Я увожу к отверженным селениям том 1 Трудная дорога

нутся? Если бы только содрогнулись... Но их дети... Они вы растут и жить будут без огорчений... Полюбят ли они своих детей? И разве в сердцах самых бессовестных, а к тому време ни они получат от жизни всё, не заговорит совесть? Если в семье не любят детей, такая семья распадается или превра щается в мертвую формальность. И эти дети будущего ста нут тупыми бездушными тварями. Зачем любить? К чему стре миться к близости? Я все равно хуже братоубийцы. И мне остается только одно: наслаждаться благами земными. А су меют ли они ими наслаждаться? Болезней — нет, горя — нет, ранних смертей — нет. Зато и тепла человеческого, и чувства простого — тоже нет... Какое же это счастье? От такого счастья, а люди сумеют разглядеть его изнанку, они откажут ся. Вот почему вопрос Карамазова неразрешим: согласится человечество на жертву — оно потеряет свое лицо, а не согла ситься оно сейчас не сможет. Никакие доводы рассудка не принудят людей не совершать этого ритуального убийства. Лю ди несчастливы сию минуту, а что будет через двадцать-трид цать лет — это для них почти безразлично. И если эта проб лема во всей полноте встанет перед нами, мы окажемся или на положении буриданова осла, или сгоряча мы разрешим этот вопрос, а когда спохватимся, будет поздно. Но если каж дый поймет все последствия этой жертвы, а понять он должен, то люди встанут, как тот осел между двумя телегами сена, и

98

умрут с голоду, так и не решив, из какой же телеги щипать сено. С родом людским случится нечто вроде нервного пара лича. Я рада, что такой вопрос не стоит всерьез перед нами.

— Такой вопрос стоял, если не перед всем человечеством, то перед нашей интеллигенцией. И мы дали согласие на убий ство ребенка.

— Как прикажете вас понимать, Елена Артемьевна? — с плохо скрытым раздражением спросила Варвара Ивановна. Ее изувеченная щека вздрагивала вдвое быстрее обычного.

— Вспомните Бунина, Репина и их коллег. Почему они покинули Родину? Нас должен был насторожить их шаг... Нам объяснили, что все они заблуждались, не поняли целей рево люции, или ими двигали алчность и страсть к наживе, или звериная ненависть к народу... Мы поверили в это, или сдела ли вид, что поверили. Некоторые поплакали втихомолку, кое-кто показал кукиш в кармане, а многие оплевали их имена и постарались вычеркнуть их из памяти. Правда, наши руково дители, спохватившись, поняли, что без них прожить трудно...

Тогда обвинили печально знаменитый пролеткульт, а вкупе и влюбе с ним — Российскую Ассоциацию Пролетарских Пи сателей. Это они обругали Пушкина и Лермонтова, Репина и Шаляпина. Кой-кого из ошельмованных восстановили в правах, поставили им памятники, открыли музеи, а некоторые до сих нор ходят в пасынках. Последнего поэта деревни, Есенина, усерд но оплевывали. Правда, в Малой серии поэта издаются сти хи Есенина. Но если его стихи могут прочитать тысячи, то ругань в его адрес — миллионы. Заговорят и о нем, когда нельзя уже будет умалчивать. А я не согласна с пословицей: лучше поздно, чем никогда. Впрочем, оставлю лирику и лите ратуру вам... Но разве не мы трусливо молчали в

тридцать

седьмом, когда арестовывали партийных деятелей, военачаль ников и ученых? Что касается первых и вторых, то здесь все понятно... Распри, карьеризм, вождизм, личная ненависть, лож но понятая государственная необходимость, уверенность в собственной мудрости и непогрешимости — всего не назо вешь... Да я и не хочу вмешиваться в их склоки... Но ученые...

Такие, как даже президент Академии сельскохозяйственных наук Вавилов... Оии-то в чем были виноваты? Не признаете вы такую науку как генетика, смеетесь над ней, ну и смейтесь

99

наздоровье. Однако ложную науку опровергают истинной на укой, а не колючей проволокой лагерей. За Вавилова не всту пился далее его брат, он акадехмик, имеет влияние в научных кругах... Вот когда свершился грех братоубийства: «Каин, где твой брат Авель?» «Разве я сторож брату моему?» — так говорил первый братоубийца Каин. Исав продал первородство за миску чечевичной похлебки, Иуда — Христа за тридцать сребренников... Но если бы речь шла только об одном брате...

Так что ж принудило нас к молчанию? Страх? Да, был страх.

Я в те годы лсила в Москве и всё хорошо помню. Если ночью возле дома останавливалась машина, то жильцы до утра не спали. Калсдый ждал, не по мою ли душу пришли?.. Некото рые думали и так: перемелется — мука будет. Я останусь и уж тогда скажу свое слово.

А

кому оно нужно, его заветное слово, сказанное не вовремя? Убитым? Узникам? Их родным?

Простые люди были обмануты, поверили чудовищным обви нениям... О них можно сказать одно: «Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят». Ну а те, кто понимал весь ужас про исходящего, те-то почему молчали? Может, кто из них и верил, что жертвы необходимы для всеобщего счастья? Но это страш ней всего. Они хотели на крови невинной построить всеобщее благоденствие. И добровольно, заметьте, добровольно, благо словили преступление. Вы скажете, что и раньше убивали ученых, жгли на кострах, вешали и ссылали... Все это так... Но ученые не рукоплескали при виде их трупов, не писали доно сов... Мы же, зная или догадываясь о правде, с пеной у рта кричим о врагах народа. Вот когда мы убивали ребенка, или, если хотите, согласились с убийством...

— Я не потерплю, чтобы здесь в камере разводили анти советскую агитацию! — раздался чей-то высокий громкий голос.

Елена Артемьевна вздрогнула, лицо ее вытянулось, губы побледнели. Она с заметным усилием повернула голову и вни мательно посмотрела в глаза своей неожиданной противнице.

Перед ней стояла женщина неопределенных лет, длинноносая, рябая, бледная. В ее широко открытых неподвижных глазах светилась непримиримая ненависть. Мясистые пальцы корот ких рук судорожно сжимались в кулаки.

— Я не нуждаюсь в вашем разрешении! — гневно отре зала Елена Артемьевна.

100

— Я так и доложу корпусному. Дежурная! Подойдите к шестьдесят третьей! — неистовствовала рябая, громко бара баня кулаком в дверь.

— Перестань стукать сей же момент, — раздался за две рью голос дежурной по коридору.

— Откройте!

— Я тебе повизжу! — пригрозила дежурная, приоткрывая кормушку.

— Моя фамилия Безыконникова! Зовут Аврора!

— Аврора! — недоверчиво протянула дежурная.

— При рождении меня поп Ориной назвал, а в двадцать перво я себя переименовала на Аврору. И в паспорте напи сано Аврора, — с гордостью пояснила Безыконникова.

— Ты мне не болтай лишнее, — перебила дежурная Авро ру, — говори, зачем стучала.

— В камере враги народа ведут контрреволюционную про паганду. Я как бывшая сотрудница органов...

— Заткнись, — посоветовала дежурная.

— Вызовите немедленно начальника корпуса, — потре бовала Безыконникова.

— Я тебе вызову! Ключа захотела? — грозно спросила дежурная.

— Я доложу на вас! Вражеские элементы!..

— А ты кто такая? Безыкон-нико-ва! Враг народа — вот кто ты... Я тоже с понятием. Мильон людей потравили, немцам все тайны выдали, оттого и перли они нахрапом. Y меня брат голову сложил, а ты тут права качаешь. Задушу как кошонка...

Y-y-y, фашисты! Мать вашу... — выругалась дежурная.

— Я не виновата перед партией и народом! Меня оклеве тали!.. Не позовете корпусного — на проверке доложу... И

объявлю голодовку! — голос Безыконниковой сорвался на визг.

— Подохнешь — ложки подешевеют. Голодай хоть до смер ти. А за хулиганство в карцер отправлю, — твердо пообещала дежурная.

— Женщины! Есть же среди вас хоть кто-нибудь... не враг народа. Такие, как и я, что по ошибке сидят, — выкрикнула Безыконникова.

— Сама ты первый враг!

101

— Сволота!

— Пошто людей баламутишь?!

— Уберите ее из камеры!

— Житья от этой дуры нет! — дружно зашумели заклю ченные.

— Ты мне, Безыконникова, агитацию тут не разводи! Ре зерв позову! Сама знаешь, как от резерва достанется! — при грозила дежурная и сердито захлопнула кормушку.

— Молись Богу, что дежурная такая добрая. Другая бы кор пусника покликала, — рассудительно заметила Аня.

— Я не верю в вашего Бога! — взвизгнула Безыконникова, — я безбожница! Я убивала таких, как вы! Вы все продажные шкуры!

— Но-но! Ты потише!

— Помолчи, сукота!

— В парашу ее головой!

— Сами страну продали!

— Знаем мы вас! — заговорили женщины, тесным коль цом окружая Безыконникову.

— Я честная! — завопила Безыконникова. — На одном пайке всю войну просидела! А вы троцкисты! Бухаринцы!

Враги-н-и!

— Это я-то враг?! — закричала Аня. — У меня один брат калека, другой в земле гниет... Мужик незнамо вернется с фронта, незнамо нет... Кто враг? Сказывай!

— За волосы ее, паскуду!

— Бей ее, бабоньки!

— Идиётка!

Голоса женщин, сгрудившихся вокруг Безыконниковой, на растали.

— Прекратить хулиганство! — возмущенно закричала де журная по коридору, просунув голову в открытую кормушку.

— Всю камеру на карцерный режим переведу!

Женщины, еще разгоряченные перебранкой, неохотно рас саживались по своим местам, бросая на Безыконникову взгля ды, полные гнева и презрения.

— Что смотрите, как змеюги?! Без соли сожрать готовы!

Не получится! Со мной еще разберутся... Освободят меня...

102

Я таким, как вы, головы отрывать буду! — не унималась Безыконникова.

— Я тебе поотрываю! — с угрозой бросила дежурная. — Ты думаешь, мы газет не читаем? Сколько вы, враги народа, потравили людей в тридцать седьмом?! Опять же — мильёны.

Сами по радиву признавались, что голод устроили. А у меня от голоду в тридцать третьем сестра родная померла. А теперь честными стали... «Освободят меня...» Ты у меня в карцере до самого этапа просидишь! В штрафные лагеря пойдешь! Ду шегубка!

— Вы не имеете права с заключенными разговаривать! Я

доложу об этом начальнику тюрьмы! — пригрозила Безыкон никова.

— Ах ты лахудра! Какая вера тебе будет?! Наплачешься у меня в трюме!

Дежурная с шумом захлопнула кормушку.

...О чем они говорят?... Убить ребенка... Какого ребенка?..

За что?.. Ругаются... Неужели в камере все враги?.. А Елена Артемьевна?.. Она положила меня рядом с собой... Пальто свое постелила... Ей тоже холодно спать... Писать жалобу?..

Кому?!.. Опять переведут в следственную... Там Нюська или другая какая воровка в законе... Аня говорит, чтоб я не жа ловалась...Сколько мне лет будет, когда освободят... Почти двадцать семь... Скоро семнадцать... Какой странный день рождения: семнадцать лег семнадцатого августа... Два раза по семнадцать... Какая злая Безыконникова... Подвинуться не хотела... Говорила: «Пусть у параши спит, врагам народа там место». А сама-то кто?.. На Елену Артемьевну жалуется... Пра вильно Аня сказала: «Такие как Аврора и нас сюда заперли»...

А может прокурор и судья такие же, как Безыконникова?.. А

что как написать самому Сталину? Так и так, дорогой Иосиф Виссарионович, я вашего бюста не разбивала, а сделал это директор завода Киреев... Приезжайте сами и разберитесь...

Не приедет... Дел много у него... А хоть бы и приехал, Киреев и прокурор его обманут...

— Чего молчишь, Рита? — спросила Аня.

— Я так... Задумалась...

— От задумок худо бывает... Не след бы тебе жаловаться, Рита.

103

— Я хочу, Аня, Сталину письмо написать, — призналась Рита.

— Да нешто досуг ему наши письма читать?.. Вернут на зад, как Мишуткино письмо вернули... А то еще и накажут тебя. Скажите хоть вы ей, Елена Артемьевна, чтоб она не писала. Рита вас лучше послушает.

— Не дело ты задумала, Рига. Кассацию писать надо. А

Сталину письмо — нет. Даже если ты в него веришь.

— А вы не верите в него? — отчужденно спросила Рита.

— Не верю, — твердо ответила Елена Артемьевна.

Женщины, только что защищавшие Елену Артемьевну, сурово посмотрели на нее. Одна из них, не утерпев, бросила зло и резко:

— Права, знать, была Безыконникова, если уж ты в него не веришь — цена тебе копейка.

— Я так и знала, — горько усмехнулась Елена Артемьевна.

— Только договаривайте до конца, Ирина Филипповна. Если Безыконникова права, что я враг, значит, и вы враги.

— Я глаза тебе выцарапаю за такие слова.

— Чего это она нас поносит?!

— Сама враг, так пущай не лает, — зашумели успокоив шиеся было женщины.

— Бейте ее! — завизжала Аврора и как настоящий крей сер стремительно рванулась к Елене Артемьевне.

Рита вскочила на ноги. Она стояла перед Авророй, хруп кая и прозрачная.

— Отойди! Зашибу! — сквозь зубы прошипела Безыкон никова.

— Не маши руками! — рядом с Ритой встала Аня. Лицо Ани, решительное и сердитое, не предвещало ничего доброго.

— Спелись! — зловеще усмехнулась Безыконникова.

— Рыбак рыбака видит издалека, — пошутил кто-то из женщин.

— Ты меня с этой падалью не путай! — взвилась Аврора.

— Не спорьте, — миролюбиво попросила Елена Артемьев на. — И все-таки Безыконникова права: или вы враги народа, или вас осудили неправильно.

— Знамо, неправильно! — подхватила Аня.

104

— А если неправильно, то почему же вы защищаете Ста лина?

— Сравнили! То на местах такое творят, а наверху — не знают.

— Не знают, Аня?.. Пусть не знают о тебе, обо мне... А то что за два килограмма колосков судят, кто виноват? Местные власти придумали такой закон? Или наверху его утверждали?

— спокойно спрашивала Елена Артемьевна.

— Может и наверху кто есть с червоточиной... А чтоб он сам врагом был — ни в жизнь не поверю.

— Я не говорю, что враг. Все правители стараются как молено лучше своим людям сделать. И не потому, что они добрые, а выгодно им. Народ живет хорошо — и властителю спокойно... Русский человек издавна привык размышлять так: «Барин — подлец, его и убить молено, а царь — помазанник Божий. Министры правды о народной беде не говорят ему...

А узнал бы он, всем им по шапке дал бы...» А того и не пони мают, что министры — единая опора у царя. Уберет он их — и рухнет его царство.

— Так кто лее по-вашему виноват, Елена Артемьевна? — спросила притихшая Аня.

— О том, что в стране делается, прекрасно знают навер ху. А иначе глупость получается. Школы, больницы и детсады — Сталии выстроил и те, кто его окружают, а лагеря и тюрь мы, голод и разруху — враги... Нет, по-моему не так. Взялся хозяйничать в доме — отвечай за все, и за хорошее, и за пло хое. Вырастил яблоню — спасибо тебе, срубил вишневый сад — отвечай.

Все молчали. Аврора попыталась что-то сказать, но в это время дверь открылась и все услышали приказ дежурной по коридору:

— Становись па проверку!

Женщины торопливо выстраивались по трое. Дежурная по камере отрапортовала: «В шестьдесят третьей камере семьде сят два человека. Больных и отсутствующих нет, гражданин начальник корпуса».

— Семьдесят два и все ни за что, — привычно пошутила корпусная.

105

Заключенные, привыкшие к ее ежедневной шутке, хмолча-ли. Начальник корпуса, внимательно пересчитав женщин, по дошла к окну, несколько раз ударила деревянным молотком по железным прутьям решетки и направилась к дверям.

— Y меня к вам жалоба, гражданин начальник корпуса!

— выступила вперед Безыконникова.

— Чего еще? — недовольно спросила корпусная. Она, как видно, торопилась окончить проверку и непредвиденная за держка была ей совсем некстати.

— Вот эти две заключенных, гражданин начальник кор пуса, — Аврора пальцем указала на Варвару Ивановну и Еле ну Артемьевну, — ведут в камере антисоветскую пропаганду.

А вот эта молодая троцкистка, — Безыконникова ткнула в сторону Риты, — пыталась избить меня, когда я выступила против их враждебной агитации.

— Почему дежурной по коридору не доложили? — стро го спросила корпусная.

— Я докладывала. Дежурная вместо принятия мер всту пила в разговоры с заключенными, — злорадно пояснила Без ыконникова.

— Разберусь, — хмуро пообещала корпусная. Ей не хоте лось ни в чем разбираться. Окажись права эта длинноносая кикимора, корпусную первую не погладят по голове: «Как воспитываешь своих сотрудников? Где бдительность?» И пой дут, и пойдут...

— Я прошу, чтоб вы дали мне бумагу. Я изложу все пись менно на имя начальника тюрьмы, — потребовала Аврора.

— Завтра получишь, — сквозь зубы процедила корпусная.

— Нет, сегодня! — настаивала Безыконникова.

— Ты меня не учи! — взорвалась корпусная.

— Товарищ начальник корпуса! Разрешите доложить! — официально обратилась дежурная по коридору к корпусной.

— Говорите! — разрешила корпусная. Голос ее потеплел.

— Заключенная Безыконникова вела антисоветскую пропа ганду и подбивала других заключенных на скандал, — отра портовала дежурная по коридору.

— Почему не вызвали резерв?

— Виновата, товарищ начальник корпуса, ошиблась, — покаялась дежурная.

106

— Кто из заключенных может подтвердить, что Безыконникова пыталась устроить скандал? Молчите? Скрываете свою подругу? Я доложу начальнику тюрьмы и зачинщиков посадят в карцер, — раздраженно предупредила корпусная.

— А-а-а... Замолчали?! Враги недобитые! Боитесь настоя щей патриотки? Её сажайте в карцер! Ее! Ее! Ее! — палец Авроры с мстительным торжеством указывал на Риту, Аню, Варвару Ивановну, Елену Артемьевну.

— Я могу обсказать, как было, — прозвучал в наступившей тишине спокойный голос Ани.

— Говори! — приказала корпусная.

Аня неожиданно закашлялась. На одутловатом лице кор пусной мелькнула угроза.

— Кончай кашлять! — потребовала корпусная.

— Это Аврора, — начала Аня...

— Какая Аврора? Кличка такая? — удивленно спросила корпусная. На ее поблекших жирных губах скользнула чуть заметная улыбка.

— Не! Не кличка, а Безыконникова. Кличка только у со бак бывает. А Аврора сама пожелала Авророй называться вме сто Орины, — обстоятельно поясняла Аня.

— Не тяни резину! — заторопила Аню корпусная.

— Я ж как есть не тяну... Это Безыконникова хулиганит в камере, ну еще и сама агитирует.

— Как? — насторожилась корпусная.

— Я патриотка, кричит, и грозится головы посшибать всем нам. Нас врагами обзывает, продажными шкурами, а сама говорит, что ее оклеветали. Кто ж тебя оклеветал, мил чело век? Власть советская? Врет Безыконникова на дежурную по коридору. Не разговаривала она с нами!

— Дежурная хорошая! Дай Бог, чтоб каждая такая была!

— Не обижает!

— Уберите Безыконникову из камеры!

— Житья от нее нет!

— На скандал всю камеру сводит!

— Грозится!

— Не Аврора она — жена Гитлера!

Услышав последние слова, Безыконникова рванулась к обидчице. Но на ее пути встала корпусная.

107

— Я — жена Гитлера?! — разъяренно выкрикивала Безыконникова. — Докажите!!!

— А пошто доказывать? На лбу у тебя написано, что ты жена Адольфа, — подхватил кто-то из женщин. Под сводами камеры грохнул взрыв смеха. Смеялась даже корпусная.

— На свидание ее с супругом в Берлин надобно послать...

— Сдох он, муж-то ее, бабоньки!

— Вдова она горемычная! — выкрики неслись со всех сторон.

— Хватит! А ты, Безыконникова, какое имеешь право врать на дежурную? — грозно спросила корпусная.

— Вы верите этим троцкистам? А мне нет?! Я и на вас буду сигнализировать начальнику тюрьмы!

— Ты мне честную не строй! Знаю я вас че-е-стных! В каж дой камере чуть не сто человек — и все ни за что. Оформите на нее рапорт, товарищ дежурная. Я тебе не семь, а двадцать суток дам!

— Вы все враги! Всех вас расстрелять мало!

— Угрожаете, осужденная Безыконникова? Будьте свиде тельницей, товарищ дежурная, что заключенная Безыкоииико-ва угрожала мне при исполнении служебных обязанностей.

— Так точно, товарищ начальник корпуса! — вытянулась по стойке смирно дежурная.

— Отбой! Все по местам! — Объявила дежурная по ко ридору.

— Ты не спишь, Рита? — шепотом спросила Елена Ар темьевна.

— Не хочется... А правда, что вы доктор?

— Я доктор биологических наук, Рита, и только.

— А людей вы умеете лечить?

— Не умею, Риточка.

— Жаль, — грустно протянула Рита.

— Мне и самой жаль... Если б я успела лечить людей...

— задумчиво прошептала Елена Артемьевна.

— Был бы хороший доктор, он, может, и тетю Машу выле чил бы, — тоскливо вздохнула Рита.

— Смерть никакого доктора не боится, — голос Елены Артемьевны прозвучал глухо и покорно.

— Варвара Ивановна русский язык преподавала в школе?

108

— В институте... Почему ты, Рита, кассацию не хочешь писать? Завтра последний день.

— Все равно не буду.

— Зря вы девочку с толку сбиваете, Елена Артемьевна.

Так ей по-божески за Сталина разбитого десять дали, а пожа луется — и пятнадцать мало будет, — вмешалась в разговор Аня.

— Рита! Послушай меня как маму.

— Y меня не было мамы.

— Умерла?

— В день моего рождения, — глухо ответила Рита.

— А кто из родных у тебя остался? — со вздохом спро сила Аня.

— Никого. Брата и папу на войне убили, тетя померла.

За нее меня и сюда посадили, помочь я ей хотела. А жалобу я писать не стану.

— Поспим малость, — предложила Аня и устало закрыла глаза.

— Спи, Рита. Ночи весной короткие. Скоро утро, — про шептала Елена Артемьевна.

— Ночи — короткие, а утра ждать долго. Не дома ведь.

Намаешься, пока дождешься. И солнышка не увидишь, — печально проговорила Аня, крепко прижимаясь к Рите.

Тусклый мертвый свет грязной лампочки, ввинченной под потолком, скупо освещал лица заснувших. Кто-то забормотал во сие, кто-то всхлипнул, кто-то позвал Коленьку — и все затихло.

ЭТАП

Третий день эшелон с заключенными стоял неподалеку от какого-то полустанка. Вагоны загнали в тупик, паровоз отцепили. Рита с нетерпеньем ждала той минуты, когда они вновь куда-то поедут. Куда их везут — не знал никто. Сперва пронесся слух, что на Дальний Восток, поговаривали о Печоре, кто-то упомянул о Колыме. Вчера вечером на ужин дали по большому куску селедки. Дневную порцию хлеба Рита съела

109

утром. Рыжую сухую селедку она жадно проглотила без хле ба. Всю ночь ей снилась вода. Рита просыпалась, подходила к заржавленному ведру. Дня три назад в нем на донышке плескались остатки воды. Она ощупывала его пальцахми, слов но ждала чуда, но ведро было пусто и сухо, как земля, не напоенная дождем. Воспаленным распухшим языком Рита об лизывала потрескавшиеся губы. Уже двадцать суток ее везли в товарнохм вагоне. Когда-то раньше в таких вагонах разме щали сорок человек или восемь лошадей. Теперь их было девяносто семь — больных, изнемогающих от жажды и оту певших от жары. Полдневное летнее солнце накалило желез ную крышу вагона. Рита задыхалась, судорожно ловила широ ко открытым ртох

\1

затхлый горячий воздух, вытирала с лица обильный пот, пыталась думать о чем-то другом, только не о воде — и не могла.

Елена Артемьевна постучала в дверь, женщины вяло по могли ей, но к вагону никто не подошел. Елена Артемьевна с трудом забралась на нары и, прильнув лицом к решетке квадратного окошка, закричала: — Пить давайте! Люди больные. Y нас девушка одна уми рает без воды... Во-ро-бье-ва...

— Замолчи, сука! Я тебе глотку залью, — пригрозил кон воир, что расхаживал вдоль вагонов.

— Не имеете права! Вы обязаны дать нам воду! Хотя бы больным! — горячо доказывала Елена Артехмьевна.

— Отстранись от окна! Стрелять буду! — предупредил конвоир.

— Елена Артемьевна! Отойдите от окна, убьет... — со сле зами упрашивала Рита.

— Пить! Воды! Пить! — неслись выкрики из других ва гонов.

— Прекратить шум! — заорал конвоир.

Из соседнего вагона послышался голос. Кто-то говорил зычным оглушительным басохм. Каждое слово говорившего бы ло хорошо слышно.

— Гражданин начальник! Это неправильно, что вы не даете нахМ воду! Мы тоже люди!

— Я тебе всажу девять грамм в лоб, будешь знать, какие вы люди, — злобно пригрозил конвоир.

110

— Ты меня пулей не стращай, начальник! На передовой не кланялись мы... А мы — люди! Y нас в вагоне и фронтовики, и спекулянты, и прогульщики, и воры в законе... Но мы — люди! — убежденно закончил бас.

— Это ты политиков можешь не поить! — закричал моло дой пронзительный голос. — Они фашисты, а я — вор в зако не! Я — человек! Я — за советскую власть! Воды, начальник!

— истошно завопил «человек».

— Воды!

— Контрикам не давайте!

— Мы — уголовники, не контрики!

— Воды! Воды! — подхватили выкрик законников сотни голосов.

— Не плачьте, Елена Артемьевна... О чем вы? — растерян но спрашивала Рита.

— Я не плачу... Бог с тобой, Риточка... Тебе показалось...

— всхлипывая, ответила Елена Артемьевна.

— Не расстраивайтесь... Воду принесут... Задержка у них там... — успокаивала Аня.

— При чем тут вода, милая Анечка? Зачем она мне... Пере терплю... Только обидно очень, тяжело... — отрывисто отве тила Елена Артемьевна.

— Да кто ж вас обидел? Всем участь такая... — растерян но возразила Аня.

— Вы работали, Аня, ребенка растили. Я тоже, сколько могла, работала. Двух сыновей похоронила.. Не герой я... Не великий ученый... Знаю... Я просто человек... Дело свое люблю, жизнь... Хотелось внучат понянчить... Трудно невесткам без мужей... А меня — сюда... Генетик я... Не о генетике речь сейчас... Пусть безумствуют, сажают, убивают во имя своих идей... Пусть... А за что же так? Воры и проститутки — и те лучше нас... Одни мы виноваты...

— Не слушайте их, Елена Артемьевна! С недопонятая они так говорят, — успокаивала Аня.

— Правильное ты слово, Анечка, нашла: недопонятие. А

кто их этому недопонятию научил? Объясните, Варвара Ива новна.

— Умру я скоро... Не надрывайте сердца, Елена Артемьев на, — обреченно попросила Варвара Ивановна.

111

— Да и я пояса дуй вас не переживу, — поникла Елена Артемьевна, — а вину свою и в могилу унесу... Молчали мы, а ваши коллеги хуже того — писали... Сколько пасквилей на писано о таких, как я, вы и о тех, кто лучше и чище нас... Мы пьем из горькой чаши презрения... А сколько мы налили в эту чашу? И выпьют ли ее?..

— Не они писали... Заставили их... — слабо запротестовала Варвара Ивановна.

— А если честного человека заставят убить невиновного, разве он не убийца?

— Только в плохих книгах, Елена Артемьевна, люди до конца честными остаются... А в жизни — нет. Ум человека — такой иезуит, что он всему оправдание найдет. Писатель-иезуит Бузенбаум задает вопрос: «Можно ли священнику-иезуиту вой ти в публичный дом?» И он же отвечает: «Безусловно, нельзя.

Но если священник пришел туда с целью спасти грешницу, то, без сомнения, можно, даже если священник при этом оскоро мится». А можно ли солгать, когда судья спрашивает убийцу, действительно ли он убил? «Безусловно, нельзя, — отвечает Бузенбаум, — но если убийца сделал оговорку в уме, что свою ясертву он не убивал до рождения, то можно». И так до беско нечности — нельзя-можно. Так и люди нашего круга: по со вести — нельзя, а по высшим сообраясениям — можно... Вы правы были там, в камере... Дали мы свое согласие на убийство ребенка... С плачем, под палкой, но дали. И если бы...

Но Варвара Ивановна не успела договорить. Конвоир и двое его помощников медленно отодвинули дверь. В открытый проем хлынул свежий воздух. Женщины торопливо спрыгива ли с нар, вылазили из темных уголков: места на нарах хвати ло далеко не всем. Каждая из них, жадно облизывая пересох шие губы, спешила к открытым дверям.

— Выходи, кто тут скандалил насчет воды! — приказал конвоир.

Елена Артемьевна не успела выполнить его приказ. Ее опередила Безыконникова.

— Переведите меня в другой вагон! К уголовникам, — попросила Аврора.

— А в наш вагон ты не желаешь? — недобро усмехнулся конвоир.

112

— Я не могу здесь жить ни минуты! Переведите меня! — умоляла Безыконникова.

— Не можешь жить — помирай! — благодушно посове товал конвоир. — Отойди от дверей, некогда мне с тобой цацкаться.

— Гражданин начальник! Я восемь лет в органах прора ботала. С бандитами посадите — слова не скажу. Не могу я слушать вражескую агитацию. — Безыконникова говорила то ропливо, взахлеб. При каждом ее слове слюни летели во все стороны.

— Кто тут агитирует? — настороженно спросил конвоир.

— Вот она, доктор фальшивый! Она и за воду скандал подняла, — обличала Безыконникова Елену Артемьевну.

— Выходи, старуха! — потребовал конвоир.

Елена Артемьевна безучастно шагнула к дверям.

— Не слушайте ее! Аврора сама первая хулиганка! — за протестовала Аня, загораживая собой Елену Артемьевну.

— Безыконникова в тюрьме на дежурную жалилась.

— Ее из карцера на этап взяли!

— Жена Гитлера! — дружно обрушились женщины на Аврору.

Безыконникова затравленно озиралась.

— Кончай базарить! Не скажете, кто скандалил, — не дам воды!

В воздухе повисла тишина. Женщины робко поглядывали на конвоира: не шутит ли? Загорелое широкоскулое лицо стражника окаменело. В полусонных глазах застыла тупая ре шимость. Взгляды всех притягивала вода, ласково поблески вающая в ведрах. Если конвоир не даст воды... Женщины ста рались не смотреть на Елену Артемьевну, но она чувствовала, почти физически, томительное ожидание, охватившее весь ва гон. Люди ждали воды... Воды, купленной любой ценой. Никто из них не хотел ей зла... Но все они хотели одного: пить.

...Конвоиры изобьют Елену Артемьевну... Она старенькая...

Помочь бы ей... Как? Скажу, что я, — неожиданно решила Рита.

— Я скандалила за воду, — заявила Рита.

— Ты? — протянул конвоир.

— Я! — хрипло подтвердила Рита.

113

— Мне все едино, — согласился конвоир, — слазь, с на чальником поговоришь.

— Это неправда. Я скандалила. Отойди, Рита, от дверей!

— Елена Артемьевна схватила Риту за руку.

— И я , — с трудом выдохнула Варвара Ивановна.

— Все мы скандалили, пить охота.

— Безыконникова боле всех нас!

— Воробьева не виновата!

— Доктор тоже!

— Пошто воды не даете?

— Цыган лошадь приучал, чтоб не ела, — сдохла лошадь, не приучил.

— Воды! Пить! Воды! — требовали женщины, сгрудив шиеся возле дверей.

— Дам воды. А вечером все едино скандалистов дерну, — согласился конвоир и лениво махнул рукой своим помощ никам.

Заключенные-малосрочники, осужденные не более, чем на пять лет, разносили вдоль эшелона хлеб и воду. Получив раз решение, малосрочники подали в вагон два ведра воды.

— Мало!

— Еще давайте!

— Тут на раз напиться не хватит, — роптали женщины.

— Ты мне котелочек плесни, начальник, — потребовала чернобровая молодая заключенная, протискиваясь к дверям.

— Держи, Аська! Пей!.. Напилась?

— Yry... Дай отдышаться, начальник. Еще глотну.

— Ты-то как к контрикам попала?

— Так и попала, начальник, — загадочно усмехнулась Аська.

— Я ж тебя нынешней зимой вез. Ты ж воровка. Как же к фашистам в вагон попала?

— Оторвалась я, начальник, из лагерей. Попутали и два червонца влепили, — охотно пояснила Аська.

— Двадцать лет... Многовато. За что тебя так?

— В лагере мастырку сделала, начальник.

— Кому? Какую? — с любопытством расспрашивал кон воир.

114

— Не себе... Паскуде одной. А мастырка простая... Я грязи с зубов наскребла, натерла той грязью нитку, намочила ее в сырой воде и зашила под шкуру повыше локтя. От этого температура бывает, нарывы... Та тварь сама меня просила, чтоб в больницу лечь... Ну, я и сделала. А у нее руку отре зали... Потом акт составили... Дали той дешевке двадцать лет по пятьдесят восемь четырнадцать, как за саботаж. Она и меня по делу потянула, сказала, кто ей мастырку заделал. Пустили меня как соучастницу, через семнадцатую — и лагерный суд к моим десяти привесил пятерку. Пятнадцать лет долго ждать, начальник... Я рванула когти. Схватили .меня — и влепили два червончика. Если от звонка до звонка чалиться — в шестьдесят пятом выскочу на волю.

— А бежать не думаешь? — деловито осведомился кон воир.

— Кто не думает, начальник? — тоскливо призналась Аська.

— Ты у меня не вздумай баловаться.

— Я ученая, начальник. С этапа рвать когти — бесполез няк... С места уйду.

— Ты баба умная! — похвалил конвоир. — В прошлый раз один заключенный раздухарился, пол в вагоне прорезал — и на полном ходу меж путей спрыгнул. А поезд скорость наб рал — километров сорок. Раньше такое проходило, если не попадет под колеса, ляжет вдоль пути по ходу поезда — по везло ему. Эшелон пройдет над ним, а он встанет, отряхнется — и пошел себе... А теперь мы умные стали... На последнем вагоне — кошка, это вроде как грабли железные, они над самыми шпалами идут и прихватывают все, что на пути есть.

Того беглеца кошка подхватила за одежонку и поволокла до соседней станции. Километров десять по шпалам за собой та щила. На станции проверили кошку — одни ошметки от него нашли. Руки где-то в пути колесами отдавило, а голова такая побитая, что у нас его по акту принимать не хотели, докажите, говорят, что это ваш беглец. А как докажешь, когда тахм мясо-то всё с хморды слезло: ни губ, ни носа, ни ушей, кровь да гря-зюка.

— Слыхала, начальник, про кошки, знаю — есть они... С

этапа не оторвусь.

115

— А из лагерей обязательно рванешь?

— Сказала Настя, как удастся, — усмехнулась Аська.

— Это твое дело, я за лагеря не отвечаю, — равнодушно согласился конвоир.

— Переведи меня в другой вагон, начальник, — попроси ла Аська.

— Не могу, ты теперь контрик.

— Какой я контрик? Переведи, начальник, — канючила Аська.

— Начальник эшелона ничего сделать не сможет. Зеки по статьям в вагонах разбросаны... Уголовники — к уголовникам, фашисты — к фашистам...

— Петушки к петушкам, раковые шейки — к раковым шейкам, — подхватила Аська.

Конвоир хохотнул.

— В картишки сыграть охота? — сочувственно спросил он.

— И в колотье сыграть неплохо. Скучно здесь... Воды и то вволю не напьешься, — жаловалась Аська.

— А кто сегодня скандал за воду поднимал? — поинтере совался конвоир.

— Я — воровка, начальник... Закладывать не стану. Стук нет кто на меня, я его по делу возьму.

— Молоток, Аська! Ты честная воровка! Давай котелок, плесну еще водички, — предложил конвоир.

— Плесни, — охотно согласилась Аська.

— Вы удовлетворите мою просьбу о переводе к уголов никам? — это сказала Аврора, уже успевшая проглотить свою суточную порцию воды.

— Гони ее, начальник, — лениво посоветовала Аська.

— Вы не имеете права давать ей вторую порцию воды!

И разговаривать с заключенными запрещено! — разбушева лась Безыконникова.

— Заткни ей хлебало, начальник! — Аська побагровела от злобы.

— Новостей-то нет? Об амнистии не слыхать? — тихо спро сила Аня синеглазого малосрочника.

— Дезертиров освобождают. И прогульщиков, те, кто на военных заводах прогулял, — вполголоса бросил синеглазый.

116

— А нас-то не слыхать? — с робкой надеждой спросила Аня.

— Не слышал я, — признался синеглазый.

— Начальник! Почему так долго стоим? — поинтересова лась Аська.

— Воинские эшелоны срочно на восток идут. Пропускаем мы их, ждем.

— Куда они прут, начальник?

— Тут одна дорога, на Дальний Восток. А куда — не мне знать. Может, в Японию, может, в Китай, — пожал плечами конвоир.

— Вы выдаете врагам народа государственные секреты!

Вы не имеете права разглашать тайну о продвижении воин ских эшелонов! Я доложу на вас и на Аську вашу! Она шпион ка! Она собирает секретные сведения и продает их! — прон зительно закричала Безыконникова.

С лица конвоира медленно сползла краска. Какую-то долю секунды off смотрел на Безыконникову расширенными от уж а са глазами. Что делать? В соседних вагонах несомненно услы шали этот крик.

— Врешь, стукачка! Ты сама скандал поднимала о воде!

— завопила Аська и мертвой хваткой вцепилась в волосы Безыконниковой.

— Отпусти, Аська! — прикрикнул конвоир.

Аська неохотно разжала пальцы.

— Кто скандалил из-за воды? — строго спросил конвоир.

— Она! Безыконникова! Весь вагой подтвердит! — выпа лила Аська.

— Доложу начальнику охраны.

— На Аврору докладывай, начальник! — голос Аськи сор вался на крик.

— Кроме нее не на кого, — согласился конвоир, — ш-ша!

Чтобы мне без звука! Услышу что — на три дня воды лишу.

Закрывай двери! — распорядился конвоир.

— Не бойся, Рита, — прошептала Аська, когда шаги кон воира заглохли вдали. — Я с этим мусором по петушкам давно живу.

— По петушкам? — удивилась Рита.

117

— Дружим мы, — рассмеялась Аська, — он у меня на крючке...

— На каком крючке? — не поняла Рита.

— Трудно тебе будет в лагере: ничего ты не понимаешь...

Знаю я о нем кое-что... Побоится он на меня стучать — вот это и значит «на крючке». В случае чего мы с ним дотолкуемся...

— Чего ты сексотка подслушиваешь?! Под нары! — прика зала Аська Безыконпиковой.

Аврора бессильно скрипнула зубами.

— Я не посмотрю, что ты Аврора. Тоже мне — крейсер.

Я сама линкор! — лютовала Аська, наступая на Безыконникову.

— Не троньте ее, Ася, — тихо попросила Елена Артемьевна.

— А вы чего за нее вступаетесь? Жалеете? — удивилась Ася.

— Она человек обманутый, верит сама, что по правде поступает... Или сомневается в чем-то, самом сокровенном для нее, — задумчиво пояснила Елена Артемьевна.

— Эта обманутая всех продавать готова... И вас... и меня...

Она вам в лагере покажет! Там ее за доносы кормить будут.

— Не сомневаюсь, Ася... И все же не троньте ее. Y Авро ры злобы много накопилось.

— Так что ж, на пас ту злобу выплескивать? — глухо спросила Ася.

— За драку весь вагон воды лишат, — ни к кому не обра щаясь, сказала соседка Варвары Ивановны. Голос ее, глухой и тоскливый, прозвучал негромко, но Рита знала, что к словам этой седовласой женщины прислушивается даже неугомонная Аська.

— И то правда... Не тронь дерьмо, оно не воняет, — не охотно согласилась Ася.

— Почему вы вступились за Безыкопникову, Прасковья Дмитриевна? Жаль ее или...

— Испугалась? Чего мне бояться, Варвара Ивановна? Ше стой десяток доживаю. С моим здоровьем — больше восьми лет не протяну. Это вам любой врач скажет... Я и сама врач...

Мне ли не знать своей участи... Шутники наши судьи, чаро деи... — невесело рассмеялась Прасковья Дмитриевна.

— При чем тут судья? — недоумевала Варвара Ивановна.

118

— Они мне жизнь продлили, — пояснила Прасковья Дмит риевна.

— Вы шутите?

— Ничуть. Медицинские светила приговор мне вынесли: восемь лет от силы проскриплю и — ad Patres, к праотцам, в могилку... А осудили меня на двадцать пять... Семнадцать лет лишних подарили... Живи, старуха, помни нашу доброту. Ка кому Гиппократу двадцатого века такой подвиг по плечу? А

нашим судьям все легко. В молодости мне посчастливилось беседовать с Кони, великий юрист был. Помню, сказал он: «Я

как первоприсутствующий кассационных департаментов сена та могу, если согласятся мои коллеги, отменить несправедли вый приговор. Но как член Медицинского совета — а в те годы Медицинский совет был высшим врачебным учрежде нием в России — и буквы одной изменить бессилен из приго вора, что вынесут ваши коллеги. Смерть кассаций не прини мает». — Прасковья Дмитриевна замолчала и грустным взгля дом окинула собеседницу.

— А как же с Безыконниковой? — помолчав, спросила Варвара Ивановна.

— Ах, какая вы право... Не сердитесь, голубушка. Пони­ маю, что вы от печальных мыслей пытаетесь отвлечь меня...

За людей страшно... Кроме нас с вами, в вагоне еще около ста женщин, у них семьи, дети. Мне терять нечего, а им? Жалею Безыконникову? Как сказать... Такие фанатички, как она, нико го не пожалеют... Сколько людей плачут из-за нее! Она своих единоверцев не пощадила, на них доносы делала за то, что они мало сажают людей. Перестаралась... Однако Елена Ар темьевна ее правильно поняла. Безыкониикова — палач и жерт ва. Она свято уверовала, что борется за лучшую жизнь. И

ради этого лучшего готова сокрушить все и вся. Ей личные блага не нужны... Да и кто из фанатиков истинных карьеру свою делает? Честолюбие, власть над людьми, желание попасть в историю — это для тех, кто покрупнее ее. А у Безыконнико-вых — единая цель: светлое будущее... А то, что ради этого химерного будущего они разрушают настоящее, этого им не по нять. Отец и мать у Безыконниковой умерли. Сестру и братьев она помогла отправить в Сибирь, сама о том позавчера расска зывала, близкого человека у нее нет. Муж ей нужен беспо119

щадный и верующий. Такого не нашлось. Дети ей не нужны, да к тому же еще и без отца. Не потому, чтоб безотцовщину не сеять, такое старорежимное понятие ей чуждо, она боится, чтоб случайный отец ребенка не оказался из враждебного ла геря... А вдруг дедушка его лавочку при царе имел? Злобы у ней с избытком за неудачную жизнь, за мировую револю цию... Предают ее враги всяческие. Но главное, еще не осознан ное ею сомнение: что если она неправильно жила? Зря погу била своих родных?

— Вы считаете, что ей не чужды такие сомнения? Может она просто больна?

— Я внимательно за пей наблюдала, Варвара Ивановна, искала признаки психического отклонения — и не нашла.

Правда, отклонения есть, но фанатизм и полностью здоровая психика — несовместимы. Лойола умирал с голоду, пока в пещере писал свои «Духовные упражнения». Ницше страдал головными болями, но они не были душевнобольными в пол ном смысле этого слова. Другое дело фанатики-диктаторы, та кие как Грозный и те, что живут сегодня или жили совсем недавно. Эти люди больны. Но чем? Бред преследования и бред величия. Оба бреда порождены неограниченной властью, кото рую они возложили на себя, отняв у других, или кто-то воз ложил на них. Y рядовых фанатиков, верящих в своих вождей — такое заболевание крайне редко. Безыконникова как фана тик здорова. Однако, проследите за ее поступками. Что ею движет? Умру от своих, но за свою идею... Отчасти — да. Но почему же тогда она не верит своим. В тюрьме грозилась донести на дежурную, потом на корпусную, а уж после па самого начальника тюрьмы. Они враги? А конвоир, что побе­