Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

лет, а поэтому она не может быть расстреляна. Заканчивая свое выступление, я прошу вас, граждане судьи, во имя справедли вости и милосердия, за разбитый бюст великого вождя, за шан таж, вымогательство и разврат, за поругание могил близких приговорить подсудимую Воробьеву к двадцати годам лишения свободы и к поражению в правах, после отбытия меры наказа ния, сроком на пять лет. Ваш гуманный приговор с радостью и чувством удовлетворения встретит советская общественность.

И если бы поднялись из гроба ее отец, тетя, брат, они аплоди ровали бы вашему приговору или, скорее всего, вместе со мной потребовали казни виновной, казни скорой, жестокой, мучи тельной!

Прокурор удовлетворенно вздохнул, тщательно вытер вспо тевшее лицо, бросил на Ригу последний уничтожающий взгляд и не торопясь сел на место. Защитник нерешительно встал, шумно, с присвистом вздохнул, неловко потоптался на месте и заговорил просящим, неуверенным голосом.

— Сс-чч-п-тааю выс-выступление го-государственного обви нителя пра-правильным. Я нне с-согласен с ссним в одном, ммоя под-защитная еще ммолода. Окна свер-ши-ила пре-сс-тупление, но ммо-жет ееще ис-спра-а-виться. В с-со-ветских ла-а-герях нне ппа-а-ка-зыва-а-ют зло-зло-умыш-ленников, а-а ии-с-сп-рав-ляют.

По-о-этому про-о-шу дать Во-о-ро-бье-вой два-а-дцать лет ли-ли-ше-ния сво-о-боды, нно нне к-а-а-к нна-ка-зание, а ка-ак ме-ру ввос-ии-та-ния. Я на-а-деюсь, что Вво-робьева пос-ле дд-вад-ца-ти ле-е-т пп-е-е-ре-восиитания в-мес-те сс на-ми ббу-дет ст-т-ро-ить сс-вет-лое бу-уу-ду-щее ко-омму-низ-ма.

Последнее слово защитник произнес нараспев. Судья, вы держав небольшую паузу, обратился к Рите.

— Подсудимая Воробьева! Суд предоставляет вам право сказать последнее слово.

Последнее слово... И больше ничего не будет. Тетя Вера...

Зачем она сияла меня?.. Двадцать лет... Я не выдержу... Не вер нусь... Куда возвращаться?.. К кому?..

— Подсудимая! Вы используете свое право на последнее слово? или отказываетесь от него? — терпеливо спрашивал су дья. Недолго выждав, судья облегченно вздохнул. Подсудимая добровольно отказалась от последнего слова и никто не в праве упрекнуть в чем-либо судыо. Процессуальные нормы соблюде ны, нарушения закона нет.

78

— Суд удаляется на совещание, — громко объявил судья.

— Я скажу последнее слово, — неожиданно для всех раз дался звонкий девичий голос. В боковой комнатушке, пышно названной залом суда, появилась Домна. Судья, прокурор и за щитник на мгновение растерялись. Воспользовавшись их заме шательством, Домна заговорила: — А виноват мой брат Ким Пантелеевич Киреев. Брат об манул Риту. Он сказал ей, что мой бывший отец, директор заво да номер сто девяносто восемь, освободил Риту от работы...

— Гражданка Киреева! К судебному разбирательству ваше заявление не имеет никакого отношения. Суд окончен, и мы...

— Выслушайте меня! — перебила Домна Ирисова. — Вы можете мне не поверить, и какая вера сумасшедшей? Мой па почка сумел уговорить врача, чтобы он дал мне такое заклю чение... Но вы, товарищ прокурор, поверите мне. Ваш сын Се нечка ухаживает за мной. Он влюблен в меня, и вы это знаете.

Три дня назад я потребовала, чтобы он рассказал вам всю правду о том, как я и

К и м

устроили день рождения, как мы пригласили Воробьеву, как меня споил ваш Сенечка, а Воро бьеву — Ким. Мой брат не позволил Сенечке переспать со мной.

Он дал ему по физиономии. Но зато Сеня, перед тем, как Ким отколотил его, помог Киму затащить Риту в отдельную комнату.

Сеня слышал своими ушами, что Ким договаривался передать Риту, после того, как сделает с ней все, Виктору Каинову, сыну начальника ОРСа, а Каинов, в обмен за Риту, даст ему Зиму Краснову. Я сводила Сеню к своей тете, Долматовой. И она рас сказала, что утром, пятого марта, она видела Риту Воробьеву в спальне Кима. Рита была почти голая, избитая в кровь. Я знала, что Сенька трус, что он не посмеет рассказать вам правду. Я

сказала ему, а передо мной он ходит на задних лапках, чтоб он спрятал меня в диване, который стоит в вашем домашнем ка бинете. «Если ты не поговоришь с отцом в моем присутствии, — пригрозила я ему, — то не показывайся мне на глаза». Сенька выполнил мой приказ. Когда вы вернулись с работы, он рас сказал вам все как было, а вы ответили: «Щенок! Не суйся в дела своего отца! Я лучше тебя знаю, что мне делать». Сенечка захныкал, стал просить, чтобы не строго наказывали Риту, а вы выгнали его из кабинета. Позднее, когда все в вашем доме за снули, Сенька выпустил меня.

79

Пока говорила Домна, в комнате стояла тишина. Никто не попытался перебить ее. Прокурор дышал тяжело и часто, как загнанная лошадь. Забыв об отутюженном носовом платке, прокурор тыльной стороной ладони вытирал обильно струящийся пот и бросал в сторону судьи умоляющие взгляды. Ирисов за гадочно молчал. Пусть помучается подлец... Будет знать, как подсиживать меня... Юридически — я прав. Официального заяв ления в суд не поступало... Судебный разбор окончен...

Мало ли что наговорит публика после суда... Киреева не свидетельница... И пришла она поздно... заседатели? Они у меня вот где сидят! — судья незаметно сжал кулак. — Пусть попробуют пикнуть... Свидетели?.. Сами как миленькие за лож ные показания сядут... Конвой?.. А что конвой? — им-то какое дело... Секретарша?.. Она — особа молчаливая... Защитник?.. Ну, этот человек божий и каждого скрипа боится... Заикнется — и попрут его, косноязычного, из адвокатуры... Где устроится?..

— дворником?.. Воробьева?... Господи, да разве девчонка не знает и сама, что она не виновата... А Домна?.. Ну и молодежь пошла... Стараемся для них же, а они разоблачают нас... Сами напаскудили, их грешки прикрывают, — и на тебе благодар ность... Ай да Домна! — не девица, а печка настоящая!.. Ну хватит...

— Я предлагаю вам покинуть зал суда, гражданка Киреева, — не повышая голоса, приказал судья.

— Я не уйду! — выкрикнула Домна.

«Без спички пожар наделает», — подумал Ирисов.

— Конвой! Удалите из зала суда посторонних, — громко распорядился судья.

К Домне подошел рослый милиционер и взял ее за руку.

— Пустите меня! Я хочу попрощаться с Ритой! — попро сила Домна.

Милиционер нерешительно посмотрел на судью.

— Я требую очистить зал суда от посторонних, — возвысил голос судья.

— Прости меня, Рита! Они бандиты! Я — такая же. Но прости меня! — голос Домны звучал все глуше и глуше и на конец смолк где-то вдалеке.

— Суд удаляется на совещание.

80

В его голосе не было ни волнения, ни гнева. Он буднично и просто объявил перерыв заседания суда.

— Товарищ Охрименко! Ваше мнение о наказании подсу димой Воробьевой?

— Я согласен с мнением прокурора... Только, товарищ Ири сов, поймите меня правильно... Эта Киреева, она уж больно того... складно врала, — заседатель судорожно погладил лысы-ну и опустил глаза.

— Во-первых, Киреева — не свидетельница. На нее не ссы лался ни защитник, ны подсудимая Воробьева. Мнения посто ронних людей, случайно попавших в зал суда, судом не учиты ваются. Во-вторых, Киреева сделала свое заявление после пре ний сторон и даже после того, как подсудимая категорически отказалась произнести последнее слово. По существующим процессуально-правовым нормам социалистического законода тельства суд не имеет права рассматривать какие бы то ни было новые факты после того, как произнесено последнее слово подсудимого, или если он без уважительных причин отказался произнести последнее слово. В-третьих, в распоряжении суда имеется заявление родных Киреевой, что их дочь, Домна Пан телеевна, которая незаконно пыталась давать так называемые показания, страдает психическим заболеванием. К заявлению приложена справка врача-психиатра. Справка удостоверяет, что гражданка Киреева Домна Пантелеевна страдает параноидной формой шизофрении и нуждается в стационарном лечении. Со гласно букве и духу закона, показания невменяемых душевно больных не рассматриваются судом. Я признаю, что сделал гру бую ошибку, потому что не вынес до сих пор решения о при нудительном лечении гражданки Киреевой. Сегодня, после окон чания разбора дела подсудимой Воробьевой, мы рассмотрим поступившие документы на гражданку Кирееву. Я надеюсь, что она будет помещена в психиатрическую больницу, где ей ока жут своевременную квалифицированную медицинскую по мощь. Если желаете, можете ознакомиться с упомянутыми мною документами.

— Мы вам верим! — твердо отчеканил второй заседатель.

— Что вы?... Я так... По несознательности... Я со всем со81

гласный, — пролепетал Охрименко, выдавливая на лице жал кую угодливую улыбку.

— В вашей принципиальной честности, товарищ Кузьми ных, я не сомневаюсь, а вот Охрименко... Что я могу сказать?

Брат заслуженного товарища и... сомневается. Отец за сына, а брат за брата не отвечают... Но все же... Товарищ Охрименко, наверно, не забыл, что не так давно на него поступило клевет ническое заявление о его мнимых хищениях... Прокуратура сумела восстановить истину... доброе имя и честь товарища Ох рименко, а он чуть не поверил ложному обвинению душев нобольной девушки, которая сама не сознает, что говорит.

— Товарищ судья! — взмолился Охрименко, — ошибся, каюсь... я ни на полмизинца не поверил этой сумасшедшей.

Двадцать лет... Вячеслав Алексеевич хватил через край...

Оно, конечно, по закону, но Воробьева подаст кассацию... Там утвердят приговор, сомневаться не приходится... не те време на... Это присяжные могли оправдать даже за покушение на убийство градоначальника Трепова... и все же подстраховать себя неплохо... Запишем в приговоре, что заслуживает двадца ти лет, но, принимая во внимание... В общем, дадим десять...

Девчонка и пискнуть не посмеет... В камере отговорят, да и сама она не дура... Положим, Воробьевой теперь не до касса ций, душа в теле еле держится, где уж тут думать о писанине...

Ее и в лагерь живую могут не довезти... Но осмотрительность не мешает... Охрименко подмахнет, а вот Кузьминых?.. Попы таюсь...

— Я считаю, товарищи заседатели, что двадцать лет лише ния свободы Воробьева, несомненно, заслуживает. Однако, главная задача советского суда — перевоспитание преступника, а поэтому суд может вполне ограничиться десятью годами ли шения свободы без поражения в правах, — внушительно, с рас становкой, взвешивая каждое слово, предложил судья.

— Я против, — резко возразил Кузьминых.

— Ваша мотивировка? — лаконично спросил судья.

— Если враг не сдается — его уничтожают. Кто такая Во робьева? Враг! И враг, не желающий помочь советскому право судию. Она умышленно не назвала имен своих сообщников.

Клеветать Воробьева умеет, о ресторанах помнит, а сообщни82

ков забыла... И ей оказывать снисхождение? В тридцатые годы мы пели: Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть. Дед мой спрятал хлеб, и я вовремя просигнализировал на него. Ску лил он: семья большая — двенадцать человек, хлеба до нового не хватит, не отнимайте... А нам что за дело? Колхозы надо было организовывать, строить заводы, фабрики. А кулацкие сынки, хоть они мне и дядьками были, мешали нам. Я их мет лой и к такой матери — в Сибирь!

— Значит вы, товарищ Кузьминых, против? Если я окажусь в -меньшинстве — я подчинюсь. Ну а как поддержит меня то варищ Охрименко? тогда придется вам писать особое мнение, не выходя из комнаты совещания, — предупредил Ирисов.

— И напишу, — твердо пообещал Кузьминых.

— Перегибы бывают разные — левые и правые. Плохо с врагом поступить мягко, но ничего хорошего нет и в чрезмер ном наказании. Великий вождь указывал нам, что перегибы в ту или другую сторону — одинаково опасны. Позавчера я раз говаривал о деле с товарищем Беленьким. Он указал мне, что наказать Воробьеву непременно следует, но не очень сурово.

Для меня слово товарища Беленького — закон, а вот как для вас, товарищ Кузьминых, — не знаю. — Ирисов укоризненно посмотрел на неумолимого заседателя.

— Слабодушны мы стали... Твердости пролетарской мало.

Но если так думает товарищ Беленький — я согласен, — хму ро пробурчал Кузьминых.

— Ваше мнение, товарищ Охрименко?

— Пишите... Я ж с первой минуты согласие дал... Чист я как стеклышко.

— Прекрасно... Поторопимся, товарищи: времени в обрез.

Сегодня мы должны разобрать еще три дела. Одно о хищении пряжи, другое — о присвоении тридцати семи гвоздей, и третье — о прогуле.

— Лет на двадцать пять потянут эти дела? — полюбопыт ствовал Кузьминых.

— Не хменыне, — подтвердил судья.

— За день четырех преступников обезвредим. Сколько они в лагерях пользы принесут государству. А еще упрекают нас, что мы плохо работаем. Не даром мы свой хлеб едим, — убеж денно закончил Кузьминых.

83

Судья молча писал, не поднимая головы от неоконченного приговора.

Домна заступилась за меня... Может, и судья поймет?.. Он ж е слышал, что говорила Домна... Отпустят меня... А куда я пой ду? На могилку к Павлику поеду... И к папе... Есть же где-то их могилки... Папа был такой сильный... И снова Рита увидела себя рядом с отцом. Ей десять лет. Отец незаметно пытается взять Риту за руку. Ей стыдно, она уже большая; увидят, что за руку водят, как маленькую, — посмеются. Чтоб не обидеть отца, Рита шла впереди. Она не заметила, когда высокий пья ный мужик загородил ей дорогу. Рита не боялась пьяных. Отец иногда выпивал, но в такие часы он был особенно ласков с ней. Девочка доверчиво взглянула на незнакомого дяденьку, хотела обойти его, но он с силой схватил Риту за руку и потя нул ее к себе.

— Больно, дядечка, пустите, — попросила Рита.

— Ты куда идешь, девочка? Пошли ко мне в гости, — за плетающимся голосом потребовал пьяный.

Ответить Рита не успела. В воздухе мелькнул кулак отца.

И пьяный, нелепо взмахнув руками, упал на землю.

— Пойдем, дочка, — заторопил Риту отец. И словно она была совсем малышка, схватил ее на руки. Рита взглянула в лицо отца и не узнала его. Обычно добродушное и безвольное, оно дышало злобой и решимостью. И только почти у самого дома отец опустил Риту на землю.

Вечером тетя Маша, по случаю получки и выходного дня, поставила на стол четвертинку. Отец выразительно потряс го ловой.

— Не буду, — отказался он, украдкой поглядывая на Риту.

— Зря ты, Семен. Ведь ты не питух... С получки аль с аванса выпить не грех вовсе. И я с тобой с устатку малость про пущу. Умаялась я ныне с постирушкой, — уговаривала тетя Маша.

Отец не устоял. Когда они выпили по второму пузатому лафитничку и водки в бутылке осталось на донышке, тетя Ма ша спросила:

84

— Правда ай нет, Семен, что у тебя зазнобушка завелась?

Отец молчал. — Что ж, твое дело молодое... тридцать пятый стукнул...

— Им мать нужна, — снизив голос до шепота, ответил отец, кивнув в сторону Риты.

— Что правда, то правда, — согласилась тетя Маша. — Так ведь какая мачеха матерью зовется?

— Помолчи, Маша. Не растравливай меня, — попросил отец. — Ты спой что-нибудь.

— И то, спою, слушай.

Я пришла к тебе, родная,

Чтоб тебе сказать,

Y меня на белом свете

Есть другая мать.

Мамонька моя, вернись,

Поцелуй меня во сне,

Сказку утром расскажи,

Песенку спой мне.

И в косичку мне вплети

Цветик полевой,

Аль в могилку позови

Рядышком с собой.

Голос тети Маши плакал, как плакала обиженная девочка на могилке матери.

— Не мучь меня, Маша. Не женюсь я ни на ком... Рита...

Павлуша...

И до сих пор Рита не может забыть, что глаза отца впер вые на ее памяти налились слезами.

Отец не привел чужую женщину в дом... из-за меня, из-за Павлика... Тетя Л4аша тоже не вышла замуж... А я?.. Ну что ж е я сделала?.. Что?! Все люди — злые? Неправда!.. А Павлик...

А тетя Маша... А папа?.. А тетя Вера?.. Злые только они...

Судья... прокурор... Ким... Но почему же?.. Мысль Риты билась, как залетевшая в паутину маленькая мушка, билась в поисках выхода и не находила его.

Подбросили дельце, ничего не скажешь, — злобно разду мывал прокурор, — и еще эта Домна... Откуда ее черт принес?

85

Правдолюбцы! Котята шкодливые!.. Пантелей Иванович... Тоже мне, незаменимый руководитель... А попробуй, свяжись с ним...

Y него там, наверху, рука есть, загремишь и костей не собе решь... А хоть бы и не было руки... что с ним сделаешь?.. Кто нужней, спросят меня, — Киреев или Воробьева?.. Молчите, Вячеслав Алексеевич, — то-то же... А потом скажут: чем ваш уважаемый сын занимается? Где средства берет на пьянку?

— Опять молчите, Вячеслав Алексеевич?.. Хорошо хоть Домна, ее тетя у меня была... Постой... что она говорила? — Хри стова Богом клянусь, что испоганил девоньку Ким, неповинна она, отпущай ее, не бери греха на душу... — Клянусь, клянусь...

Без клятв твоих верю, что не врешь, старая карга... Тебя бы к Беленькому на беседу... Взвыла бы небось не своим голосом...

Что ж мне самому за эту Воробьеву садиться?.. И секретарь суда на сегодняшнем заседании — стенографистка... Одна она из всех секретарей стенографировать умеет... А дали ее, не пожалели... Попробовал бы я сегодня по-другому говорить...

Речь мою прочтут, там... Жаль Воробьеву... А что поделаешь?

Жаль... Виновна... Не виновна... Все это понятия относи тельные... Достоевщина... Милейший Порфирий Петрович мог сомневаться в Митькииом признании — ему истину подай... А

кто старушонку убил, Митька или Раскольников, Порфирию дела нет... А мой Владлен глазами только хлопает. Слушаюсь!

Какие хмотивы двигали обвиняемой Воробьевой? Мотивы... Ду рак желторотый... Сам — следователь, и мотивы ищи... Дурак-то он дурак, да пожалуй и не такой уж он дурак... Все на меня свалил. Я понимаю, конечно, что слово товарища Беленького — закон... Интересы государства превыше всего... Вы, Вячеслав Алексеевич, прокурор опытный, а я — следователь начина ющий... Подскажите, с чего начать. Хорошо хоть мыслишку о Ломтевой подкинул этому Владлену... И о выгодных маль чиках вовремя ему подсказал... Сообщницу этот балбес зря приплел — лишняя волокита... Ничего... поработают немного — поумнеют... На таких, как Владлен, спрос большой... Они быстро в гору идут... Он и часу не возился с Воробьевой... Как услыхала она, что тетя умерла, — все подписала... Нет худа без добра... Если бы тетка Домны не пришла ко мне да не сказала бы, что Воробьева «души в тетке своей не чает, за то и на позор пошла», не знал бы я, с какого бока к Воробьевой

86

приступиться... Воробьева... Дадут ей десять лет — и хватит...

Беленький промолчит, а я тем более... Подумаешь, десять лет...

За катушку ниток столько даем... За прогул — не меньше...

Чего голову себе пустяками забивать... С такими мыслями не прокурором работать, а пастухом колхозным... И то терзаться будешь... Правильно или неправильно корову кнутом хлест нул... А вдруг да она не виновата... Прощения просить у коро вы?... Миллионы людей гибнут... Чем они виноваты?.. А в лаге рях сколько их по-настоящему виноваты?.. Много? Мало? Смот ря как считать...

— Встать! Суд идет! — громко объявил секретарь.

— Именем Советской Федеративной Социалистической Рес публики... — монотонно и глухо читал судья.

Рита не улавливала смысл прочитанного. Услышав слова двадцать лет лишения свободы, она успела подумать: больше, чем Фикса говорила... Она сказала «пятнадцать». И тут ж е в сознание Риты ворвались новые слова: ...но принимая во вни мание молодость подсудимой, ее пролетарское происхождение и то, что отец и брат подсудимой пали смертью храбрых...

суд счел возможным... «Простят? Отпустят?»... десять лет ли шения свободы без поражения в правах после отбытия меры наказания... Приговор может быть обжалован...

Я оплевала могилы близких... Плюнула на тетю Машу...

Плюнула на отца... Рита увидела лицо тети Маши. Она что-то ворчит, одевает ее, грозит ей пальцем. А лицо смеется. В глу бине синих глаз — беспокойство, нежность, любовь. Не увидел бы отец, что она одевает такую большую девочку. Она протяну ла Рите куклу, нарядную, кудрявую, веселую. Волосики — чи стый шелк, — с затаенной гордостью, певуче хвалит свой пода рок тетя Маша и гладит Риту по голове. И не понять, чьи воло сики «чистый шелк», — ее, Риты, или куклы. Играй, играй, чего уж там, — смущенно ворчит тетя Маша, делая вид, что хочет разжать ручонки племяницы, крепко обвившие ее шею.

Руки тети Маши, покрасневшие от вечных постирушек, береж но и ласково гладят Риту. Сколько эти руки перестирали гряз ного чужого белья! Рубашки, простыни, пропахшие чужим потом, иногда отвратительным и вонючим. Нелегко обстиры вать чужих людей. И белье-то у них — не родное. Но копейка в дом нужна, ох как нужна. И куклу Рита хочет. Вот и купила

87

ей, заплатила руками своими. Разве же их жалко, рук-то... Я

и на куклу плюнула? И на папу? Возьми, дочка, шоколадку, скушай, она полезная. А ты, папа? Я сладкое не люблю, зубы ломит от сладкого... Десять лет... Судья что-то спрашивает?..

Велит увести, — поняла Рита.

Перед глазами плыли разноцветные круги. Руки дрожали мелкой противной дрожью. Колени подгибались. Неповорот ливое тело, налитое свинцовой тяжестью, острой болью отве чало на каждое движение. Оно не подчинялось слабеющему разуму, боролось и побеждало угасающую волю и жаждало великого покоя и глубокого сна, без мыслей и сновидений.

Но надо было встать и куда-то идти. Все существо Риты зали вала тягучая липкая тошнота. А на смену" ей пришла короткая судорога мучительной рвоты.

— Судебное заседание окончено! Конвой! Уведите осуж денную, — приказал судья.

— С ней плохо, товарищ сущья. Вырвало ее, — доложил один из конвоиров.

— Вижу'. Помогите осужденной выйти. Кто будет у/бирать за пей? Уборщица — тоже человек. Безобразие, — громко возму щался судья. Прокурор, не глядя на Риту, бочком протиснулся в дверь. Защитник попытался что-то сказать. Слово, начинав шееся с длинного «р-р-рр», так и застряло в горле «талантли вого» адвоката. С трудом передвигая ноги, Рита с помощью дву'х конвоиров вышла на уллищ/. Черный ворон, наглухо за крытая машина с еле видимым решетчатым окошком, ждал свою пассажирку. Конвоиры помогли Рите сесть.

— Пошел! — крикну'л один из них.

Черный ворон медленно, как кладбищенский катафалк, которому некуда торопиться, тронушся с места. Но с каждым поворотом колеса черный ворон набирал скорость. Он спешил, как спешит его зловещий тезка, учуявший, что чья-то смерть близка, что скоро он полакомится холодной мертвячиной. Бли же и ближе железные ворота тюрьмы. Они терпеливо ждут возвращения Риты, ждут, когда их широко распахнут перед ней.

88

В КАМЕРЕ ОСУЖДЕННЫХ

— Никаких жалоб, Рита, не пиши. Зряшная работа.

— Вы не правы, Аня...

— Пущай сама девочка решает. Какую задумку имеешь, Рита?

— Я ничего не думаю, Аня.

— Так-то оно лучше, пожалуй... Я ведь тоже не полити ческая. По пьянке сболтнула, ну и меня как политика осудили.

— А что лее вы все-таки сказали? — вмешалась в разговор полегшая женщина.

Три ночи она спала рядом с Ритой, заботливо укрывая ее поношенной шерстяной шалью.

— Не упомню, Елена Артемьевна. Из госпиталя пришла весточка, что брату моему обе ноги и правую руку отрезали.

Ну, известно, повыла я с бабоньками. Опосля собрались у Лу керьи. Она самогонку гнала, первачком попотчевала нас. Креп кий первак... горит... Одна молодуха стала сказывать, да и сама я про то хорошо знала, что мужика ее, Егора, за квартиру посадили...

— За какую квартиру? — поинтересовалась Рита.

— За обныкновенную. Y Егора сестра до войны в Полтаве жила. В войну вакуировалась. Вернулась, а квартиру ее на чальник занял, он и на фронте не был, пороху не шохал. Егор из госпиталя приехал на побывку. Видит — в доме чужие люди.

Где сестра, спрашивает Егор. А тот начальник нос воротит, молчит. Соседи подсказали Егору, что его сестру в подвал согнали. Пришел он к ней, а там темно, сыро, холодно. Ребя тишки болеют, кашляют, плачут. Егор к начальству жаловаться пошел. Не имеете полного права, — говорит, — выгонять мою сестру. А те в ответ ему: В ее квартире на законном основании проживает ответственный товарищ. О его выселении не может быть и речи. Отстроим дома, получит ваша сестра квартиру.

А пока война, трудности. Егор к бугаю тому ответственному пришел и кричит. Выметайся сей момент из дома! Бугай — на Егора. Егор не утерпел и давай этого ответственного косты лем охаживать. В щепки поломал на нем костыль. Засудили

89

Егора на восемь лет... И на медали его не поглядели, калечество во внимание не взяли. Так вот, Егорова баба сказывает про своего мужика, а я, как подвыпимши была, возьми и закричи: Кака така советская власть, коли человека за правду засужи вают. Нету у нас правильных партейцев, шкуродеры! И все в таком ж е манере... Я-то сама не помню, это мне на суде мои слова обсказали.

— Кто на вас донес? — спросила Елена Артемьевна.

— В нашей компании сидела Муська хромая. Городская она.

К нам в деревню по вакуации попала. Она все словечки мои кому нужно шепнула. Я наперво думала простят... На десять лет засудили. Брат в госпитале прознал о том, что меня засу дили, слезно умолял жалобу от его имени самому Сталину написать.

— И что же? — настороженно спросила Елена Артемьевна.

— Видно, не показали Сталину Мишуткину жалобу... На место переслали... А на

1

местах, известно, как с нашим братом расправляются. Срок прежний оставили. Только и того, что два месяца с лишком в тюрьме продержали... Так бы давно в лагерях была. Там вольготнее.

— А как же ваш брат?

— Не знаю, Елена Артемьевна... Как каменюка пудовая на сердце у меня висит. Y Мишки-то одна рука, да и та левая.

Век горюну в тех госпиталях долеживать. Кому он безногий да однорукий надобен... Я-то бы и забрала его, а теперь и думать о том нечего.

— И все же я с вами не согласна, Анна... как вас?

— По батюшке-то? Так ведь я моложе вас, Елена Артемь евна. Зовите просто Аня. А в чем вы не согласны со мной?

— Я считаю, Аня, что Рите необходимо написать кас сацию.

— Ни к чему, Елена Артемьевна: измытарят девоньку, а толку никакого. Вот вы Глашу, к примеру, возьмите. Немая она от рождения, а тоже за агитацию сидит.

— А вы откуда знаете? Она только сегодня в камеру пришла...

— Хочь вы, Елена Артемьевна, и дохтор, и прожили побо-ле моего вдвое, а того знать не можете, что я знаю. Я шибко хорошо с немыми на пальцах говорю. Y меня родной дядя

90

немой с рождения. Я с ним все чисто говорила. Сегодня вы немного вздремнули, а я с Глашей по душам поговорила.

— Как же она могла агитировать? — усомнилась Елена Артемьевна.

— Я ее кликну. Она сама обскажет как да что, — охотно ответила Аня. Она махнула рукой Глаше, стоявшей неподалеку от них.

Глухонемая радостно замычала и заторопилась к Ане. Она не спускала глаз с Ани, пока Аня разговаривала с Еленой Артемьевной и Ритой.

А теперь, когда Аня позвала ее, на невзрачном лице Глаши засветилась робкая улыбка. Глаша была явно довольна, что Аня о чем-то хочет расспросить ее и она сможет в безмолвной беседе облегчить душу. Пальцы Анн, длинные и гибкие, замель кали в воздухе.

— Чистая фокусница, — изумилась одна из женщин.

Глаша внимательно смотрела на руки Ани и, поняв, о чем ее просят, кивнула головой.

— Она сама все обскажет, — пояснила Аня.

Глаша согнулась, взяла в руки невидимую метлу. Затем резким движением откинула воображаемую метлу в сторону, ткнула себя кулаком в грудь и пять раз подряд выбросила обе руки с широко растопыренными пальцами.

— Она сказывает, что работала дворником. Опосля рабо ты их, человек пятьдесят, погнали па собрание в клуб.

Глаша быстро-быстро залопотала, несколько раз показала язык, широко открыла рог и безмятежно закрыла глаза. Паль цы глухонемой неутомимо двигались.

— Там кто-то языкастый долго говорил. Она с устатку заснула.

Глаша рывком ударила себя в бок, испуганно вскинула голову, сделала вид, что считает деньги, отрицательно замотала головой, левую руку почти опустила к полу, выразительно под няла два пальца вверх и слезливо сморщила лицо.

— Ее толкнули — вставай, мол, чего дрыхнешь. На двух месячный заем подписываться велят. Глаша сказала, что у нее маленький, а денег черт-ма, и...

— Понятно, пусть дальше представит, — перебили Аню женщины.

91

Глаша неожиданно выпрямилась во весь рост. Несколько раз пальцем указала на стену, надула щеки, скрестила руки и безмятежно положила голову на плечо. А потом на всю длину вытянутых рук провела плавный полукруг, который начинал ся возле груди, а кончался там, куда могли достать Глашины руки. Вслед затехМ она закатила глаза, со свистом втянула воздух, так, что ее плоский живот прилип к спине, а щеки провалились вовнутрь маленького рта. И вдруг в глазах Глаши сверкнула злоба и она с ожесточением показала кукиш.

— Глаша осерчала, поднялась и стала указывать на стены, а там, известно, портреты висят... Вот, мол, какие они морды разожрали, брюхатые, что свиньи поросные, а мы худющие, что шкилеты. Шиш вам, а не деньги!

— На сколько она осуждена? — с плохо скрытым волне нием спросила Елена Артемьевна.

Аня повернулась к немой, что-то сказала ей на непонятном языке. Глаша подняла обе руки, выразительно потрясая всеми пальцами.

— Десять лет! Глухонемой! — ахнули женщины.

— Во-о... А вы жалобиться Риту уговариваете. Тут коль попал — сиди. Судьба, — нравоучительно заметила Аня.

— И все же произошла какая-то ужасная ошибка... Я по нимаю, когда судят нас, интеллигентов. Донесли... Оболгали...

Подсидели... Кто карьеру делает, кто за себя боится... Y кого родные репрессированы или за границей... Могут и другие причины повлиять... Сегодня поговоришь откровенно с подру гой, а завтра твой разговор там известен дословно. Некоторые с перепугу доносят, по принципу — я не донесу, так на меня донесут... Это понятно. Но чтобы глухонемую за пропаганду судили?! Даже я этого не подозревала. Хотя обо многом и раньше слыхала от других... В бредовом сне такого не уви дишь, — вслух рассуждала Елена Артемьевна.

— Я с вами не согласна, — перебила Елену Артемьевну высокая смуглая женщина. Ее левая щека, обезображенная багровым рубцом, нервно подергивалась.

— В чем вы не согласны со мной, Варвара Ивановна?

— А в том, что вы осуждаете всю нашу интеллигенцию.

Я — филолог и смею надеяться, что русскую литературу нем ного знаю. Русские интеллигенты никогда не поддерживали

92

насилия и тем паче не были предателями. Бывало, бегали в охранное отделение, случалось, что наушничали на друзей сво их, но чаще, и гораздо чаще, шли в ссылку и в Сибирь, но оставались людьми. Если ж теперь и есть такие, что готовы предать близкого своего, то они...

— За что вас арестовали?

— Этот вопрос к делу не относится, Елена Артемьевна.

Y меня случай из ряда вон выходящий.

— А все-таки?

— Извольте, я вам отвечу... Я очень люблю Достоевского.

Как-то раз в тесном кругу своих коллег я сказала, что мнение о том, будто Достоевский архиреакционный и архискверный писатель, мягко говоря, не верно.

— Но Достоевский у нас не запрещен, — энергично воз разила Елена Артемьевна.

— Вы правы. Но есть маленькая оговорка. В «Бесах» Досто евский высмеивает Тургенева, Грановского, прямо нападает на Нечаева, который организовал кружок «Народная расправа»

и убил одного студента за то, что он попытался покинуть этот кружок. В книгах, изданных после резолюции, Нечаев числит ся революционером домарксистского толка... с ошибками, вы вихами, уклонами, но все же революционером. На мой взгляд, Нечаев — заурядный убийца. Убить провокатора — это одно.

Но убить человека, который добровольно вступил в общество и добровольно уходит из него, потому что не согласен с прог раммой и целью этого общества, это просто убийство из мести.

Не захотел исповедовать мою религию — умирай! Любое поли тическое течение, признает оно Бога или нет, — своеобразная религия. Каждое из них переполнено добрыми целями. Цель обещают выполнить в будущем, а злые дела творят в настоя щем. Примеров тому — тьма! Торквемада сжег на костре более десяти тысяч человек, сжег ради блага тех, кого он сжигал.

— Блага? — недоверчиво протянула Елена Артемьевна.

— Вы не ослышались: именно блага. Торквемада считал примерно так: если он сожжет грешника, то тело казненного будет корчиться в муках полчаса, от силы — час. А если помилует, то грешник обречен на вечные муки, и Торквемада

93

решил, что из жаркой любви к людям можно и даже следует убивать этих людей.

— Вы отвлеклись, Варвара Ивановна. По-вашему, Достоев ский был прав, высмеивая Тургенева и Грановского?

— Глубоко неправ, Елена Артемьевна. Грановский — пре подаватель Московского университета. О нем я могу сказать только со слов его современников. А Тургенева я очень люблю.

Люблю всего Тургенева, от притч и стихотворений в прозе до «Вешних вод» и «Дыма». Но ведь и Герцен ругал Тургенева, и бранил весьма нелестно. Однако Герцен-писатель одно, а Герцен-критик или читатель — другое. Толстой поругивал Шек спира — и тоже весьма сердито. Что же теперь, обвинить Гер цена и Толстого во всех смертных грехах? Но вся соль не в Достоевском. Дело в том, кто бранил Достоевского и разре шено ли кому бы то ни было сказать хотя бы единое слово против этого человека. А я — говорила, и, как видите, здесь, — устало закончила Варвара Ивановна.

— Для нашего спора важно не ваше временное пребы вание в этих стенах, а сам факт предательства.

— Вот тут-то вы и не правы, Елена Артемьевна. На меня донес не человек, а духовное убожество.

— А почему же вы разоткровенничались с этим духовным убожеством?

— Моя знакомая проболталась ему. Впрочем, все равно бы узнали: «от их всевидящего ока, от их всеслышащих ушей»

ускользнуть трудно.

— Однако не сами же эти «всевидящие» очи подсматри вают за нами. Очевидно, через кого-либо, кто вхож в наши дома? И, кстати, кем работало это убожество?

— Ректором, Елена Артемьевна.

— Вот видите...

— Ничего я не вижу: из него такой же ректор, как из меня индийский факир.

— И все же держат его?

— Держат за доносы. Умные люди не подходят к кехму на пушечный выстрел, а моя знакомая...

— Слишком доверчивая?

— Она святой человек. Наивна, простодушна, доверчива.

94

Но чтобы из-за нескольких подлецов осуждать всю интелли генцию... Простите меня, Елена Артемьевна, это нелепость.

— Я не сужу всех интеллигентов. Я просто говорю, что много некрасивых поступков совершают они, а точнее — мы с вами. Жертвы мы или палачи, сами ли мы виноваты, или кто другой повел нас на этот путь, вина прежде всего лежит на нас. Мы говорили о Достоевском, и мне вспомнился вопрос Ивана Карамазова: можно ли убить ребенка, беспомощного, плачущего, ласкового?

— Эк, вы куда хватили! Убить ребенка! Мыслимо ли то дело?! Балбес он, твой Карамазов, хоть и Иван, — с негодова нием воскликнула Аня.

— Анечка, я понимаю ваше возмущение и вполне разде ляю его. Но вы не дослушали меня до конца. Иван не хотел убить ребенка из любопытства или денег ради. Такой ценой он желал купить счастье всему человечеству...

— Какое такое счастье, на крови-то детской? — недоуме вала Аня.

— Иван, видите ли, в мыслях предположил так: дали бы согласие все люди принести в жертву одного ребенка, а в благодарность за это на земле не будет ни войн, ни болезней, ни слез.

— Да кто ж таку благодарность-то даст за дитё неразум ное? Бог? Одни говорят, есть он, другие — нет его. Кого и слушать не знаешь... Сумлеваюсь я... И тем и другим веры не даю. А хочь и есть Бог, на кой ему в жертву ребенка прино сить? Не щенок он, человек поди. Темно говорите, Елена Ар темьевна... Не понять нам.

— Не о ребенке шла речь, а вообще...

— Вообще? — удивилась Аня. — Как понимать-то вас? О

ребенке аль о ком другом вы речь вели?

— Простите меня, Анечка, что я так непонятно разъяс нила. Иван в мыслях, я опять повторяю, в мыслях предполо жил: если бы всех людей поставили перед таким выбором: или вы будете страдать вечно, или, если хотите, убейте ребен ка, и вы будете счастливы. Кому под силу такую плату упла тить? Иван таким вопросом не задавался. Я поясню тебе на примере. Y тебя есть дети...

— Да разве ж только у меня? — перебила Аня.

95

— Ты права. Y одних матерей дети болеют, другие на войне гибнут, третьи сами умирают, четвертые — в утробе матери. Но страдают не только дети. Взрослые гибнут в лаге рях, тюрьмах, больницах, умирают от голода, холода, вшей, снарядов и пуль. Умирают и в мирное время. А сколько нес частий испытывают люди? Муж жену разлюбил, а того жена бросила. А сколько уродов и калек?.. И всего этого не будет, все беды кончатся, если люди согласятся принести в жертву ребенка. Ты бы дала свое согласие на это?

— Да что ж я, зверюга аль волчица какая? — вскипела Аня.

— А если бы твой сын умирал? Согласилась бы ты на смерть чужого ребенка, чтоб сына спасти?

— Страшно, — тоскливо призналась Аня. Она долго мол чала, думала о чем-то своём. — Да ведь как знать... Сердце матери, что воск, а уж твердо — и железо ему в подметки не сгодится... Кабы обо мне речь шла, чтоб помереть значит, а не убить чужого ребенка, — померла бы... А то ведь вы какую трудную задачу даете. Своего-то дитенка, известно, жальче, чем чужого... Родной он...

— Ты прямо ответь, Аня: да или нет?

— Вы, Елена Артемьевна, к сердцу с ножом как тот сле дователь пристали, не могу сказать я.

— Разрешите, я за вас отвечу, — попросила Варвара Ива новна.

Аня радостно кивнула головой и облегченно вздохнула.

— Вы очень прямолинейны, Елена Артемьевна, а это не всегда хорошо. Ане ответить трудно, она — мать. Мне — проще.

Семья погибла, близких нет... Достоевский поставил неразре шимый вопрос, и не потому, что ом неразрешим с помощью формальной логики: кто сделает людей счастливыми, точнее, кому это под силу...

— Пожалуй, никому, Варвара Ивановна.

— Верно, Елена Артемьевна. Никому. А где найти ребенка, и как получить согласие всего мира? Однако нормальная ло гика предусматривает три случая, а в жизни их — миллион.

Давайте посмотрим на вопрос Карамазова с точки зрения формальной логики и с точки зрения жизни или высшей логики. Начнем с последнего вопроса: как получить согласие

96

всего человечества на убийство ребенка? Вы скажете: люди убивали и убивают детей в дни голода, мора и бесконечных войн. Сегодня они умирают на глазах отцов и матерей, и серд це родное, готовое за единый вздох ребенка отдать жизнь свою, бессильно ему помочь. Я это пережила дважды... знаю...

И эти матери и отцы разве не согласятся купить жизнь ребен ку своему ценою крови неведомого им малыша? Пожалуй, согласятся. Скверно? Очень скверно. Эгоистично? Куда уж дальше... Но таково человечество, не нам с вами переделы вать его. А если согласятся эти родные, то согласятся и те, кому слишком неуютно живется в нашем мире. А бессовест ные? Они согласны за один день удовольствия пожертвовать чем угодно. А бездумные мотыльки? «Ловите миг удачи, пусть неудачник горько плачет» — вот их символ веры. Равно душные? Они скажут: Марфа согласилась, а мне-то что, боль ше всех надо, как люди, так и я. А за ними потянутся лицеме ры, потянутся с показной слезой и причитаниями: «Мы пони маем всю подлость и негуманность такой жертвы... Но благо родные цели... Счастье человечества... Я — против, я со слезой, будьте все свидетелями, со слезой подписываюсь под согла сием». И завитушку этакую в росчерке сделает, чтобы свой благородный протест лучше выразить. А фанатики всех ма стей? Те и задумываться не станут: во имя идей своих они земле Схмертный приговор подпишут, не только ребенку.

— А как же быть с теми, у кого совесть не напоказ, а и в самом деле осталась. Или таких нет?

— Есть, Елена Артемьевна... Их много, но они слабы... Одни из жизни уйдут добровольно, чтоб не участвовать в этом не потребстве, других — уберут, поскольку они общему счастью мешают, а третьи — промолчат.

— Продадут свою совесть?

— И да и нет. Их спросят: что выгодней (заметьте, не лучше, а выгодней) — счастье миллионов, или смерть одного ребенка? Тот, кто будет говорить так, по формальной логике прав, а по высшей — нет. Миллионы детей погибают сейчас — это так. Однако никто, за исключением убийц, не одобрил их гибель, никто не сослался на суровое время, необходимость и прочее. Честные люди принимают их гибель как печальный, но неизбежный факт. А здесь прямо надо ответить: согласен

97

ты или не согласен с убийством. Дети и раньше гибли без твоего согласия, а этот ребенок погибнет только после твоего одобрения, и ты, вольно или невольно, помогаешь убить его.

Но допустим, человечество перешагнет через эту гору и выска жет свое добровольное согласие на убийство. И тут возникает главный вопрос, а будет ли счастливо оно и нужно ли ему такое счастье? Я думаю, что не будет.

— Почему? — спросила Елена Артемьевна.

— Каждый человек запятнан кровью. Y ребенка есть отец и мать, а иначе эта жертва не будет полной. И мать, и отец добровольно отдали своего ребенка ради счастливого будуще го всего человечества. Не будем говорить о чувствах матери и отца — они понятны... А другие отцы и матери? Когда прой дет всеобщее ликование и восторг, а всякая радость бывает недолгой, они, живя в счастье и довольстве, разве не содрог­