Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

ешься. Трезвый я был в тот вечер, потом напился, чтоб перед Лизуткой оправдаться. Долго я молчал. Раз в жизни выгово рюсь.

— Воды!.. Другие хуже... Пить!..

— Это ты загибаешь, полковник. Я с шестым начальником работаю. На Колыме, помню, был полковник Гаранин. Он конт риков за жалобы на мороз голых выгонял, собакам скармли вал. Но чтоб с нами так не по-людски обращаться — это уж я извиняюсь. Подойдет, обо всем расспросит тебя, вроде бы он и не начальник совсем. Сделаешь что — сквозь пальцы посмотрит. Уж как за золотишко строго — и то ни одного надзирателя не наказал. Скупали мы золото... И он тоже.

Сам жил и нам жить давал. Любили мы его. Я только из-за Гаранина служить в лагерях остался. Ты нас жмешь, под пресс ложишь, все до нитки отнимаешь. Еще издеваешься над нами.

Себялюбец ты! О людях заботы совсем не имеешь. Слов разных грамотных нахватался и думаешь умнее тебя человека нет.

— Пожалей!., пить...

— Лужу-то какую кругом себя напустил... И спереди и сзади из тебя хлещет... Вот и слизывай свое пойло... Слизывай и глотай. Не достанешь? Ты нагнись и по-щенячьи лакай...

Оно полезное, твое собственное...

— Капитан!.. Воды!.. — хрипел полковник.

— Узнать желаешь, где научился говорить так? У тебя, Осип, у тебя. Сколько ты мне лекциев читал! «Надо уметь бить

326

словом, капитан!» Есть бить словом, товарищ полковник! Я

приказ выполняю.

— Пить... Осудят...

— Меня? А за что? Руку ты сам зашиб. От ушибленной руки не помирают. С желудком плохо? Водку тебе насильно никто в горло не толкал: хочешь пей, не хочешь — откажись.

Врача долго не вызываю? Не могу оставить вас одних, това рищ полковник: вдруг беглец забредет и на вашу жизнь поку шение свершит. Охранять вас буду по всем правилам карауль ной службы. Чтоб муха на вас не посмела сесть. Воды не даю?

Откуда мне знать, полезная вам вода или вредная? Я не доктор, товарищ полковник. Лизутка ушла. Она не на службе. По своим женским делам имеет полное право сходить. Грубил я вам? Так это показалось. Больны вы очень, товарищ полков ник. По болезни все померещиться может. Охрана ваша вино вата. Почему не проведали до сих пор? Вечером вы им сказали, чтоб ждали вас, не заходили. Они должны усердие проявить из любви к начальству.

— Прости... Пить... Уйду...

— Жмет родная, полковник? Потерпи. Ты меня хотел из одной квартиры в другую. Мне и на этой жилплощади хорошо.

В обменах не нуждаюсь. Я с тобой так говорю, потому что знаю, не дай Бог выздоровеешь — пощады мне не дашь. Вра чиху как, наверно, просил, когда приспичило... Очухаешься, вспомнишь мне и руку, и Лизутку, как она тебя мордой по полу волочила. Я хоть покуражусь над тобой вволю — и на том спасибо. Старые заслуги мне вспомнишь? Ты бы и так мне их не забыл после вчерашнего. Прикончить тебя? — расстреляют.

Сам сдохнешь! Хреновые твои дела, полковник.

— Капитан!.. Воды!..

— Скоро я тебя напою. Слушай теперь сюда... Я нарочно Лизутку услал. Вот-вот она придет, а мы с тобой ни до чего путного не договорились. Посмеялся я над тобой — и будет.

Ты мне не веришь, я — тебе. Такая у нас служба. Однако по-серьезному разговор пойдет. Врачи не скоро поспеют. Ив лева тебе поможет... если ее Лизутка хорошенько попросит.

Меня она не послушает. Задаром, однако, не согласный я на такое дело идти.

— Пить... говори... что...

327

— Водички в один момент принесу, — пообещал капитан, оставляя полковника одного.

Бред... Снится... Болит... Не гак, как тогда... Не спится...

Воды...

— Вот тебе полная кружка... Не тяни руки, заработай сперва. Кто не работает, тот не пьет... Сперва бумаги подпиши.

Одну — о Малявине... Твое участие полностью расписано в ней. Подпись ставь без дураков, чтоб схожая была. Вторую — о том, что по пьяному делу хотел испохабничать Лизутку: полез к ней и кофту порвал, я уж и кофточку порванную при берегу. Все аккуратно сделаю. Она тебе за это рожу раскорябала, а я руку зашиб. Тут все точно записано.

— Не было... Воды...

— Вода — вот она. Не покупная. Выпьешь — еще принесу.

Ты сперва подпиши!

— Не лез я... воды...

— А что, разве обязательно пытаться испохабить, чтоб бу мажку подписать? Не было, да было. Ты сам говорил, что без рукого заставишь подписаться в том, что он Байкал поджег, а глухого — что слухачом у иностранных разведок служил.

А у тебя руки есть, подписывай валяй.

— Не могу... воды...

— Не можешь — и воды я не дам. Холодненькая водичка, руки ломит. Попыо-ка я сам.

— Дай!

— Бумаги? Вот они! И ручка есть. Чернила красивые...

розовые, такими под смертным приговором с радостью под пишешься. Макайте, товарищ полковник. Сюда кладите бу мажку... на дощечку, я все заранее прикинул: и где написать, и на чем подписать... Вот эта буковка немного не так... сойдет...

Руки у вас трясутся. Мы с вами давно знакомы. Свои слова оба забываем скоро. Я поменьше: знать, у меня память поострее вашей, вы побольше. С годами память уходит, у вас ее совсем отшибло.

— Воды!..

— Вволю напьетесь. Если вы про эти бумажки раньше времени проговоритесь, охране или еще кому, — пущу в ход оружие. Смолчите, я их припрячу куда подальше — и квиты мы. Уйду из вашего лагеря — мне старое ворошить невыгодно.

328

Хреново нам обоим придется. Мне голову снесут, да и вам не сахар. Зачем, спросит начальство, понапраслииу на себя под писал. Испугался? Ты трус? Баба тебя лупила? Капитан воды не давал? Взятки у него деньгами и вещами брал? Я вам ска зать забыл: во второй бумаге о взятке написано, что прину дили вы меня к ней. Простят? Могут и простить... За меня...

за Лизавету... за взятку... А вот когда вся тайга о Кузьме заго ворит, охотники ваше письмо прежде начальства прочтут, тут уж милости не жди. Нам все с рук сходит, а за неумелую работу повыше тебя людей быог. Разжалуют — и к охотникам на исправление. Следствие заводить не станут: таежные ребя та сами следователи добрые. Еще одно в бумаге есть: контр революционные слова вчера ты кричал. Забыл?

— Не бы-ло-о-о... воды-ы-ы...

— А хоть бы и не было... но раз бумага есть, значит было.

Говорил, что Орлова хочешь перевести из одной комнатенки во вторую, что самого товарища Сталина не уважаешь. Я с самого вечера эти бумажки сочинял. Ты — спать, а я — писать. Тру диться надо полковник! За Сталина тебе не простят. Хотел бы Орлов простить, да кишка тонка. Мне тоже влетит вместе с тобой: вместе кашу расхлебаем, а за компанию оно веселей.

Учти это на будущее. По всем статьям рыпаться тебе невыгод но. Закудахтаеш ь, не разжалуют даже, а в лагерь. Тут тебя без попа усоборуют за милую душу. Обещание не возьму, не упомнишь ты его, а что сказал, на носу себе заруби.

— Пить... ты... подлец...

— У вас обучен... За ругань — на два часа воды лишаю...

В наказанных тебе ходить...

— Не буду-у-у-у...

— Как дите — не буду-у, — передразнил капитан. — Смо три-ка, и пальцы синеют... Это оттого, что воды не хватает...

Попроси хорошенько — дам!

— Прошу-у-у...

— Не так, полковник. Скажи, что ты меня любишь, ува жаешь... Целуешь во все указанные и неуказанные места... по дружбе скажи... Нет охоты — помолчи, я рядышком посижу...

до обеда время незаметно пройдет.

— Люблю... уважаю... целую... воды...

329

— Вот теперь пей, не проливай, не захлебывайся, кружка литровая. Я еще принесу. Ляжь, отдохни, я Лизу позову и в зону схожу. Лизутке надоело за дверью сидеть... Парков со скамеечками здесь нет: сидит одна-одинешенька на пеньке.

Когда я твое письмо читал, послал ее дом посторожить от охраны твоей.

— Лиза! — крикнул капитан, подходя к двери.

— Иду! — отозвалась Лиза.

Когда она вошла в комнату, капитан показал жене на полковника и хмыкнул:

— В штанах разлегся... раздеться не мог, как все порядоч ные люди. Ты посиди с ним, пока я в зону сбегаю и заодно письма перепрячу. — Упомянув о письмах, капитан вниматель но посмотрел на Гвоздевского: услышал ли? И продолжал: — Блюет товарищ полковник и под себя делает. Некуль турно! Водички уж давай ему вволю. Приведу охрану — отне сут его в казарму. Ты тоже пойдешь с нами: постережешь его, пока я в зону за врачом схожу. Заговоришь что лишнее, пол ковник, или ее прогонишь, письма тут лее в ход пущу. Сиди, Лизутка, оберегай его.

ЛЮБОВЬ АНТОНОВНА

Любовь Антоновна не спала всю ночь. В карцере надзира тель раз пять ударил ее в грудь, живот, по ребрам, дважды прошелся кулаком по спине и один раз по лицу. Он бил без злобы, вполсилы, косясь на напарника, который после каждого удара крякал, не то осуждающе, не то удивленно. Но все же лицо и грудь болели и сейчас, хотя уже наступило утро.

Старею... — думала Любовь Антоновна, — кости хрупкие...

Он еще довольно деликатно обошелся со мной... ногами не бил... Доживу ли я до завтрашнего утра? Пожалуй нет... Пове дут на работу или в другую зону — и... побег. Уже бьют развод...

Риту погонят на работу... Елена Артемьевна выдержит... Y Ка ти последнее напряжение... туберкулезным больным это свой ственно: сознание ясное, слабость, вспышка — и... летальный исход... Ефросинья не встанет... ее не спасет и больница... Y

330

Риты нервное потрясение... Десять дней абсолютного покоя — и она здорова. Десять дней... Где их взять?.. Попросить у капитана? — не посмеет... Он панически боится Гвоздевского...

Конец... Как глупо я умираю... Думала хоть перед смертью спасти ребенка... Боже! Какая я неудачница! Как там капитан договорится с Лизой?.. На этот раз он и в самом деле не вино ват... его коробило, когда полковник упражнялся в красноре чии. Откуда у Гвоздевского столько изощренной злобы? На следственность? Я не очень верю в теорию Ломброзо... Биоло гические признаки передаются несомненно, а психика... вопрос темный... Я не знаю родных Гвоздевского... По-моему, он из обеспеченной семьи... Что им двигает? Неудовлетворенное са молюбие? Да... «Я — умен, талантлив, чуть ли не гениален, а мне приходится рыться в мусоре. Другие не понимают этого.

А вы, доктор, отрицаете мои способности, считаете меня ничто жеством. Муха це-це мала, а укус ее — смертелен». Да, полков ник, кусаться вы умеете... Зубы у вас острые и ядовитые...

Зависть? Он запачкался, а другие не полезли в помойную яму?

Да, зависть. «Никто не может быть выше меня!» Какое само мнение... вождь в миниатюре... «Я могу то, что персидским сатрапам недоступно». Y него сатрапия длинная — триста два километра... Подданных — тысяч четыреста... Правда, он не верховный владыка, но в своих руках .держит немало... Приятно сознавать себя властелином. Захочу в БУРе сгною, вздумается — при побеге убыо... Понравится — пятки целовать заставлю...

пожелаю — сапоги вылижете мне... Такому дикарю дали власть над сотнями тысяч людей... Неужели нельзя найти человека умного и совестливого?.. Совестливый не пойдет сюда... Вот и присылают Гвоздевских... На работу меня не вывели... К ве черу убыот... или, может, денька на три удовольствие растя нут... Где же Рита? В карцер ее не привели... Если вывели за зону... хоть бы на одну минуту увидеть Лизу... Она бы помог ла... Милая женщина... запуталась она... Не вырваться ей... Еле ну Артемьевну могут оставить в покое... хотя, навряд ли... Y

полковника много сексотов... Они известят его, что Елена Ар темьевна освобождена от работы по моей просьбе... Последнее в жизни дело не довела до конца... Нелепо... Один день... Гвоздевский на обратном пути мог бы заехать и обязательно заехал бы в больницу... Меня бы он там нашел вне всякого сомнения...

331

Ну и что бы он сделал? В БУР? В карцер? В побег? — и толь ко... Он бы не дознался о Рите... О Кате... О Елене Артемьевне...

Я бы не подошла к ним, пока он бы не проехал... Мог бы и дознаться... Конспиратор из меня никудышный... Время выигра ла бы... Рите нужно десять дней... Гвоздевский не просто едет...

Проинспектирует лагерь на обратном пути... на каждую коман дировку заглянет. Месяца полтора уйдет... раньше не спра вится... Сюда он, похоже, заехал случайно... Зачем сейчас на прасно гадать: что есть, то есть — не изменишь... Они и хлеб мне не принесли... Забыли или приказ полковника?.. Это на него не похоже... карцерную пайку отдают даже перед тем, как послать в побег... Гвоздевский строго соблюдает закон о хлебе... Тогда в чем же дело?.. Попозже принесут... Есть хочет ся... Глазунью бы сюда на сливочном масле... кипящую... со сковороды... В последний раз я ела глазуныо у Лили... восемь с половиной лет прошло... Аресты тогда уже начались... Лиля успокаивала меня: не посмеют... За что меня арестовали?..

Узнаю ли я когда-нибудь... Первый следователь склонял меня, чтоб я призналась в отравлении... Только вот кого?.. Он на выбор предлагал человек пять... При жизни этих людей я не знала... Мудрено отравить человека, если не видел его в глаза...

Отравление отпало... Он бил меня довольно умеренно и неуме ло... Новичок... Как я ему тогда ответила? К драматургу Бомарше в театре однажды подошел офицер и спросил его, он не знал Бомарше в лицо: «Вы слыхали, что Бомарше отра вил двух ясен?» «Ваши сведенья не точны, — ответил драма тург, — Бомарше отравил не двух, а трех ясен и трупы их съел, хотя он ни разу не был женат». — Дайте же и мне отравленных мной людей и я их ст>ем. За Бомарше следова тель выбил мне два зуба... очевидно, по количеству погибших ясен драматурга... Второй следователь настаивал, чтоб я приз налась в связи с японской разведкой... Я заикнулась о своем незнании японского языка, и он бил меня валенком с песком по почкам... Моча больше месяца была окрашена кровью...

Здоровый у меня был организм... Излечилась без помощи кол лег... регенерация... любопытное явление... Как жаль, что не наблюдали за течением болезни... описать бы этот случай, не упоминая, кто и кому нанес травму... Как нанесли — это ваяс-но для травматологов... ценный материал... Сама я могу рас332

сказать чисто субъективно... Кому рассказывать и когда? Вре мени нет... Третий следователь почему-то облюбовал немецкую разведку... и все соблазнял меня перспективой признания: спо койный сон, чистая совесть и даже усиленный паек... Этот действовал фундаментально... Он неплохо знал анатомию... прак тически на теле не оставлял следов... Голодовка... Питательная смесь: масло, сахар, сырые яйца, молоко... как на курорте два месяца кормили. Во время искусственного кормления по жи воту били редко... Желудок обожгли — и никакой язвы...

Удивительно устроен человеческий организм... Когда же меди ки разгадают его тайну? Нескоро... Природа трудилась мил лиарды лет... запас прочности очень велик... За что же меня арестовали? В разговорах я иногда бывала невоздержана... об винения в агитации не предъявили... Может решили, что эф фектнее обвинить в чем-нибудь драматическом? Разведка — звучит, отравление — тоже неплохо... А болтовня? Кто же донес? «Секрет, Ивлева, вам знать не обязательно». «Конечно, гражданин следователь, к чему мне знать, за что меня держат в тюрьме? Инквизиторы, обвиняя в ереси, разрешали обвиня емому назвать пять-шесть имен тех, кто по его мнению мог сделать на него донос. Если он угадывал в одном из пятерых доносчика, то его вызывали инквизиторы и обвиняемый мог возражать против его доноса. Вы не называете имен тех, кто оклеветал меня». «Вы говорите, заключенная Ивлева, и мы их мигом сюда притащим. Об этом и разговор веду. Назовите всех своих сообщников, подпишите, что состояли на службе у империалистических разведок и еще что-нибудь делали. Публич но осудите себя и тех, кого народ судит сейчас. Следствие будет окончено. Пальцем вас никто не тронет. В слабосильную ка меру переведут. Там хлеба на сто грамм больше дают и суп густой, с белой вермишелью. Картошка чищенная, кровать.

О вас заботу проявляю, заключенная Ивлева». Пережила... Пол тора года следствие шло. Обвинения так и не предъявили... Я

до самой войны по наивности думала, что произошла ошибка...

просила разобраться в недоразумении, пока не надоело писать...

Как перед смертью я сегодня вспомнила все... Плохое, говорят, быстро забывается... А хорошее? Как мерзко поступили с Ри той... Больная тетя... Лекарство... Прыщеватый дегенерат... На силие... Рита не говорила, но он изнасиловал ее... тюрьма...

333

лагерь... Убийство Ани... Капитан... Где ж она взяла силы вы нести все это? Если бы сейчас кому-нибудь из этих скотов была б нужна моя помощь и мне бы сказали, что в обмен освободят Риту... Помогла бы я им? Обманут подлецы... Верить нельзя ни на гран... Но если допустить невозможное, и они сдержат свое слово... За Риту я бы спасла работника управ ления... а сколько бы жизней я погубила? Выздоровеет мой па циент — без дела не усидит... Лучшее доказательство — Гвоздевский... Не одна такая Рита поплатится жизнью... Буду рас суждать беспристрастно... Разве зло в Гвоздевском? Полков ника захменят другим, и тот, другой, пойдет по его пути... Свято место пусто не бывает... Я — не одна врач в лагере... Если бы вчера не вышла Лида... Наивная девочка... глупая... Ей бы с парнем своим целоваться... Ночью ее забрали... Сказали в ба рак... А вдруг на вахту?! Она хмолодая, красивая, беззащитная...

Кто ее спасет? Я заговорила — меня по зубам... Что это зубы вздухмалось считать на старости лет? Не нужны они скоро будут... Неужели и с Лидой?.. Глазенки у нее быстрые... сме лые... шалунья была... Сердце... хоть бы кольнуло в последний раз! Рита... Лида... Почему не я?! Старая... трусливая... покон чить с собой сил не хватает. Думаю... Думаю! А они, дети мои, умирают... Если бы поменять свою жизнь на чью-нибудь моло дую!.. Спать, доктор, вы всю ночь не спали! Не мечтайте о не достижимом... Утрите глаза, стыдно плакать... Стыдно? А Лиде в глаза не стыдно Схмотреть? Вы спасли Гвоздевского, вы и отвечайте, доктор! Перед Ритой! Перед Лидой! Смотрите, что вы наделали, и не отворачивайтесь... Вам плюнули в лицо?

Ударили вас? Какая трагедия, доктор... Имейте мужество взгля нуть в глаза Риты, Лиды, Кати! Это ваше милосердие! Это ваша гуманность! Вы спасли Гвоздевского! Вы! Я! Я! Но не могу же я вечно мучить себя! — Любовь Антоновна забилась в угол. Обхватив руками ноги и подтянув колени к подбород ку, она долго всхлипывала, прижимаясь щекой к полу. Ласко вый сон, бесшумно и мягко, подкрался к усталому телу докто ра. Ей снилась русская печка, горячая, пышущая жаром. Она пыталась забраться наверх, но кто-то, в доме было темно и она не видела — кто, сидел на печи, толкал ее, стоило ей прибли зиться к теплой лежанке. «Сюда нельзя!» — твердил невидимый хозяин печи. «Я замерзла, пустите», — просила Любовь Анто новна. «В погреб беги погрейся! Там снегу много», — отвечал все тот же голос. «Снег холодный, я обогреюсь на печке, уйду», — дрожа всем телом, упрашивала Любовь Антоновна. «На льду грейся! Он горячий!»

— Проснитесь! — выкрикнул кто-то над самым ухом.

Еще не придя в себя, Любовь Антоновна почувствовала на своем плече чью-то руку и услышала голос капитана: — Проснитесь, доктор!

Любовь Антоновна с трудом открыла слипшиеся от сна глаза.

— Уйдите, капитан! — попросила она, поднимаясь с пола.

— Вы пойдете со мной, доктор...

— Уже?

— Что «уже»?

— Попытка к побегу? Слава Богу!

— Вы бредите, доктор! Часа через три поезд. Всех пятерых в больницу, — торопливо объяснял капитан. — Полковник болен. Опасно...

— Оставьте свои шутки, капитан, — вяло отмахнулась Любовь Антоновна, пытаясь присесть на пол.

— Умирает, доктор, честное слово!

Может и правда...

— Где Рита?

— Воробьева что ль? В бараке сидит, ждет этапа.

— А Лида?

— Какая еще Лида?

— Та, что вчера жаловалась на вас.

— В соседней камере, где ж ей быть.

— Ее ночью увели из карцера. Вы догадываетесь, куда ночью водят девушек?

— Бугаи! Жеребцы! — капитан длинно и грязно выругал ся. — Женщины должны охранять женские командировки.

Попробуй загони сюда в глубинку вольных баб. Не едут они!

Разбегаются!

С Лидой все кончено... Гвоздевский болен... Это не поме шает ему распорядиться напоследок... Остается одно — запрет ная зона!

— Пошли, капитан! Я его вылечу...

335

— Какое там вылечить! До больницы бы дотянул... Синий он, как жеребиный залупа. Простите, доктор, чуть не зару гался.

— Я отдохну минутку, — попросила Любовь Антоновна, когда они вышли из карцера, — голова закружилась. Отойди те подальше, капитан, мне нехорошо.

До запретной зоны шагов тридцать... Успею?

— Товарищ капитан! — послышался с вахты звучный голос надзирателя.

— Чего тебе? — спросил капитан, поворачиваясь в сто рону вахты.

Любовь Антоновна побежала. В эту минуту она не ощу тила ни слабости, ни дрожи в ногах. Она видела одну цель — безобидную тонкую проволоку. За ней — покой, тишина и пет ии лагеря, ни Гвоздевского, ни капитана... Отмучилась! Отму чилась! — кричало сердце. Перепрыгну проволоку, она совсем невысоко над землей. На забор... можно... не лезть... Охрана...

обязана... стрелять...

— Заключенная к запретке бежит! — услыхала Любовь Антоновна крик.

Это... хорошо... Часовые... на вышках... успеют... пригото виться... Лишь бы добежать... С первого выстрела — конец...

— Куда вы, Ивлева?! Назад! Не стреляйте! Не стреляйте!

— на бегу кричал капитан, огромными прыжками настигая доктора. — Не стреляй, мать твою... — бешено заорал капитан, увидя, что часовой на ближайшей вышке взял автомат на из готовку.

Выстрелит... шаг... не послушает... шаг... назло капитану...

последний шаг! прыжок! Не споткнулась! Ноги Любовь Ан тоновны коснулись вскопанной земли запретной зоны.

— Не стреляйте! — услышала Любовь Антоновна совсем рядом голос капитана. В ту же секунду удар в спину опроки нул ее.

— Я те стрельну! В меня попадешь! Дурак! — орал капитан, прикрывая своим телом доктора. — Взбесилась! Чумовая! — ругался капитан, оттаскивая Любовь Антоновну подальше от запретной зоны. — Я успел толкнуть вас сзади. Пристрелил бы вас этот полоумный.

336

Жива... не судьба... — удрученно подумала Любовь Анто новна. Ей хотелось плакать, кричать, но в самом заветном уголке сердца теплилась робкая радость жизни. Она пыталась подавить ее — и не могла. Капитан до самой вахты не выпускал из своей широкой ладони руку доктора.

— Гвоздевский в казарме. На носилках его принесли из дома... Концы отдает... Мотор у его дрезины забарахлил... На ручной дрезине до больницы скоро не доедешь... Поезд и по давно сутки будет идти. Позвонили, что врачи приедут часов через восемь. Вы только осмотрите его, скажите что с ним, а уж лечить или не лечить — дело ваше,— пояснил капитан, когда они вышли за зону.

— Лиду приведите...

— Морока мне с вами, доктор. На работе ваша Лида... Я

что ли этих жеребцов учил! Ухожу скоро с этой работы. Умрет полковник — отвечу я. Сам Орлов звонил... Велел лично вас к Гвоздевскому приставить, пока врачи не прибудут. Вы по селектору объясните врачам, чем он болен... С желудком у него плохо...

— Передайте Орлову, что я отказываюсь лечить Гвоздевского.

— Уже намекал... Орлов слушать не хочет: вниз головой, говорит, повесь Ивлеву, а лечить заставь.

— Исполняйте, капитан, что вам велят старшие.

— Нервы у вас железные... Только что чуть не усоборо-вали вас — и шутите. Силища!

— Я не шучу... Даю дельный совет. Вниз головой не так уж плохо: кровоизлияние в мозг, потеря сознания — и никакой болы... Орлов не глуп.

— Что вы стоите, доктор? На меня пятно падает... Прошу...

Я лишнее наговорил полковнику... Повздорили мы... Он скажет охране — мне несдобровать...

— Какое мне дело до вас... Позовите Лиду. Я поговорю с ней и пойду к вашему полковнику.

— Навязались вы на мою голову! Где я вашу Лиду найду?!

С какой она бригадой вышла на работу? Сдохнуть бы ему!

Вертаемся на вахту! Поспешите, доктор! — приказал капитан.

Войдя в караульное помещение, капитан спросил надзи рателя:

337

— В какой бригаде работает заключенная Васильева?

— Не могу знать, товарищ капитан.

— Я один все могу знать! Не солдаты, а... От кого смену принял? Знаешь? Сбегай и позови.

— Старший сержант Уманский, который дежурил ночью, еще не ушел в казарму.

— Задержался в зоне?

— Так точно, товарищ капитан!

— Шляются после дежурства по зоне! Не положено! Зови его! — надзиратель, небрежно козырнув, вышел.

— Дисциплинка! Распустились! — ворчал капитан. — Нянь ку им нужно хорошую: утром в морду, вечером — по хребту поленом, а на ночь глядя — ремнем по голому заду.

— Помолчите, капитан, — попросила Любовь Антоновна.

Надзиратели, их было трое, как по команде посмотрели на доктора. Один из них шагнул к ней, двое других вопро шающе взглянули на капитана.

— Отставить! — приказал капитан ретивому надзирателю, заметив, что тот протянул руки к Любови Антоновне.

— Мне-то что... Пусть она хоть на голове ходит, если вы разрешаете, — обиженно пробормотал надзиратель, возвра щаясь на место.

Как воспитали этих людей... Тупое подчинение началь нику... Добровольное обожание... Холуйская преданность... Ка питан ругает их, как мальчишек... я вступилась — и они же поднялись на меня... Возможно, им стало обидно, что какая-то заключенная смеет советовать самому капитану... Если уж она самого капитана не боится, думают они, то меня и подавно...

Оскорбленное самолюбие... Злоба... против нас... За то, что жи вут в глубинке из-за нас... Хитрая машина... Жертвы виновны во всем... страшная сила...

— Товарищ капитан! Старший сержант Уманский и заклю ченная Васильева прибыли по вашему приказанию. Они ждут вас у вахты, — отрапортовал надзиратель, которого послали разыскивать Уманского.

— Васильева не на работе?

— Она чокнулась, товарищ капитан. С ума сошла, — счел нужным пояснить надзиратель.

338

— Без тебя понимаю, что чокнулась — значит с ума сошла.

Заведите ее сюда.

— Есть завести на вахту заключенную Васильеву! Сержан ту У майскому гоже войти?

— Не нужен.

Лиду ввели в караульное помещение.

— Я маленькая... Не трожьте меня... К маме пустите, — просила Лида, вырываясь из рук надзирателей.

— Попросите всех выйти, капитан! Оставьте меня с боль ной одну, — властно приказала Любовь Антоновна.

Надзиратели растерянно переглянулись. Капитан смешался.

— Опасно с ней, доктор... Набросится, — неуверенно воз разил он.

— Я настаиваю! Или идите к Гвоздевскому сами!

— Товарищ капитан! Мы не имеем права во время дежур ства покинуть караульное помещение, — возразил один из над зирателей, не дожидаясь, пока заговорит начальник.

— Никто не гонит тебя с вахты. Отведите Васильеву в ком нату повара. Я с доктором тоже пройду туда, — распорядился капитан.

Возле комнаты, где жила Люська, Любовь Антоновна оста новила капитана.

— Выгоните повара!

— Вон! — коротко приказал капитан.

Люська, она перед их приходом лежала на матраце, он был брошен на деревянный топчан, пулей выскочила из ком наты.

— Уйдите, капитан. Я должна ее осмотреть.

Оставшись наедине с Лидой, Любовь Антоновна села на топчан.

— Расскажи, Лида, что с тобой произошло.

— Я не помню, — шепотом ответила Лида, пугливо погля дывая на дверь.

— Не бойся! Никто не подслушает. Я проверю сама, — Любовь Антоновна на цыпочках подошла к двери и рывком открыла ее. Капитан стоял шагах в пяти от дверей.

— Отойдите подальше, капитан.

— Но вы, доктор...

339

— В один день два раза в запретную зону не бегают. Со мной ничего не случится. Я должна побыть с больной наедине.

— Что я, мальчишка? Подсматривать стану?

— Я проведу десятиминутный сеанс гипноза. — «Он боится гипнотизеров... Верит мне... Лида симулирует сумасшествие...

Я выясню все подробности...»

— Доктор! Вы и гипнотизер?! — с ноткой страха в голосе спросил капитан.

— Да! Уходите! — Капитан поспешно отступил. Любовь Антоновна вернулась к Лиде.

— Рассказывай! — строго потребовала она.

— Я маленькая...

— Лида! Ты прекрасно все понимаешь!

— Вы... догадались?! Я маленькая, — со слезами выкрик нула Лида.

— Выслушай меня, девочка! Я дам заключение, что ты больна, и настою, если сама останусь жива, чтобы тебя отпра вили в больницу. По дороге научу, как вести себя. Будешь поступать, как я скажу, врачи не догадаются, что ты притво ряешься.

— Вам попало за меня... Вы им скажете... Я маленькая...

— Ты очень неумело притворяешься. Я — не психиатр, но поняла. Врач специалист побеседует с тобой пять минут — и отошлет в зону и напишет, что ты симулировала. Ты слышала вчера от полковника, что симулянтов судят как саботажников?

Двадцать пять лет лагерей.

— Он грозится...

— К сожалению, полковник сказал правду. На моей памяти за симуляцию осудили не одного заключенного, на двадцать-двадцать пять лет.

— Докладывайте! Выдавайте! Я думала, вы добрая... Вы злитесь, что вам попало за меня! Надзиратели лучше вас!

Добрее!

— Не кричи! — строго приказала Любовь Антоновна. Лида притихла. — Ты глупая девчонка, не понимаешь, что гово ришь.

— Почище вас понимаю!

— Времени нет спорить с тобой. Вчера ты нажаловалась полковнику...

340

— Вы на меня за это наговорить хотите? Наговаривайте!

По-вашему не будет! Не все такие старые ведьмы, как вы! — кричала Лида.

— Тише! Услышат. Дай мне сказать. Твоя жалоба полков нику пошла мне на пользу. Он сделал вид, что рассердился, посадил нас обеих в карцер, правда, по разным камерам. Я

слышала, когда ночью тебя забирали. Полковник это сделал для того, чтобы заранее не испугать капитана. Пока мы с тобой сидели в карцере, он тщательно проверил жалобу, и она под твердилась. Полковник позвонил начальнику управления Орло ву. Орлов ответил, чтоб меня немедленно отправили на другую командировку или в больницу как врача.

— Почему же вас в больницу? А меня?

— Чтобы капитан не смог меня наказать. В больнице мне было бы лучше, но там не нужны врачи по моей специально сти. Начальство больницы согласно взять меня как психиатра.

Но у них пять душевнобольных, а чтобы держать врача — нужно шесть. Привезут тебя — останусь и я. Вот почему я и учу тебя, как надо вести себя правильно. Стала бы я о всякой девчонке задаром беспокоиться.

...У меня получается складно... никогда не предполагала, что я сумею сочинить такую правдоподобную ложь... Лида обозлена, запугана... Если я попытаюсь уговорить ее, она не поверит мне... Мало кто верит одним добрым намерениям...

Девчонка не лишена смекалки: раз выгодно мне — я ее союз ник, что бы ни произошло вчера... Я научилась лгать... Радуй тесь, Гвоздевский! Запишите себе... Только куда? В актив? Или в пассив?

— Вы мне поможете? — с надеждой спросила Лида. — Им ничего не скажете? Ничего-ничего?!

— Ты мне поможешь, а не я тебе... Я хочу отдохнуть в больнице, а без тебя я туда не попаду.

— Есть все-таки на свете правда! Перед тем, как жало ваться, я одной девчонке в бараке сказала об этом. Она меня пугала, что полковник накажет. А он вон какой хороший дядька оказался. Вчера я на него чего только не подумала. Я еще на этих оглоедов пожалуюсь, которые меня почыо из карцера забрали... Один хороший надзиратель, а другие...

— Расскажи мне, что с тобой случилось ночью.

341

— Зачем вам? — насторожилась Лида.

— Я передам начальнику управления, когда буду рабо тать в больнице врачом. Расскажу, что заключенных сводят с ума, и он строго накажет виновных. Ты не собираешься им прощать?

— Заразы они!.. Все! Только один хороший. Он вел меня из карцера.

— Чем же он тебе понравился? Красивый? — Лида улови ла насмешку в голосе доктора.

— Вы не смейтесь над ним. Я его в лицо не разглядела, темно было. И вообще я на мальчишек не заглядываюсь, очень нужны они мне, — Лида наморщила нос.

— Наверно нужны, если защищаешь.

— А вот и нет совсем. Меня на свободе парень ждет, не го что эти вахлаки. Только тот надзиратель спас меня. Не он бы, мне знаете, что было бы! Боязно и подумать.

— Ты расскажи мне обо всем, чтобы невиновного не на казали, — равнодушно предложила Любовь Антоновна.

...Что это? Чья-то хитрость? Или...

— Пришли за мной в карцер двое. Вы стали говорить, что неправильно почыо уводить из карцера, а второй надзиратель открыл дверь в вашу камеру и ударил вас. Когда мы вышли, первый его ругать стал: «За что, — спрашивает, — старуху ударил?» Тот плюнул и ушел. А я с хорошим надзирателем осталась. Он говорит мне: «Наши дежурники, — он ругатель ное слово сказал, я не буду его повторять, — тебя хотят». Сами догадываетесь, чего они хотели. Я заплакала и говорю ему: «Я

девчонка! Я пи с одним мальчишкой не целовалась даже...

Я на вас жаловаться буду, вам всем попадет». Тогда надзира тель тот испугал меня совсем: «Дура ты! Они в карты играли и один выиграл. Он и начнет. Когда сделают все, разденут тебя догола, на живот бутылку самогонки поставят, будут пить. А выпьют — на твоем животе в буру сыграют. Они так заранее договорились. Я своими ушами слышал». «Врешь ты все! — говорю ему. — Не делают так с живыми людьми. В

какую буру?» — спрашиваю я его. «Игра так называется — бура. С заключенными девчонками так часто делают». Я как услышала от него такие слова— и в слезы. Стала просить его, чтоб он спрятал меня где-нибудь. «Где я тебя спрячу? — гово рит он. — В зоне везде найдут. Ты сделай так: полезут к тебе, а ты кричи, что больная». «А я и правда больная, — говорю я ему, — я простыла, кашляю, из носа течет». «Малохольная ты, — говорит он мне. — Кого твой нос напугает. С туберкулезом такие дела делают, а ты — кашель. Скажи, что сифилисная, тогда, может, и не тронут. Не побоятся сифилиса — дурочкой прикинься. Волосы распатлай и базлай погромче. Плюйся, ори, царапайся. Увидишь, что все равно лезут, — в штаны делай и снимай их. Заметят они, что ноги у тебя в говне, — ни один не тронет. Ты еще и руки мажь, и лицо. Наши чокнутых боятся, сразу в барак отведут». Я все сделала, как он велел. Сифилие ной себя назвала, кричать стала, а они лезут. Я наделала в штаны, лицо и руки испачкала и к ним. Они меня даже бить не стали, побрезговали: уж очень, наверно, я страшная была.

В барак отвели. Я тут и вспомнила, что на нашей улице дура чок один жил, он всегда слюнявый ходил, на лице болячки, плачет и пристает ко всем: «Дяденька, давай играться». Ему уже лет тридцать было, он выше моего папки, а всех, даже мальчишек, дяденьками звал. Ударит его кто, у нас на улице мальчишки озорные, обижали его, он плачет и кричит: «Я ма ленький. Дядя побил меня». Ну и я решила так же притворять ся, хочу, чтоб увезли меня отсюда, плохо очень в глубинке.

Начальства близко нет, вот они и мучают нас. Если б в Москву написать обо всем, их бы тут половину разогнали. Не дойдет до Москвы письмо — перехватят они, — тоскливо закончила Лида.

...Как дико и безобразно хотели надругаться над ней... Толь ко случайность спасла ее. Случайность? Разве все надзиратели такие, как те, что хотели играть в карты у нее на ... Гнусно!

Отвратительно! Впрочем, как им здесь заполнить время? Парни молодые, здоровые... Женщин нет, развлечений — никаких...

Глушь! Одичали. Каждый день им внушают, что мы фашисты, убийцы, палачи... Прямо не учат, что убивайте или насилуйте врагов народа, до этого дело не дошло... А косвенно? Если он убийца, почему я не могу его убить? Почему не изнасиловать красивую девушку, которая помогала фашистам? Начальство не накажет... Совесть? Ей можно наших людей предавать, а мне нельзя с ней развлечься? Я из-за нее кормлю комаров...

Мерзну зимой... Вот пускай она и расплачивается... Так думают

343

те, у кого осталась капля стыда... «Среди охраны, — призна вался Гвоздевский, — много уголовников. Совершил солдат кра жу, убийство или что другое, и его ставят перед дилеммой — или в лагерь за свершенное преступление, лет на десять, не меньше, или в глубинку, охранять политических». Для преступ ника никакого третьего пути и самого выбора не существует.

Вместо -лагеря он идет охранять нас. Такие охранники и без команды сверху натворят больше, чем способен придумать че ловек в горячечном бреду... Но откуда же берутся такие, как Лидин спаситель? Она все еще верит в то, что наверху ничего не знают... Верит, что если узнают, то попадет всему лагерному начальству... Смешная иллюзия... Может, ей легче с такой наив ной фантазией?.. Не верить ни во что — трудно... Не стану я разубеждать... Жизнь научит ее... Десять минут кончаются... Са мое главное, — объяснить ей, как вести себя более или менее естественно... Даже несколько дней в больнице пойдут ей на пользу... Ее не разоблачат, если я буду там... Попробую обу чить... Какая богатая практика... Чем только не приходится заниматься. Самое главное, что с ней ничего не случилось...

Кто ее спаситель, какие мотивы им двигали — неважно... Y нее легкий нервный шок... Дня через три она окончательно придет в себя... Сорванец! Настоящий мальчишка... Старой ведьмой меня обругала... Я, наверно, похожа на бабу-ягу: брови сро слись, волосы взлохмачены, зубов нет... Для полного сходства ступы и помела не хватает... — Любовь Антоновна улыбнулась краешком губ.

— Тебе не о Москве надо думать, это еще успеется, а о том, как бы врачи не разгадали твоей игры. «Я маленькая» — это нс годится.

— Почему ж е нашему соседу верили, а мне нет?

— Y него внешность другая. Глаза бессмысленные... ну, как бы тебе сказать: похожи на оловянные или стеклянные.

— Верно. Y нас мальчишки дразнили его оловянным гла зом. Как вы угадали? Может, вы у нас в городе жили?

— Не жила, — рассеянно ответила Любовь Антоновна.

...Что ж придумать?.. Галлюцинация? Слуховая? Она дол жна все время к чему-нибудь прислушиваться, рассказывать о голосах. Они то пугают ее, то говорят о необыкновенном. Y

Лиды не хватит фантазии... Зрительная? Страшные образы...

344

крик, испуг на лице... Не сумеет... Депрессия?.. Тоска... бред...

жалобы... Все сгнило внутри.... Она не выдержит... Гебефре ния? Такое, пожалуй, не под силу самому искусному актеру: говорливость, слезы, бред, маниакальность... Надо быть или гениальным артистом, или больным... Бред величия? Ну, ка кая из нее царица Савская?! Не похожа. Преследование? Со всеми скандалить или ото всех прятаться. Отпадает... Идеи воздействия? Ее гипнотизируют, действуют радиоволнами... — не справится... Кажется, я придумала...

— Нашла! — радостно воскликнула Любовь Антоновна.

Лида изумленно посмотрела на нее. — Y тебя есть брат?

— Y меня две сестры, а братьев нет.

— Это хорошо.

— Чего ж тут хорошего? Был бы брат, я бы как вышла отсюда, все равно меня освободят, и еще судье попадет, за то, что меня невиновную осудил. Все бы я ему рассказала. Он бы поймал вчерашних надзирателей и дал бы им прикурить.

— Помолчи, Лида. Приедем в больницу, ты ни на какие вопросы не отвечай. Спросят, как фамилия или сколько лет, ты молчи или говори одно и то же: «Y меня был брат, он умер. Его схоронили. Я хочу к нему». И больше ни слова. Не дели две ни с кем не разговаривай. Хорошенько заучи эти фра зы. Не путай слова. Каждый раз повторяй так же, как я тебе сказала. Повтори!

— Y меня был брат. Он умер. Его схоронили. Я хочу к нему, — неуверенно повторила Лида. — Не ошиблась?

— Слова ты произнесла правильно.

— Y .меня память во какая! — Лида подняла вверх боль шой палец, а сверху положила на него ладонь. — На большой с присыпкой, папка всегда так говорил, — не утерпела Лида, чтоб не похвастать.

— Ycneenib еще нахвалиться. Ты главное не поняла.

— Какое главное? Что я взаправду дурочка?

— Помолчи, егоза, ради Бога. Рта не даешь раскрыть. Y

нас две минуты времени. Ты запомнила слова, но голос у тебя очень бодрый. Когда говоришь о брате, думай о нем.

— Но у .меня его не было.

— Если б у тебя умер брат, я бы научила тебя чему-нибудь другому... Врачи глядя на тебя решат, что ты сошла с ума

345

после смерти брата. Все время вспоминаешь о нем, ничего постороннего не слышишь, не понимаешь чужие слова. Ты должна говорить, как испорченная патефонная пластинка, одно и то же, одно и то же. Представляй все время похороны бра та. Думай, как он лежал в гробу, как его опускали в могилу.

Когда вокруг никого нет — отвлекись, вспомни что-нибудь приятное: отца, мать, мальчишку, подруг... Если все время ду мать об одном, по-настоящему сойдешь с ума. Перед санитара ми не старайся, а врачам повторяй эти слова и думай, что у тебя и в самом деле очень большое горе. Не плачь, не смотри врачам в глаза, долго ты так не выдержишь, от силы — месяц.

Потом что-нибудь придумаем вместе. Повтори еще раз. — Лю бовь Антоновна внимательно слушала Лиду и, не отрывая глаз, следила за мимикой ее лица.

...Для лагерных врачей и такая сумасшедшая — пода рок...

— Смотри не проговорись начальству, а то и меня из боль ницы выгонят. Обещаешь?

— Как маме родной. Вы не сердитесь, что я вас ругала?

— робко спросила Лида.

— Некогда мне с тобой разговаривать. Начальник лагпунк та ждет.

— Куда вы пойдете с ним?

— Полковник заболел, зовут осмотреть его. Я его попро шу, чтоб он тебя сегодня в больницу направил.

— Попросите, доктор, мне боязно тут.

— Ты мне и самой нужна. Без тебя не примут меня в боль ницу. Не вздумай проболтаться, обеим нам хуже будет. Мне