Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

— Войдите, товарищ Буреев. Вас ждут.

В кабинет прокурора вошел пожилой грузный мужчина в сером поношенном костюме. На его морщинистом рыхлом лице блуждала неопределенная улыбка.

— Проходите, Владимир Никифорович. Присаживайтесь, — радушно приглашал прокурор вошедшего. — Знакомьтесь — председатель нарсуда товарищ Ирисов.

— Очень приятно. Буреев.

— Ирисов Константин Сергеевич, — представился пред седатель, протягивая Бурееву руку.

— Давненько вы меня не навещали, Владимир Никифо рович, — журил прокурор Буреева.

— Текучка заедает, Вячеслав Алексеевич. Кручусь, как белка в колесе, минуты свободной нет.

— Y всех дел много. Мы с Константином Сергеевичем о хищениях тут до вас разговаривали. Самый злободневный вопрос для нас, юристов. На трикотажной фабрике полное безобразие творится. Обыскивают на проходных — и никако го толка. Недавно мы от одной работницы узнали, что неко торые женщины в таких местах ширпотреб прячут — прямо сказать неудобно.

— Догадываюсь, — усмехнулся Буреев.

— Вы догадываетесь, а нам каково? Дел невпроворот, а сверху жмут и жмут. Что-то я о делах разговорился. Расска жите, как у вас успехи? Жена здорова? Детишки не болеют?

— Благодарю вас. Все живы-здоровы.

— Это самое главное, Владимир Никифорович.

— Я ведь к вам по делу, Вячеслав Алексеевич.

— И вы туда же. Бедный прокурор! Никто к нему просто так не зайдет. Обязательно по делу, и по неприятному. Мы с Константином Сергеевичем одно неприятное дело решали. А

тут и вы подоспели. А я-то думал, хоть парторг чем порадует нас.

— Время тяжелое — война, — сокрушенно вздохнул Бу реев.

— К концу идет, Владимир Никифорович. Наши насту пают на всех фронтах. Гитлеру скоро капут.

58

— Поскорей бы... Но война войной, а дело прежде всего.

Я пришел поговорить с вами о работнице нашего завода Во робьевой. Она разбила бюст вождя в кабинете директора, и к тому же прогульщица. Такая наглая девчонка, вы себе и представить не можете. Обвинила директора в своем преступ лении и наговорила на его сына. Двадцать восьмой год воспи тывает советская власть, и все еще нет-нет, а попадаются такие. Я считаю, что их следует наказывать построже. Мягко телые мы. А сорную траву — из поля вон! На днях я разгова ривал на эту тему с товарищем Беленьким. Он пообещал позво нить к вам...

— Позавчера звонил. А вчера я доложил ему, что следствие по делу Воробьевой окончено. Она признала себя целиком и полностью виновной в предъявленном ей обвинении. Скоро ее дело будет слушаться в нарсуде под председательством Кон стантина Сергеевича.

— Я уже знаю об этом, Вячеслав Алексеевич. Но тут дело тонкое, щекотливое, я бы сказал. Такой отпетой преступнице, как Воробьева, ничего не стоит оклеветать кого угодно.

— Я думаю, что суд не поверит ее клеветническим из мышлениям, — твердо пообещал прокурор.

— Я уверен в этом. И полагаю, что Константин Сергеевич разделяет мою уверенность.

— Мы осуждаем преступников. Народный суд сумеет ра зобраться, где правда, а где ложь, — заверил молчавший до этой минуты судья.

— Так-то оно так... Я слышал о вашеА

м добросовестном

отношении к порученному вам делу. Только на суде могут присутствовать посторонние, и кое-кто из них поверит Воро бьевой. К сожалению, у нас есть еще враги. Не перевелись и их подпевалы. Развесит такой подпевала уши, а потом пой дет трезвонить по городу всякие небылицы.

— Не беспокойтесь, Владимир Никифорович. Я как пред седатель суда не разрешу оглашать то, что не относится к делу. К тому же Воробьева призналась в своем преступлении и при наличии свидетелей доказать ее вину будет нетрудно.

— Я надеюсь, Пантелей Ивановича на суд не вызовут?

Он страшно занят, — забеспокоился Буреев.

59

— Суду вполне достаточно его письменных показаний. Я

думаю, что заседатели согласятся с моими доводами и не найдут нужным тревожить занятого государственными делами человека, — заверил Константин Сергеевич.

— И все же лучше, если суд будет закрытым. Вы слыша ли, что дочь Пантелей Ивановича принесла в тюрьму передачу Воробьевой. Воробьева вернула передачу назад. Домна Пан телеевна раскричалась у ворот тюрьмы, стала поносить отца и брата. Грустная история... Чтоб собственная дочь...— тяжело вздохнул Буреев.

— Я очень сочувствую Пантелей Ивановичу, но не могу стро го судить его дочь. Бедная девочка больна. Она сама не пони-хмает, что говорит. Ее освидетельствовал наш психиатр и поста вил диагноз: шизофрения. Он объяснил мне, что в начальной стадии этой болезни душевнобольные особенно нетерпимы к близким людям. В лечебницах они мирно разговаривают с обслуживающим персоналом и ведут себя как нормальные люди. Но стоит появиться родственнику, как эти «нормальные»

люди начинают бесноваться. В юридической практике извест ны случаи, когда душевнобольные, такие, как Домна Панте леевна, оговаривали и убивали своих родителей. Бедный отец!

Сколько ему пришлось вынести за свою жизнь... А под старость с дочерью случилось такое несчастье.

Охо-хо-хо-хо, — сокру шался судья.

— Как жаль, — сочувственно поддакнул Буреев, — и ведь находятся такие близорукие люди, что бред больной девушки принимают за чистую монету. Плохо мы работаем. Не сумели до конца перевоспитать отдельные личности.

— Во многом виновато капиталистическое окружение, Вла димир Никифорович. Родимые пятна капитализма и ядовитые бациллы буржуазной идеологии всё еще проникают в нашу среду. Но мы их выкорчуем, выжжем калёным железом!

Последнюю фразу прокурор произнес громко и отчетливо, чеканя каждое слово.

— А пока приходится бороться и не допускать распро странения этой заразы. Вот поэтому я и настаиваю, а товарищ Беленький согласен со мной, что суд над Воробьевой должен быть закрытым. Не о себе хлопочу, а об интересах нашей

60

родной советской власти. Если Воробьева подорвет авторитет директора, завтра рабочие на меня, как на парторга, косо поглядывать начнут. Недоверие к руководителям — страшная вещь. Оно влечет за собой анархию, дезорганизацию производ ства и, в конечном счете, снижает трудовой энтузиазм. А это на руку только врагу.

— Как же нам получше провентилировать этот вопрос?

Хочется так, чтобы овцы целы и волки сыты. По закону закрытому суду подлежат особо опасные государственные пре ступники...

— Вячеслав Алексеевич! Неужели Воробьева, допустившая неслыханную демонстрацию, чему я сам очевидец, не являет ся опасной государственной преступницей? Тогда кто ж е пре ступник?! — Буреев широко развел руками.

— Вы правы, Владимир Никифорович. Но я как прокурор в затруднении. В законе ясно сказано, что закрытому суду подлежат только те преступники, чье преступление связано с государственной тайной. Конечно, слова и действия Воро бьевой — государственный секрет. Но слишком много людей прослышали о ее злодеяниях, и как нарочно — эта малопонят ная несведущим в медицине людям болезнь несчастной Дом ны Пантелеевны. Надо все сделать аккуратно и в высшей степени осторожно. Помогите нам, Константин Сергеевич.

— Помочь? Чтоб суд был по форме открытым, а по су ществу закрытым? — неосторожно брякнул судья. Проку рор недовольно поморщился.

— К чему такие ненужные уточнения...

— Я думаю сделать так, Вячеслав Алексеевич. Будем су дить Воробьеву открытым судом, но в боковой комнате. В

зале человек тридцать помещаются, а в боковушке от силы восемь, не считая членов суда. Двое конвоиров, подсудимая, прокурор, трое свидетелей и защитник. Вот вам и восемь че ловек. Во время ведения судебного расследования я никому не разрешу входить.

— Отлично, Константин Сергеевич! А кого вы предпола гаете взять заседателями?

— Y меня есть на примете двое проверенных товарищей.

Перед слушанием дела Воробьевой я призову этих товарищей к исполнению их гражданских обязанностей в суде.

61

— Кто они? Если это не секрет.

— Какие у нас с вами секреты, дорогой Вячеслав Алек сеевич. Один бывший завскладом Охрименко, его оговорили в хищениях и взятках, а вы...

— Помню, помню, — торопливо перебил прокурор. — А

другой?

— Кузьминых. Y него, правда, дед по матери раску лачен...

— Не стоило бы рисковать, — осторожно заметил про курор.

— Он товарищ надежный. Во время коллективизации сам лично указал, где прятал хлебушек дед. Много кулаков разо блачил...

— Что ж... Кандидатура хорошая, — согласился прокурор.

— А кого вы посоветуете мне назначить Воробьевой за щитником?

— Переверзева. Очень хороший защитник, — чуть помед лив ответил прокурор.

— Хороший? — встревоженно переспросил Буреев.

— Исключительный! Y него, правда, немного красноречие хромает, заикается он. Но можно ли судить человека по одно му физическому недостатку? Все мы не лишены их. Перевер зев товарищ идейный, выдержанный, и, как всякий настоящий патриот, ненавидит врагов Родины. Он не затруднит работу суда. Напротив, поможет Константину Сергеевичу.

— Вот мы и договорились, — облегченно вздохнул парт орг, — не смею вас задерживать. Я в двенадцать на совещание к директору приглашен.

— До свидания, Владимир Никифорович. YcnexoB вам в труде и личной жизни! Передайте привет жене, дочке. Дочка-то растет? — сердечно пожимая руку Бурееву, спрашивал проку рор. Буреев расцвел.

— Растет, Вячеслав Алексеевич. Она у меня меньшенькая.

Шустрая такая, за ней глаз да глаз нужен.

— Желаю ей вырасти вот такой, — прокурор поднял руку высоко над головой. — И, главное, пусть не болеет. А то случит ся беда, как с Домной Пантелеевной... Жаль Пантелея Ива новича.

62

— Очень жаль... Только моя Раечка девочка здоровая. Та кой болезнью, как у Домны Пантелеевны, она до седых волос не заболеет. Я за ней слежу.

— Заходите ко мне почаще сюда, а лучше домой.

— Приду, Вячеслав Алексеевич. Передайте и вы привет своей супруге. Счастливо оставаться.

ЭЛЬКА ФИКСА

— И пошто я голос подала? Не подала б голоса и сюда, глядишь, не заволокли б. А тепереча на суду том дознаются, что провинившись я. Небось не помилуют. Вдвое спросят.

— Скажите, тетя Вера, что не вы лазили на окно.

— Не поверят. Я ведь пошто в дверь-то шибать зачала: Нюська на меня окрысилась и в крик: доложи, мол дежур ным, что ты звала сто вторую, а то тот Воробей дурной — ты, тоись — на меня покажет, я тогда обеим вам башки посши баю. Испугалась я и ну в дверь стукать.

— Я не виновата, тетя Вера.

— Ты-то не виновата, да мне проку мало. А робятам моим и подавно.

— Почему же вы в коридоре не сказали дежурным о Нюське.

— Забоялась я. Как скажешь? Воровки-то во всех камерах сидят. Помочь имеют друг от дружки. А мы сами по себе, как овцы заблудшие. Прибьют — и жалиться незнамо кому. Хлеба нонче пол пайки отняли у меня... Живот режет с голодухи чисто ножом. То ништо — потерплю. Я двужильная. Кабы не засудили... Меньшего больно жалко. Он утром смеется все: ма да ма ладит, поди плачет, скучает по мне.

— За что ты чалишься? — лениво спросила с гробика лохматая полная блондинка. В камере уже знали, что эту остроносую молодую блондинку зовут Элька Фикса, а имя мужа ее, Ленчика Карзубова, — с ним она прожила больше двух месяцев на воле — гремело по всей тюрьме.

— За нитки, — неохотно ответила тетя Вера и отверну лась.

— Ты морду от меня не вороти, — вскипела Фикса, — а дадут тебе восемь лет, или на всю катушку — десять.

— Не пужай. Чай, судьи тоже люди, — робко возразила тетя Вера.

— Люди?! Держи карман шире! Ха-ха-ха-ха-ха! Лю-юди!

Пожалеют они такого ягненочка.

— А что как поимеют жалость? — не сдавалась тетя Вера.

— И сами за тебя в тюрягу сядут? Y тебя дети, а у них щенки? Они, может быть, и пожалели бы, да начальство не велит.

— А ты-то как все знаешь? — не удержалась от вопроса тетя Вера.

— Я много знаю... Вы думаете, я всегда такая была? Оши баетесь, девочки. Перед войной я десятилетку кончила. В ин ститут поступить хотела. Голодную меня опутал один интен дант. За две булки хлеба купил в сорок первом. Маме хотела помочь... Умерла она. Только теперь я умная: по дешевке не купишь меня. Я с пятым мужиком, вором в законе, живу.

Интенданты им в подметки не годятся. Барахло! Интендант побольше ворует, чем тот, который в законе. А нашего брата, девчонку, за краюху хлеба норовит купить. У интенданта семья, он ей посылочки шлет и тем, кто повыше его, дает. С друж ками пьет. А честной девушке, за честность ее, две булки хлеба в зубы. А я ведь честная была, когда он купил меня.

На, тварь, жри! У трех интендантов побывала в женах, попро бовала их хлеба. А законник что ни украдет — на стол тащит.

Пей, ешь, гуляй! — все равно один раз живем! Когда меня в первый раз арестовали за чулки (я после того интенданта ра ботать пошла сдуру), тоже думала, что простят. Никогда не воровала и раньше, неопытная была. Простили думаешь? Де сять лет всучили. Бежала я из вагона, когда по этапу в лагерь гнали. На воле с вором встретилась — Никола Старуха кличка его — и пошла веселая жизнь. А на суде я им говорила и об отце, его на фронте убили, и что мать умерла, и что украла я в первый раз. Попробовала и об интенданте сказать, а они даже слушать не захотели.

— А теперь сама хлеб отымаешь? — осмелела тетя Вера.

— Я?!

— Не ты, дак подружка твоя, та что днем выпущена.

64

— Инка Горлатая? Она казачит фраерих, а я нет. Хлеб — это что... Вот если б ей Воробышек в руки попался, она б ощипала ее за ночь.

— Ощипала? Как-то живого человека ощипать молено?

Чай, не курица она, — усомнилась тетя Вера.

Элька расхохоталась.

— И перьев у нее нет, — уточнила Фикса, вдоволь насмеяв шись. — Инка по-другому щиплет. Кобёл она.

— Кобель?! — ахнула тетя Вера.

— Не кобель, а кобёл. Девочек молодых любит. И с ба бами живет. На воле она Ленчику при мне говорила: «Я муле-чин терпеть не могу». Инка сама ворует. А уж девочку молодую не упустит. Что смотришь?! Погоди, Воробей, в лагерях этих коблов полно. Полюбит тебя какой, кормить станет от воль ного. Плачешь? А мне легко четвертый год по рукам ходить?

Я с вами откровенная сегодня. Кроме меня законниц в трюме нет, а фраерихам на слово не верят. Мне уж так надоело все.

Карзубый больной, и меня наградил. Приеду в лагерь и скажу: прощай молодость, да здравствует вензона, — и пойду догни вать к венерическим... Укольчики, таблетки. Тошно! Я в трюм поясок пронесла. Дежурнячки при шмоне не нашли. Вот он!

Хотела вздернуть себя, тут и крюк над гробиком вбит, — духу не хватило. Слабачка я! А у вас у кого хватит душку? Хватит?!

Толсе л<мет родная! Пусть поясок возле меня валяется. Заду мает кто им попользоваться — берите бесплатно. — Элька выкрикнула последние слова и с силой закусила ниленюю губу.

В камере наступило тягостное молчание. — Спать пора! До утра ни звука! Бебехи отшибу, кто рыпаться будет!

Измученные женщины погружались в сон, беспокойный и тялселый. Рита не спала уже вторую ночь. Гнетущее напрялсе-ние не отпускало ее ни на миг. Какое-то время, очень недолгое, после слез в кабинете следователя, она почувствовала себя лучше. Но последний, пусть крохотный, обман следователя обрушился на нее как каменная глыба. Страдание и гнет выжгли все доброе, что было присуще ей с детства, а на смену им пришло безразличие. Ночь опустошила душу. Горькая боль ее сгорела в огне ею зажженном. Так пожар, пожравший до тла все, что может гореть, угасает и сам. Пламени его нет пищи, и он умирает, когда некого больше убивать. Я вино-65

вата... Ну и пусть... Тетя Маша... тетя Вера... меня осудят и я умру в лагерях... Какая разница, где умирать... Перед смер тью я выйду замуж за кобла (он это или она — оно, оно полюбит меня). И это еще вынести?.. А зачем... Чтоб дольше пожить? Кому это нужно? Мне?.. Ругать судью? Защищаться?

А для чего?.. Поскорее бы уйти отсюда... А куда?.. Везде есть Кимы, есть коблы, есть Кимовы отцы... Кому я что докажу?

Хоть бы и доказала, мне-то легче не будет... Бежать? — пой мают... А поясок? С пояском-то никто не поймает... И крюк...

Он выдержит, я худенькая... Как бы только не разбудить кого...

Спят... Осторожно... Чуть-чуть еще протяну руку... Как делают петлю? Намыливают веревку?.. Мыла нет... И не надо... С этого конца завяжу узелок и просуну туда второй кончик. Получает ся... Самое главное привязать... А ноги? Я ногами достаю до гробика... Подогну колени... Присяду, все равно, как отдохну...

Элька не услышит, а услышит — промолчит... Сама спраши вала, кто хочет... Боязно... Чего?.. Петля мягкая, не больно...

Рита резко подогнула колени. Подумать о чем-либо она не успела. Серый туман хлынул как горный поток, сокрушив ший плотины. Он затопил сознание, ослепил глаза, залил уши, мягкой тяжестью придавил руки и грудь, и в громаде его, бескрайней и всеобъемлющей, Рита потеряла себя.

СУД

— Вы утверждаете, подсудимая Воробьева, что четвертого марта тысяча девятьсот сорок пятого года примерно в час дня гражданин Ким Пантелеевич Киреев принес к вам домой про дукты и пенициллин, — сурово спросил судья.

Рита затравленно посмотрела на Константина Сергеевича и молча кивнула головой.

— Отвечайте — да или нет, — потребовал судья.

— Я же сказала: да.

— Кто может подтвердить справедливость ваших слов?

— Моя тетя... но она умерла...

— К сожалению, суд не в праве опрашивать мертвых сви детелей. — Лицо Константина Сергеевича оставалось бесстраст66

ным, пока он высказывал свое горькое сожаление о бессилии суда пригласить в эту маленькую комнатушку мертвую тетю.

— Но, — возвысил голос судья, — суд не понимает, как можно ссылаться на показания близкого человека, которого нет в живых. Это насмешка, или, что еще хуже, плевок на могилу покойной. Без слез, подсудимая Воробьева! Суду нужны оче видцы, факты и только факты, а не умело разыгранная исте рика. Поэтому назовите фамилии живых свидетелей.

— Кима, кажется... видела... Нюра Юмашова. Она живет в нашем доме, — глотая слезы, прерывисто пояснила Рита.

— Кажется или точно? — раздраженно спросил судья.

— Я протестую! — в голосе прокурора прорывались гнев ные нотки. — Подсудимая не уверена в том, что так называемая свидетельница Юмашова действительно видела гражданина Ки реева. Вызов этой сомнительной свидетельницы только затруд нит работу суда.

— Я под-дер-жи-вваю про-о-те-ст про-о-куроора, — подал голос защитник.

Константин Сергеевич минуты полторы пошептался с за седателями и объявил:

— Подсудимая Воробьева! Суд не нашел нужным вызвать в зал заседания суда указанную вами гражданку Юмашову. Про должайте давать свои показания.

Рита сбивчиво и путано рассказывала о памятной вече ринке в доме Кима. Один из заседателей, тот что сидел слева от Ирисова, тонкогубый лысый мужчина с отвислым брюш ком, мерно покачивал головой в такт словам Риты. Второй, костлявый, сухой, как палка, отполированная множеством рук тех, кто часто прибегает к ее услугам, неотрывно смотрел на Риту. Его маленькие, глубоко запавшие глаза буравили лицо Риты, а светлые жидкие брови изредка поднимались кверху.

— Вы утверждаете, подсудимая Воробьева, что Киреев Ким Пантелеевич напоил вас пьяной и, использовав ваше беспомощ ное положение, изнасиловал вас. А Киреев Пантелей Иванович, директор завода сто девяносто восемь, разбил бюст вождя в вашем присутствии? — скрипучим официальным тоном спро сил судья.

— Так оно и было, — подтвердила Рита.

— Суду не ясна одна деталь: почему на предварительном

67

следствии вы показали, что бюст вождя разбили вы, и ни слова не заикнулись о насилии, которое якобы свершено над вами гражданином Киреевым. Подсудимая! Вы пытаетесь ввести суд в заблуждение.

— Я молчала в кабинете следователя. Я ему ничего не го ворила.

— В протоколе предварительного следствия ясно сказано, что протокол составлен с ваших слов и заверен вашей подпи сью. Вы признаете свою подпись?

— Да, я подписала... Но я не читала, что там написано.

— Почему?

— Следователь сказал о тете... что она умерла...

— Y вас есть вопросы к обвиняемой? — спросил Ирисов прокурора.

— Да, есть. Не кажется ли вам, подсудимая, что вы зло употребляете смертью своей родственницы?

Рита подавленно молчала. Прокурор, выдержав небольшую паузу, продолжал:

— Я не родственник гражданки Ломтевой, но даже меня, человека чужого ей, до глубины души возмущает, как нагло и бессовестно ее любимая племянница спекулирует смертью умершей. Это бесчеловечно, граждане судьи! Подло! Низко!

Преступно! Такие, как Воробьева, готовы торговать, да и тор гуют, могилами своих родных. — Голос прокурора зазвенел благородным негодованием. Лысый заседатель поспешно от крыл глаза, вопросительно посмотрел на прокурора, потом на судью и откинулся на спинку стула.

Ни слова о тете... Они звери... В карцере тетя Вера гово рила... что не помню... Она меня из петли вынула... Вспомни ла! Отходим сами девоньку. Не зови ты этих иродов. Ироды...

Уроды... Фикса позвала... Еще и кричала дежурным: выпускай те из карцера! Все повесимся! На ру-ка-вах! А тете Вере Фик са перед тем сказала: зови, Ножка. Воробей в себя придет, в больницу возьмут ее. Там лучше! И нас из трюма выго нят... Только базлайте погромче, что все перевешаемся. А я не могла открыть глаза... Как они все меня ненавидят: и судья...

и прокурор, и защитник! Что ж е он молчит?

— Я сс-читаю, ччто ссыл-ка на покой-ыую Ло-о-ом-теву не-е ос-но-ва-тельна, — услышала Рита голос защитника.

63

— Подсудимая Воробьева! Суд в последний раз спрашивает вас: чем вы объясните тот факт, что на предварительном след ствии вы дали одни показания, а на судебном заседании даете другие, — равнодушно допытывался судья.

— Ничем не поясню, — устало и обреченно ответила Рита.

Они не хотят понять и не поймут... А может судья и прокурор знают правду и... Тогда почему ж е они не верят мне? Неужто они все нечестные?! Топят меня... И Фикса права? От этой мысли Рите стало страшно. На миг она забылась... Светлый солнечный день... Жарко... Сегодня Рита именинница. С того дня, когда мать подарила ей жизнь и заплатила за этот дар, как часто платят матери, своею жизнью, прошло шесть лет.

Ладошка Риты, крохотная и слабая, покоится в руке отца, грубой, большой, доброй. Y папы отпуск и сегодня они вместе идут в зоопарк. Рита нетерпеливо подпрыгивает, не выпуская отцовской руки, а он идет степенно и неторопливо. Перед вхо дом в зоопарк папа купил ей мороженое... Какое оно вкусное и сладкое! Рита жадно облизывает пальцы. Еще бы кусочек...

Но папа словно не замечает ее умоляющих взглядов. Львы...

гривастые, важные, равнодушные и смирные. Рите так хочется погладить этого бедного львенка: ему ведь скучно за решеткой.

Но высокая ограда отделяет ее от клетки льва. А слон... Какой он смешной... Слон — попрошайка. Он все время протягивает хобот, переступает с ноги на ногу и кланяется. Ослик... Зебра...

Кенгуру... Ой, как здесь интересно! Потом они вошли в какую-то комнату, и Рита увидела змей. Их скользкие холодные тела извивались в судорожном танце... А глаза?.. Маленькие, равно душные, злобные... И удав... Этот — тоже змея, только очень длинная и толстая. Бедный красноглазый кролик... Он кричит, упирается... Все ближе раскрытая пасть удава... Вот уже голова кролика скрылась в ней... В последний раз затрепетал пуши стый хвостик — и исчез... Папа! Пойдем! Папочка, я боюсь!

— со слезами просит Рита. Отец подхватывает ее на руки и — куда подевалась его неторопливая степенность. Он бежит к выходу, расталкивая зевак и любопытных.

Рита подняла голову и встретилась глазами с прокурором.

Как у того удава... Страшно... Лучше не думать... И снова клу бок змей, злобных, шипящих, ядовитых...

— Позовите свидетельницу Марфину, — приказал судья.

69

В зал заседания суда, если молено назвать залом грязную комнатушку, вошла Феодора Игнатьевна.

— Свидетельница Марфина! Распишитесь, что вы преду преждены об уголовной ответственности за дачу ложных по казаний, — скороговоркой объявил судья после того, как были уточнены фамилия, имя и отчество свидетельницы. Марфина расписалась.

— Расскажите суду, что вам известно по делу Воробьевой, — предложил Ирисов.

Свидетельница начала рассказывать. По какому-то стран ному капризу памяти Феодора Игнатьевна забыла о том дне, когда Ким в приемной директора встретил Риту. Запамятовала она и о словах Пантелей Ивановича: пока не уйдет, никого не впускать — я занят. Зато она хорошо помнила другое...

— Услышав крик директора, я вбежала в кабинет и уви дела, что гражданка Воробьева схватила бюст великого вождя и попыталась ударить им Пантелей Ивановича. Товарищ ди ректор вскочил, хотел отнять бюст у Воробьевой, но она швыр нула его на пол. В результате чего бюст разбился. После этого гражданка Воробьева заявила: я разбила Сталина.

— Не записывайте в протокол, — вполголоса приказал судья секретарю.

Концы с концами не сходятся... Какая нелепость... Кто по верит, что Пантелей Иванович, мужчина двухметрового роста, испугался Воробьевой? Такая пигалица чуть не убила его?.. И

он стал звать на помощь? Дела-а-а... А кто будет проверять?

Кому надо знать правду? И все же следует подправить ее по казания... — лихорадочно обдумывал судья.

— Свидетельница Марфина! На предварительном следст вии вы показали, что товарищ Киреев открыл дверь своего кабинета, потому что сигнализация временно не работала, и позвал вас. А вот показания свидетеля Киреева: «Гражданка Воробьева третьего марта тысяча девятьсот сорок пятого го да обратилась ко мне с просьбой, чтобы я отпустил ее домой до конца смены по случаю тяжелой болезни ее тети, Ломтевой Марии Павловны. Я пошел навстречу гражданке Воробьевой и приказал пропустить ее через проходную завода в середине рабочего дня. Одиннадцатого марта тысяча девятьсот сорок пятого года примерно в четырнадцать часов дня, войдя в мой

70

кабинет, гражданка Воробьева начала требовать, чтобы я про стил ей семь прогулянных ею рабочих дней и дал денег, якобы необходимых ей для лечения тяжелобольной тети. Я ответил, что денежным фондом распоряжается главный бухгалтер, а безвозмездную помощь оказывает профсоюзный комитет и по этому ей следует обратиться к вышеозначенным товарищам.

Что же касается прогулов, то это в компетенции представите лей власти, поскольку у нас военный завод и за прогулы судят как за дезертирство. Поэтому с последней просьбой она обяза на явиться в органы милиции или в прокуратуру. В ответ на мой деловой совет гражданка Воробьева начала угрожать мне, что раскроет какую-то тайну, порочащую меня. Я потре бовал, чтобы она немедленно открыла свой мнимый секрет, иначе я буду вынужден удалить ее из кабинета. Гражданка Воробьева, нагло глядя мне в глаза, заявила: я расскажу, что вы изнасиловали меня, — и стала снимать платье. Поняв, что имею дело с опытной шантажисткой, я решил позвать на по мощь секретаршу. Так как сигнализация временно не рабо тала, я подошел к двери и лично позвал товарища Марфину.

Войдя в кабинет, мы оба увидели, что Воробьева подняла у себя над головой гипсовый бюст великого вождя товарища Сталина. Как патриот и советский человек, я, не думая об опасности, бросился к гражданке Воробьевой, чтобы спасти бюст. Однако, раньше, чем я успел подбежать к гражданке Воробьевой, она бросила бюст на пол. В результате чего бюст разбился. После этого гражданка Воробьева в присутствии Марфиной заявила: «Я разбила Сталина». Обо всем, что про изошло в моем кабинете, я рассказал в присутствии гражданки Воробьевой парторгу завода товарищу Бурееву и председателю заводского комитета профсоюзов товарищу Волкову. Граждан ка Воробьева не посмела возражать мне. Она начала симули ровать сумасшествие и кричать «Тетя Маша!», хотя никакой тети или другой женщины по имени Мария в кабинете не было».

— Свидетельница Марфина! Вы подтверждаете показания свидетеля Киреева?

— Подтверждаю.

— Тогда почему ж е только что вы показали суду, будто Воробьева чуть ли не дралась со свидетелем Киреевым?

— Я перепутала... Я первый раз на суде... Я боялась...

71

— Вы боялись народного суда? Страшились, что наш со ветский народ, от имени которого мы свершаем это правосудие, может быть несправедлив? Так вас следует понимать? — с чуть заметной угрозой в голосе расспрашивал судья. Феодора Игнатьевна побледнела.

— Не так... Я просто растерялась... Забыла... — испуганно лепетала свидетельница. — Теперь вспомнила: когда я вошла в кабинет по зову директора, я увидела, что товарищ директор находится шагах в десяти от Воробьевой. Воробьева подняла над головой бюст и что-то прокричала, я не помню сейчас что.

Пантелей Иванович, простите, товарищ директор бросился к Воробьевой, чтобы спасти бюст, но она успела кинуть бюст вождя па пол. Я со страху закрыла глаза, а когда открыла, на полу лежала груда осколков.

— Запишите дословно показания свидетельницы Марфи ной, — распорядился судья. — К своим показаниям вы больше ничего не можете добавить?

— Нет.

— Вызовите свидетеля Буреева.

Суд подходил к концу. Свидетели подтверждали слова ди ректора. Когда опрос свидетелей был окончен, Константин Сергеевич строго потребовал назвать имена соучастников. Рита молчала. Судья нахмурил черные с проседью брови и внуши тельно откашлялся.

— Подсудимая Воробьева! Суд постарается освежить вашу память. Я прочту ваши показания: я хотела нарядно одеваться, посещать рестораны и жить не по средствам. Для этих целей я встречалась с выгодными мальчиками, с которыми я выпи вала, но денег они мне давали недостаточно. Из-за этих встреч я сделала семь прогулов, и к тому же деньги у меня кончались.

Обо всем этом я рассказала по секрету одной знакомой жен щине. Она научила меня пойти к директору завода номер сто девяносто восемь и потребовать, чтобы он простил мне про гулы и дал мне денег, угрожая ему, что если он откажется, то я сделаю клеветническое заявление в его адрес или совершу антисоветский поступок, а всю вину возложу на директора. И

еще эта ж е женщина добавила, что неплохо бы разбить бюст Сталина или порвать какой-нибудь политический лозунг, обви нив в этом директора завода. За это она обещала мне хорошо

72

заплатить. Я спросила ее, откуда она возьмет денег, а она от ветила мне, что есть люди, которые внесут любую сумму, лишь бы я свершила антисоветский поступок. Теперь я понимаю, что попала в сети вражеской агентуры и глубоко раскаиваюсь в этом. — Вы раскаялись, но суд находит ваше раскаяние не полным. Вы не назвали имени той женщины, каковая толкнула вас на путь преступления. Суд открывает для вас последнюю возможность полностью раскаяться, и ваше раскаяние будет учтено судом.

Все они заодно... Отвечать? Сказать, что мне некого больше назвать, кроме Кима и его отца? — не поверят... Промолчать...

А суд ли это? Сон... Папа... Павлик... Где их схоронили? На мо гилке их хоть раз побывать... Тетя Маша... И ее не увижу...

Кому поверила? Киму, отцу его... Сказать, что мать Кима научи ла меня?.. Вот что писал следователь, пока я плакала... Они не пожалеют... Не хочу я с ними разговаривать...

— Встаньте, подсудимая, когда к вам обращается судья!

Рита продолжала сидеть.

— Я буду вынужден удалить вас из зала суда.

— Вы не судья! Вы! Вы! Такой же, как Ким и его отец!

Стоять перед вами не буду!

Приказать вывести? Что толку... Хитрая девчонка... Все поняла... Съела бы меня глазами... Убила бы... Руки коротки, голубушка... Да и не один я такой... Вячеслав Алексеевич тоже рыло воротит, знает кошка, чье мясо съела... Все и всё мы знаем... Одним миром помазаны... В мои-то сорок с лишним лет поздно правды искать... Доживу до пенсии, тогда и о правде поговорю, а пока... поскорей бы разделаться с ней... Перерыв объявлять не буду.

— Приступаем к прению сторон. Слово имеет государст венный обвинитель, старший советник юстиции прокурор то варищ Ковалев, — устало объявил судья.

— Гражданин судья! Я буду краток. Преступление, кото рое свершила подсудимая Воробьева, — ужасно. Кроме чувства омерзения, оно не может вызвать ничего. Но чтобы говорить о преступлении, необходимо, как это повелевает социалисти ческая законность и внутренний голос совести, всесторонне и досконально изучить личность самого преступника. Совет ская прокуратура не только и не столько обвиняет, но прежде

73

всего вскрывает причины, породившие преступления, для того, чтобы искоренить их. В годы моей беспокойной комсомольской юности, я помню, мы пели: Но мы поднимем пожар мировой, Тюрьмы и церкви сравняем с землей.

От церквей уже почти не осталось следа, а вот тюрьмы пока еще есть, и это мы должны признать к своему величайшему огорчению. Почему у нас не уничтожено проклятое наследие капитализма — преступность? Да потому что до сих пор мы живем в капиталистическом окружении. Недалек тот час, ко гда капитализм рухнет под тяжестью собственных противо речий. Это случится, как учит нас вождь, когда в Китае про изойдет пролетарская революция. Но революция в Китае еще не победила, а буржуазный строй порождает самые черные пороки и толкает советских людей на измену. Яркой иллюст рацией моей мысли может служить дело Воробьевой. Кто она?

Где родилась? И кто ее родные? Она родилась через одиннад цать лет после победы Великой Октябрьской социалистической революции, ее воспитала советская школа, ее вырастила Родина-мать. Отец и брат Воробьевой сложили головы в бою за Родину, в бою за великого Сталина. Сталин не только гениаль ный вождь и учитель, но он наш всеобщий отец. Недаром в песне поется:

Знает Сталин-отец,

Знает Родина-мать.

И нет ничего дороже и священнее для советского человека, чем Сталин. Без матери и отца прожить можно, без детей труд но, но без Сталина — нельзя. Я думаю, что, говоря так, я выра жаю мнение всего советского народа. Предположим, этого, ко нечно, не может быть, но предположим, что у простого совет ского человека в смертельной опасности оказались его роди тели, дети и вождь. Этому человеку дано спасти или великого вождя, или престарелого отца, любимую жену и малых детей.

И этот человек, ни минуты не задумываясь, спасет гениального вождя ценой жизни всей своей семьи. И в его сердце не найдет места скорбь о погибших близких. Оно будет переполнено ра достью, что на его долю выпало величайшее счастье, что он

74

кровью своих любимых спас самого дорогого человека на зем ле, спас того, кто ведет нас к сияющим вершинам коммунизма.

Так бы поступил каждый советский человек. А что делает под судимая Воробьева? Она захотела роскошно жить, нарядно оде ваться, посещать дорогие рестораны и прожигать свою жизнь, как это делали иа моей памяти нэпманы и прочие недобитые буржуйчики и их недостойные сыновья. Потом она совершает несколько прогулов. Вся страна истекает кровью. Дети, преста релые женщины, они годятся подсудимой в матери, с утра до ночи стоят у станков. А она отдыхает в злачных местах и поды скивает выгодных мальчиков.

Я

дословно цитирую ее показа ния. Иногда такие, с позволения сказать, «мальчики» ей попа даются, иногда — приходится возвращаться домой с пустыми руками. И вот подсудимая встречается с неизвестной «добро желательницей», которая дает ей совет шантажировать дирек тора крупного военного завода. Обвиняемая — девица умная, ей в этом не откажешь. Она решает сразу убить двух зайцев: избавиться от ответственности за прогулы и заработать изряд ную сумму денег путем шантажа. За такую возможность под судимая .хватается с величайшей охотой. В кабинете Киреева она пытается силой угроз вырвать у него деньги и прощение за прогулы. Товарищ Киреев — человек добрый, отзывчивый, чут кий. По просьбе Воробьевой за неделю перед этим он разрешил ей покинуть территорию завода до конца смены, после того, как она сказала ему, что у нее умирает тетя. Но не к умираю щей тете пошла подсудимая. Она весело провела время с новым сожителем и получила за свои услуги определенную плату.

Третьего марта свидетель Киреев поверил подсудимой, но один надцатого марта ее вымогательства возмущают его как совет ского человека, хорошего семьянина и патриота своей Родины.

Киреев предлагает ей покинуть кабинет. Воробьева, забыв о стыде и девической совести, начинает раздеваться и демонст рировать свои сомнительные изношенные прелести перед по жилым отцом семейства. Пораженный ее бесстыдством, Киреев бежит к двери, чтоб позвать свидетелей и защитить свою честь и достоинство. Подсудимая, поняв, что ее ставка бита, хватает бюст великого вождя. Зачем? возможно спросят меня. Расчет двояк: во-первых, она выполнит приказ неизвестной суду пре ступницы и получит от нее деньги, во-вторых, скомпромети75

рует Киреева. Ведь если бы это преступление в самом деле свершил Киреев, чего я не допускаю далее в мыслях, товарища Киреева отдали бы под суд. Крупный военный завод, потеряв руководителя, возможно, на какое-то время понизил бы выпуск нужной стране и армии продукции. Вот как далеко шли за мыслы подсудимой и тех, кто стоял за ее спиной. Но этот тон кий вражеский расчет рушится как карточный домик. Во шедшая свидетельница Марфина застигает Воробьеву на месте преступления. Поняв, что ее игра проиграна, подсудимая нагло кричит: «Я разбила Сталина». Каким кощунственным надруга тельством наполнены ее слова! Величайшего полководца мира, равного которому не рождала да и не родит земля в ближайшие тысячелетия, разбила эта любительница нарядов и ресто ранов. За Сталина смертью храбрых пали ее отец и брат, кото рым бы жить и лшть, а их сестра и дочь издевается над тем, кого по праву называют честью, совестью pi жизнью нашей эпохи. Это не только политическое преступление! Это надруга тельство над могилами родных! Это плевок, грязный и гнусный, на прах погибших отца и брата. Впрочем, таким, как Воробье ва, не привыкать оплевывать мертвых. Y нее была тетя, отдав шая ей свою молодость и силу. И как лее благодарит она эту самоотверженную женщину? В кабинете директора Киреева, свершив свое преступление, она симулирует сумасшествие и не стесняется звать тетю, которая якобы ей привиделась. Жал кий и дешевый трюк! Ее разоблачают. Но подсудимая — пре ступница опытная и отпетая. Не удался один фокус, возьмусь за другой, решает она. И, не раздумывая, берется. В тюремном карцере, куда подсудимая попала за то, что пыталась через окно поговорить со своим знакомым или возлюбленным вором под кличкой Никола Резаный, она предприняла суецидпую, а ина че, чтоб было понятно, несерьезную попытку к самоубийству.

Вы видите на ее шее бледную, прерывистую, вдавленную поло су? Юристы называют такую полосу странгуляциоппой бороз дой. Эта борозда является вещественным доказательством того, что подсудимая пыталась повеситься. Серьезна ли была ее по пытка? Я полагаю, что нет. Но если даже и серьезна, то возни кает другой вопрос: почему Воробьева решила уйти из жизни?

Мне бы хотелось верить, что у ней заговорила совесть, что она осознала всю тяжесть преступления и решила искупить его

76

трусливым бегством из нашего светлого советского мира. Но скорее всего это была симуляция самоубийства, чтобы ввести в заблуждение и разжалобить суд. Однако советский суд не удастся ввести в заблуждение никаким врагам. На предвари тельном следствии в ней на короткое мгновение просыпаются рудиментарные остатки совести. Вся ее совесть и раньше была рудиментом, таким же ненужным, как слепая кишка. И все ж е подсудимая признает свою вину, делает вид, что раскаивается, но сообщников своих не выдает. А здесь, в зале суда, забыв о своих добровольных признаниях, заявляет, будто никаких по казаний на предварительном следствии она не давала, а распи салась только потому, что была... поражена смертью тети. И

этого ей показалось мало. Она ссылается на мертвую тетю как на свидетельницу, смеется над судом, прекрасно понимая, что Ломтеву мы не можем вызвать в зал суда. И этим еще раз плюет на могилу близкого человека и на советское правосудие.

Довольно, граждане судьи! Y меня нет слов, чтоб высказать свое отвращение к действиям подсудимой. Но в суде главное не чувство, а справедливость. Мой коллега, уважаемый защитник, конечно, в очень затруднительном положении. С одной сторо ны, он — адвокат, и его священное право и обязанность изыс кивать смягчающие вину обстоятельства для своей подзащит ной. С другой — он патриот, достойный гражданин Родины и как таковой не может вместе со мной не разделять негодование к подсудимой. Но я уверен, что чувство патриотизма восторже ствует в нем и защитительная речь моего уважаемого коллеги будет беспристрастной и объективной. И все же мне жаль ад воката, на долю которого выпала неблагодарная роль защит ника такой закоренелой преступницы. Если бы спросили меня не как прокурора, а как советского человека, чего заслуживает подсудимая, то я бы ответил кратко: расстрела. Но советский закон, самый гуманный и справедливый закон в мире, к со жалению, не предусматривает смертной казни для таких, как Воробьева. Преступление, совершенное ею, квалифицируется по статье пятьдесят восемь пункт десять Уголовного Кодекса как антисоветская пропаганда и агитация. В военное время закон предусматривает смертную казнь за свершение этого пре ступления. Но подсудимой еще не исполнилось восемнадцати