясь от смеха.

— Матушка! Голоса твоего не слышу! — рассерженно орал собашник. — Обижают нас, Рекс! Куси свою супругу законную! Фас!

Пес ощетинился, глухо заворчал и, чувствуя, что отпущен на длинный поводок, прыгнул к ногам Ефросиньи. Из жаркой собачьей пасти блеснули острые клыки. Рекс поднялся на задние лапы, а передними уперся в грудь Ефросиньи. Морда его была вровень с ее лицом.

— Пой, матушка! Рекс — мужик строгий, — грозно пре дупредил собашник, оттянув пса к себе.

— Убейте меня, — взмолилась Ефросинья. Она широко, по-русски, перекрестилась и подняла глаза кверху. Губы ее

187

что-то беззвучно шептали, но что, Рита расслышать не могла.

— Не запоешь, Рекс одежонку сорвет! До вечера гнуса покормишь! — орал взбешенный собашник.

Рябой ефрейтор круто повернулся к нему.

— За что измываешься над старухой? — срывающимся голосом закричал он.

Конвоиры на минуту опешили. Первым пришел в себя старший сержант.

— Седугин! Вы не имеете права делать замечания стар шему по званию!

— А вы не имеете права издеваться над заключенными!

— гневно возразил Седугин.

— Рекс! Тащи матушку за запретную зону! — зашелся в крике собаковод, спуская с поводка верного пса.

Мускулистое собачье тело взметнулось вверх. Глухой удар и Ефросинья упала на землю. Она закричала пронзительно и громко, а руки ее беспомощно потянулись к собачьей морде. Могучие челюсти сомкнулись вокруг кисти левой руки.

Острые белые зубы жадно грызли тело.

— Забери пса! Обоих пристрелю! — дуло автомата смотре ло в грудь собашника, указательный палец Седугина лежал на спусковом крючке. Собашник с силой дернул Рекса за пово док и вместе с ним испуганно попятился назад.

— Брось оружие, Седугин! Под трибунал пойдешь! — за гремел начальник конвоя.

— Заступаешься за контру?

— Из-за них нас сюда прислали!

— Они людей на воле травили!

— Убивали!

— Жгли!

— Гнуса кормим из-за них! — дружно зашумели кон воиры.

Седугин затравленно оглянулся и всюду видел глаза кон воиров, осуждающие и враждебные.

— Смотрите, братцы, что он делает! — воспрянул духом начальник конвоя, почувствовав всеобщую поддержку. — Бы товиков самоохрана водит на работу. Из малосрочников. Не будь контриков, и нас бы сюда не пригнали. Кого охранять?

188

Лес? Он не сбежит. Другие солдаты в городах служат, к бабам бегают... А мы?! Тайга! Гнус! Света нет! Нового человека не увидишь! А кто виноват?! Они! Фашисты! С попадьей пошу тить хотели, а Седугин за автомат! Загремишь теперь в Лагерь!

— Ты отправишь? — криво усмехнулся Седугин.

— Военный трибунал! Оружие на товарищей поднял. За кого! Ее муж всю жизнь людей обжуливал. Дурманом бо жественным торговал! Чего уши развесили, контрики? За ра боту.

Заключенные поспешили выполнить приказ старшего сер жанта. До вечера работали молча. Собашник незаметно ушел.

Конвоиры сидели у костров, мрачные и обозленные. Старший сержант бесцельно ходил взад и вперед, изредка приподни мая накомарник. Седугин, нещадно дымя самокруткой, пы тался заговорить то с одним, то с другим конвоиром, но они отворачивались от него. Ефросинья вместе со всеми пилила бревна. Окровавленную прокушенную кисть руки она украд кой прижимала к платью. На ее грязном платье расплывались темнокрасные пятна. Начальник конвоя запретил делать пере вязку.

— В зоне перевяжешь! — коротко крикнул он.

Солнце скрылось за высокими деревьями. Синий вечер, напоенный ароматом душистой хвои, неслышно подкрады вался к земле. Начальник конвоя вынул из кармана часы, вдоволь полюбовался ими, насмешливо, с чувством превосход ства посмотрел на конвоиров и приказал: — Строиться! Инструменты на плечо! Каждый захватит по полену!

— Инструментов много! Не донесем дрова! — выкрикнул женский голос.

— Ко мне, кто кричал! — приказал старший сержант.

Никто не шелохнулся. Отчеканивая каждое слово, началь ник конвоя в третий раз за день прочел неизменное правило.

Пока шли лесной просекой, конвоиры только покрикивали на заключенных. Когда колонна вышла на большую дорогу, на чальник конвоя приказал:

— Лечь!

Роняя тяжелые поленья на ноги соседок, женщины упали на землю лицом вниз.

189

— Встать! — заключенные, торопливо хватая с земли ин струмент, с трудом поднимая поленья, встали. — Лечь! — Ефросинья замешкалась. Катя с силой дернула ее за руку и они обе упали. Над тем местом, где только что стояла Ефро синья, низко просвистела пуля. — Встать! — женщины под нялись. — Лечь! — колонна продолжала стоять. — Не подчи няетесь законным требованиям конвоя?! — зловеще спросил старший сержант.

— Не изгаляйтесь над нами! — услышала Рита женский крик.

— Предупреждаю! Пререкания с конвоем, невыполнение требований конвоя приравнивается к побегу. Лечь! — многие женщины легли. Однако человек пятнадцать, и среди них была Рита, продолжали стоять.

— Привести оружие в боевую готовность! — задыхаясь от злобы, приказал старший сержант. Конвоиры сноровисто и скоро, как на ученье, сняли автоматы и отвели предохрани тели. «Вот и все, — успела подумать Рита, — лечь не хочу!

Десять лет... Каждый день вот так... Не лягу!»

Седугин отпрыгнул в сторону.

— Я пристрелю тебя! — крикнул он, направляя дуло сво его автомата в голову старшего сержанта. Лицо начальника конвоя посерело, губы дрогнули, глаза заморгали часто-часто, руки опустились вниз.

— Дурачье! — заговорил Седугин, не повышая голоса. — Расстреляете сразу пятнадцать человек — затаскают. Это вам не одного убить при попытке к побегу. Не слушайте этого психа ненормального. Ста-а-рший сержант! Он на гражданке сапоги чистить будет!.. Их убьете? И меня вместе с ними?

Судья — тайга, а медведь — прокурор? За политических не накажут? И за меня простят? Так думаете? Отпустят. Простят.

А польза какая? Медаль на мягкое место повесят? Стреляйте в меня! Стреляйте в матерей своих! Они вам в матери годят ся... Стреляйте, коль вы звери, а не люди!

Конвоиры глухо заворчали. Двое из них, не ожидая ко манды, закинули автоматы за плечи. Один опустил автомат дулом вниз. Четверо нерешительно мяли приклады в руках.

Палец Седугина оставался на спусковом крючке.

190

— Автоматы на плечо! — сиплым осевшим голосом прика зал начальник конвоя. — Встать! Колонна, шагом арш!

Шестьдесят пять женщин и девять конвоиров тронулись в путь. Заключенные знали, что их ждет в лагере. Один из кон воиров, молодой, здоровый и сильный, шел навстречу неве домой судьбе.

ЕФРОСИНЬЯ

Прошло двадцать четыре дня с того вечера, когда Риту привезли на шестьсот семнадцатый лагпункт. В неведомых Ри те волшебных городах и селах отрывной календарь расска зывал людям, что сегодня второе воскресенье первого осенне го месяца, что со дня рождения младенца Иисуса, подарив шего миру закон любви и прощения, прошло тысяча девять сот сорок четыре года восемь месяцев и пятнадцать дней.

Впервые за пять недель Рите, как и всем заключенным, выпал свободный день. В незастекленные окна бараков врывался удушливый горький ветер. Со вчерашнего вечера горела тай га. Светло-рыжие языки горячего пламени жадно слизывали зелень ветвей, сжигали деревья и траву. Туча густого дыма окутывала лес, растекалась над землей, по-гадючьи заползала в каждую щель. Огонь убивал все живое на своем пути, грозил и самому начальнику лагпункта, и мечущейся в беспамятстве Ефросинье.

— Пятый год в тайге. А такой пожар впервой вижу, — заговорила Катя, напоив Ефросинью.

— Дышать трудно... Раньше тайга горела? — спросила Рита.

— Пожарче горела, но все боле летом, а чтоб такой по жарище осенью — не упомню. Тут в это время дожди за всегда шли. А недели через две заморозки стукнут... Очнулась, кажись... Зовет... — всполошилась Катя. Ефросинья смотрела проясненно и осмысленно.

— Помогите встать, дочки... Посидеть охота, — попросила она.

Рита и Катя посадили больную и прислонили ее к стене.

19]

— Елена Артемьевна, неужто и пособить нечем? — глухо спросила Аня, жалостливо, по-бабьи шмыгая носом.

— Чем я могу помочь, Аня? Любовь Антоновна, скажите хоть вы слово. Вы — терапевт, а я... Кто я? — обратилась Елена Артемьевна к маленькой сухой старушке, с вечера не отходив шей от больной.

Любовь Антоновна вздохнула и отвернулась. Она долго молчала, смотря куда-то вдаль поверх голов сидящих перед ней женщин.

— Мне неудобно повторять вам прописные истины, но та кова участь врача. Y Ефросиньи Милантьевны аритмичный пульс недостаточного наполнения. Температура около сорока, точно не скажу. На фоне жесткого дыхания в легких прослу шиваются сухие хрипы, их можно услышать и без стетоскопа.

Рана на руке воспалена, выделяет гной. Язык обложен сплош ным желтым налетом. Тошнота, рвота, сухость во рту, мутная моча. Ефросинья Милантьевна истощена, у нее нездоровая пе чень, язва желудка и... не буду продолжать. Что пользы, если я перечислю все ее недуги. Главное — помочь больному. Но как? Y меня есть лекарство? Травы, на худой конец? Может, меня послушает лекпом? Вы видели его вчера, а я с ним разго варивала. Порядочный врач санитаром его не возьмет рабо тать...

— Он до лагеря в пивной вышибалой был, — равнодушно, ни к кому не обращаясь, проговорила синеглазая молодень кая девчонка, вчера приведенная в барак вместе с Любовью Антоновной.

— А ты не врешь, Лида? — не поверила Аня.

— За вранье деньги не платят. Мы — земляки с доктором вчерашним. Дядей Кириллом его зовут. Городок у нас неболь шой, я там почти всех местных знала, а уж его... Папаня мой до войны закладывал шибко, наберется он, заскандалит, а дя дя Кирилл по шее ему накошмыряет и на улицу выкинет.

Папаня пьяный никого не слушал, меня только одну, я сама его из пивной забирала, потому что маманю гнал он. Y дяди Кирилла жена пивница, бабой Марущачкой звали ее, а он вроде как помогал ей. В войну папаню на фронт забрали, а дядю Кирилла оставили, он кривой на один глаз, выбили ему по пьяному делу. Он и сам потом зашибал не меньше папани.

192

В позапрошлом году задрался он с одним сапожником и убил его. Засудили дядю Кирилла, а он тут доктором заделался.

Была б я пивницей, как баба Марущачка, меня б старшей над всеми докторами поставили, — вздохнув, закончила Лида.

Любовь Антоновна улыбнулась краешком губ, Аня пожала плечами, Елена Артемьевна отвернулась, Катя задумалась о чем-то своем, Рита печально молчала.

— Твой дядя Кирилл и так старший, — заговорила Катя, — он на мужской командировке доктором и к нам ходит.

Убил человека — и бесконвойник. Шатается свободно и го рюшка ему мало. А мы... Водички изопьешь, Ефросинья? Схо ронила я тебе малость.

— Побереги ее, не хочется... — отказалась Ефросинья.

— Как бы ее завтра на работу не потащили, — опасливо прошептала Катя.

— Не говори глупости! — сердито оборвала Елена Ар темьевна.

— Зимой нонешней, кому дядя Кирилл освобождение не давал — отказчиком считали, — спокойно возразила Катя.

— А как отказчиков наказывали? — сглотнув подступив ший к горлу ком, спросила Рита.

— В карцер сажали, там морозильник зимой. Здоровый пять ден понудит — калекой выйдет.

— А больные?! — вырвалось у Елены Артемьевны.

— Их ногами вперед из карцера выволакивали и за зоной хоронили. Помню я одну женщину, она ноги себе поморозила, идти не могла, ее за руки к саням привязали и поволокли на работу.

— Но почему же он Ефросинье освобождение не дал?

— Вы как дите малое, Елена Артемьевна. Кирилл — му жик добрый... Он десять освобождений даст бытовикам, за нас его бьют крепко. А потом опять ж е задаром и кобель не лает. Дядю Кирилла задарить надо. А чем его одаришь? Бахи лами, — Катя мельком взглянула на резиновые бахилы, огром ные и неуклюжие, и невесело усмехнулась.

— А из чего бахилы делают — заинтересовалась Лида.

— Из капусты, — басом ответила Катя.

— Не обманывайте меня, я не ребенок.

193

— Не маленькая... сама вижу. А спрашиваешь, как девоч ка трехлетка, что у .матери дознается, откуда дети берутся.

Разуй глаза и погляди. Бахилы делают из покрышек автомо бильных. Идешь по земле и след оставляешь, как грузовик...

Конвою это сподручно. Тяжелые они, большие...

— Неужели такого больного человека на работу погонят?

— Погонят, Елена Артемьевна... Я сама видела, и не раз, — обреченно вздохнула Любовь Антоновна.

— Вы — доктор, вот и скажите им, что она больная, — выпалила Лида.

— Мне и фельдшером запрещено работать. Если б я че ловека обокрала или убила — тогда пожалуйста, милости просим. Восемь лет я на общих работах. В чем виновата, сама до сих пор не знаю. Держат в лагерях, значит так надо. Два раза писала в центр, просила разобрать мое дело. Ответ один: «Для пересмотра дела оснований нет». Тройка всегда права.

— Неужто не разберутся? Так на вечные времена и бу дете вы во врагах ходить?

— Разберутся, Рита, да нас в живых тот разбор не заста нет... «При жизни нужен добрый ужин...» Майков... Любила я его когда-то... Кажется, что это было в прошлой жизни, до рождения.

— Пойдем, Рита, я тебе на ушко два слова скажу, — позвала Елена Артемьевна. Они отошли к двери. Женщины сгрудились на нарах, подальше от входа, и поблизости не было видно ни одной. Елена Артемьевна обняла Риту за шею и зашептала ей прямо в ухо: — Y меня кольцо есть обручальное... Я его даже для Бо реньки не продала. Память одна единственная осталась. Не нашли его при обысках. Я спрятала хорошо. Ты поговори с Лидой, может, она сумеет Кирилла уговорить, чтоб Ефросинью от работы освободили. Отдам я кольцо... Бог с ним...

— Не получится у меня, Елена Артемьевна... Не умею я, — чувствуя, что вот-вот она расплачется, Рита замолчала.

— С Катей посоветуйся, попозже, а я еще с Любовью Анто новной побеседую. Она давно в лагерях, должна знать, как такие взятки дают. Когда-нибудь я тоже научусь взятки да вать... До каких мерзостей доходим... Вы с Лидой одногодки, она тебя скорее послушает.

194

— Поговорю, Елена Артемьевна.

— Пошли, а то заподозрят нас.

Они вернулись на место. Катя оживленно расспрашивала Лиду.

— Вас только двоих вчера пригнали?

— Нет. Девять человек. Меня и доктора в ваш барак, а тех, семерых, по другим развели. Вы еще с работы не верну лись, когда я пришла.

— Чего вчера к дяде Кириллу не подошла?

— Забоялась. Я ему до войны за папаню камнем голову расшибла. Грозился поймать меня... Тюремным отродьем про звал. Y нас в семье никто в тюрьме не сидел... я первая...

— За что же тебя? — равнодушно спросила Катя.

— За язык. Я до анекдотов охочая. Смешное люблю. С

парнем одним встречалась, а он мне анекдот рассказал. Я тем анекдотом с подружками поделилась. Кто-то на меня письмо в милицию без подписи послал. Следователь спрашивал, от ко го первого я анекдот услышала — не призналась я. Скрыла.

На суде говорили, будто я сама сочинила его. Не умею я со чинять, хоть зарежь, не умею. Хотя бы дождь пошел...

— Поди ко мне, — тихо окликнула Ефросинья, шаманив Риту пальцем. Рита вплотную приблизилась к больной.

— Помру я скоро... Без исповеди... Без святого причастия...

без покаяния... Грехи-то мои некому отпустить... Страшно по мирать без отпущения... — отдыхая после каждого слова, гово рила Ефросинья. — Денька три... протяну еще... Кабы собашник... псу не скормил меня... Доведется помирать в бараке...

ты баптисток попроси, чтоб они псалмы царя Давида перед смертью моей почитали... Отступились баптисты от церкви...

От отцов и учителей наших... предания святые хулят... богоро дицу и молитвы отцов не чтут... Священное писание по памяти читают... Хоть и грех от баптисток слушать, а хочу я слова