За решеткой

Глава 11

Стены давили со всех сторон, пока я сидел на диване, сжимая руками затылок. Я пробыл дома час и не знал, куда себя девать. Для пробежки слишком жарко, и я был слишком взвинчен, чтобы спать. В моем мозгу проносился миллион мыслей в минуту, и я был уверен, что если не буду держаться за голову, то она взорвется.

Учитывая ужасную историю Бишопа, его признания относительно ориентации, мои действия (открытие люка, чтобы дотронуться до него) и нашу растущую связь, я не знал, что делать. Со мной никогда прежде такого не случалось. Я был настолько не в своей тарелке, что утратил всякие ориентиры.

Мои мысли метались от невиновности Бишопа к моим крепнущим чувствам к нему, и я с ревом вскочил с дивана и принялся ходить туда-сюда по гостиной. Во что я ввязался, черт возьми? Почему я позволил этому настолько выйти из-под контроля? Мне не стоило читать статьи о нем. Не стоило задавать вопросы.

На кухне я постоял перед открытым холодильником, невидящим взглядом смотря на полки и вспоминая наш разговор. Я видел его слезы, снова чувствовал дрожь его рук, наплыв эмоций, хлынувший из него в меня. Мое сердце ныло, когда я вспомнил отчаяние, с которым он за меня держался.

Мне не стоило отпирать тот люк.

Мне не стоило прикасаться к нему вот так.

Раскаяние — забавная штука. Джефф его не чувствовал, и я тоже.

Захлопнув дверь холодильника, я еще немного походил туда-сюда, снова и снова проводя пальцами по волосам, пока те не встали дыбом. Мое сердце колотилось вдвое быстрее, и в какой-то момент я стиснул грудь, повелевая ему успокоиться.

Достав телефон из кармана брюк, я прислонился к столу и посмотрел на него, размышляя и решая, с кем можно поговорить, чтобы меня поняли. Я не из тех, кто обычно переваривает в одиночку. Единственный способ избавиться от тревоги — это выговориться. К сожалению, мой психотерапевт остался в Мичигане вместе с надеждами на то, что я забуду инцидент, приведший меня сюда.

Я мог бы позвонить маме. Она послушает. Она всегда слушает, несмотря ни на что, но она будет беспокоиться. Мне меньше всего хотелось говорить ей, что я влюбляюсь в мужчину из камеры смертника.

Мои друзья дома отдалились после инцидента. Я был напряженным и встревоженным. Злым. Я вываливал вину не на тех, на кого стоило, и из-за этого потерял друзей. Те немногие, что остались рядом, не связывались со мной после отъезда из штата. Справедливости ради, я тоже не связывался с ними из-за своего упрямого желания начать с чистого листа.

Оставался только Хавьер.

Поколебавшись, я положил телефон на стол и прислонился головой к раздвижным дверям, которые вели на задний двор. Там зарождался очередной жаркий летний день в Техасе. Высоко на деревьях чирикали птицы, голубое небо было ярким и безоблачным. Стекло под моим лбом было теплым, и я закрыл глаза, вспоминая ту связь, что мы с Бишопом делили через маленькое окошко его камеры.

Я сжал руки в кулаки, и мне хотелось ударить по чему-то, чтобы выпустить скопившуюся внутри энергию. Резко развернувшись, я сердито посмотрел на телефон и хрустнул костяшками пальцев. Думая. Думая.

Хавьер на работе. Даже если он тот, с кем можно поговорить, он сейчас недоступен.

Вот только я сойду с ума, если ничего не сделаю.

Не позволяя себе дальнейших размышлений, я схватил телефон со стола и напечатал ему сообщение.

Энсон: Встретимся на парковке во время твоего перерыва на обед?

Пот выступил на лбу, когда я нажал «отправить». Мои внутренности превратились в скомканный узел. Я бросил телефон, достал пиво из холодильника, открутил крышку и выпил половину залпом.

Мне все равно не удастся поспать.

Была половина двенадцатого, когда я свернул на парковку перед Полански. Я точно знал, что Хавьер с завидной регулярностью проверял телефон на обеде. Поскольку несколько лет назад в тюрьме установили устройства, блокирующие сотовую связь, для надзирателей вполне типично было выбегать на улицу, чтобы проверить сообщения или написать друзьям.

Для уединения я выбрал место в дальнем углу парковки, дальше всего от будки охраны и ворот. Поскольку солнце испепеляло землю, я оставил машину на холостом ходу, и кондиционер работал на максимум.

Хавьер показался вскоре, заметил меня и пересек парковку. Солнцезащитные очки прикрывали его глаза, и он шел ко мне с ослепительной улыбкой и всем возможным высокомерием. Он плюхнулся на сиденье рядом со мной и захлопнул дверь.

— Вашу ж мать, вот это жара, — он снял очки и вытер пот с переносицы, затем направил кондер на свое лицо. — Ты чего не спишь, черт возьми? Такими темпами у тебя будет дерьмовая ночь.

— Не думаю, что смог бы уснуть, даже если бы захотел.

Он не надел очки обратно и повернулся на сиденье боком, чтобы смотреть на меня. Когда рация на его плече затрещала, он ее отключил.

— Что-то случилось. Что именно? Я понял по твоему сообщению, что ты не в порядке.

Я повел языком по зубам и разглядывал машины на парковке, не зная, с чего начать и чем вообще можно делиться.

— Я влип по уши и не знаю, что делать.

— Влип по уши как именно?

Поколебавшись, я потер небритый подбородок, подергал коленом.

— Ты когда-нибудь работал с заключенным, зная, что он невиновен?

Поначалу Хавьер ничего не говорил. Затем поерзал на сиденье и помотал головой, словно неверно меня расслышал.

— О чем ты говоришь?

— Ну так работал?

— Говорю тебе, я не привязываюсь. Я не читаю статьи о них, и даже если какой-то жалкий придурок рассказывает мне истории, я оставляю все это позади, когда иду домой. Энсон, эти парни расскажут тебе все, что ты захочешь услышать. Ни один парень за этими бетонными стенами не признается, что виновен в преступлении, за которое его посадили. У нас тут дохера невиновных.

— Знаю, но некоторые из них правда невиновны. Статистика утверждает, что небольшой процент заключенных отбывает наказание за преступления, которых они не совершали. А еще один меньший процент умирает за эти преступления.

— Что, черт возьми, тебе наговорил Джефф?

Я покачал головой и посмотрел на горизонт.

— Не Джефф. Он был очень прямолинеен касательно своих преступлений. Он не утаивал и не вешал лапшу на уши. Он примирился со своей казнью.

— Тогда кто?

Одинокая птица парила на небе вдали, и размах ее крыльев был широким. Мои познания в орнитологии были ограниченными, так что я не знал, что это за птица, но наблюдал, как она кружит и резко опускается к полю, прежде чем скрыться из виду за Полански.

— Бишоп, — пробормотал я так тихо, будто часть меня хотела привлечь его поближе и защитить от радикальных мнений других людей.

И снова Хавьер выдержал долгую паузу перед тем, как заговорить.

— Он разговаривал с тобой? — в его тоне прозвучали нотки неверия. Бишоп ни с кем не говорил. Вот почему некоторые прозвали его Безмолвным Гигантом. Его секреты были надежно заперты под замком, и в прошлом никто не убедил его поделиться.

Пока не появился я.

— У нас было... несколько разговоров, — не в силах встретиться с аналитическим взглядом Хавьера, чтобы он не увидел правду в моих глазах, я переключил внимание на тюрьму. Полуденное солнце отражалось от заборов и окон вдалеке, как мерцающие бриллианты. — Я читал про него статьи. Прочел все, что мог найти. Он сказал мне...

— Он врет, если сказал, что не совершал этого.

— Не врет, — эти два слова прозвучали с такой уверенностью, что Хавьер дотронулся до моей руки, чтобы привлечь мое внимание к нему. На лице моего друга отразилось беспокойство.

— Что происходит? Ты не кажешься мне доверчивым типом.

Пусть никого вокруг и не было, я понизил голос, будто мой стыд и уязвимость могли разнестись вокруг.

— Мы много говорили. Узнавали друг друга. Он не тот, кем кажется, — сжав руки в кулаки на коленях, я пожал плечами. — Мы... у нас много общего, и его общество было...

— Иисусе, Энсон, ты что пытаешься мне сказать?

— Я говорю тебе, что верю ему. Его не должно быть здесь. Все, что я прочел. Все, что он мне рассказал. Ему не повезло. Он пытался помочь, — меня уже понесло, и я не сомневался, что Хавьер не может понять историю, о которой ничего не знал, но я не останавливался. — Аянна не вступилась за него. Он столько раз пытался ей помочь, она раз за разом позволяла ему брать на себя вину. Ты знаешь, как меня это злит? Да чтоб меня, он не должен сидеть здесь. Он добрый и нежный, и у него «старая душа», которая так и льется из него, если познакомиться с ним поближе. Он любит классическую литературу и...

Хавьер снова дернул меня за плечо, потому что я отвернулся, и посмотрел на меня в упор.

— То, что тебе надрали задницу в Ай-Макс, тебя ничему не научило? — прошипел он. — Тебе жить надоело? Если Бишоп догадается, что ты сохнешь по нему, он найдет способ выпотрошить тебя.

Вырвавшись из его хватки, я помрачнел.

— Я не говорил, что сохну по нему. И кто, бл*ть, употребляет выражение «сохнуть по кому-то»?

— Тебе и не надо было говорить. Ты сам себя послушай. Я умею читать между строк, и выражение твоего лица говорит обо всем. Что с тобой не так? Ты знаешь, что может случиться, если эти ребята узнают, что ты гей.

— Бишоп уже знает.

— Что? Ты ему сказал? С ума сошел? Ты не можешь доверять этим мужчинам, Энсон. Они опасны.

— Я доверяю ему. Он невиновен. Готов поспорить на свою жизнь. И... я практически уверен, что чувства не безответны.

Воздух буквально вибрировал, пока я ждал ответа Хавьера. Он плюхнулся обратно на свое сиденье и прижал пальцы к закрытым глазам, будто боролся с головной болью.

— Дерьмо, — прошептал он. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

Ну, это хорошо описывало ситуацию.

Я позволил ему переварить все, пока смотрел в окно и раз за разом прокручивал в голове историю Бишопа. Ощущение его теплой кожи отпечаталось в моем мозгу. Его сильная хватка, держащаяся за меня так, будто от этого зависела его жизнь. Так тяжело было отпустить и запереть люк после этого. Еще сложнее — уйти и доработать смену.

Мы оба приняли тяготы того, что разделили, и между нами царило негласное понимание, что мне нужно время, чтобы переварить.

— Поэтому ты поменялся сменами на следующие пару недель?

— Да.

— Это привлечет внимание Рея.

— Рей в отъезде.

Хавьер протяжно выдохнул, и резкие нотки исчезли из его голоса.

— Ты же знаешь, что его последнюю апелляцию отклонили, верно? Бишопа скоро казнят. Его время стремительно утекает.

— Знаю.

— Энсон, ну что ты творишь?

Я поджал кубы и в сотый раз провел пальцами по волосам.

— Понятия не имею. Я в полной заднице.

— Ты же умный. Я знаю, что ты умный. Почему ты так уверен, что он невиновен? Он может утянуть тебя за собой. Со всей этой историей. Возможно, ты подверг себя большой опасности, сказав ему, что ты гей.

— Я почувствовал это здесь, — я похлопал по груди в области сердца. — Я знаю, что я прав. Знаю. Я ему доверяю.

— Я честно не знаю, что тебе сказать. Будь осторожен. Я серьезно

— Ты никому не скажешь?

— Шутишь? Нет, конечно.

— Спасибо.

— Что будешь делать?

— Я... пока не знаю.

Разговор с Хавьером не решил моих проблем, но снял огромное бремя с плеч и позволил расслабиться, когда я вернулся домой. Я сумел поспать несколько часов перед тем, как пришлось вставать и ехать на работу. Он прислал мне сообщение где-то после обеда. Простое «Не делай глупостей».

Я не ответил, потому что в данный момент не мог давать обещаний. Я уже переступил черту. Неважно, сколько бы я ни рассказал Хавьеру ранее, я ни за что не мог признаться в том, что нарушил протокол и открыл люк камеры Бишопа. Конечно, мы делали это несколько раз на дню. Чтобы надеть наручники для трансфера, передать бланки для покупок, предметы, запросы для библиотеки, книги, почту. Но все те разы записывались, и по возможности присутствовали два надзирателя.

Открывать люк, чтобы предложить утешение и разделить физический контакт — это перебор. Большой перебор. Эти мужчины жили по правилам, строго запрещавшим контакт. Даже посетителям не разрешалось дотрагиваться до их близких. Никаких исключений.

В первую половину своей смены я избегал находиться у камеры Бишопа, хотя чувствовал его внимание, манившее меня поближе всякий раз, когда я совершал пересчет.

Поскольку Деррик был общительным и новеньким в 12 корпусе, я часто включал его в разговор, отказываясь признать, что это чисто ради подавления чувства вины за прошлую ночь.

В половине второго ночи моя решительность стухла. Я доложил по рации о пересчете и покачнулся на ногах. Словно он почувствовал мою нерешительность, лицо Бишопа появилось в окне его камеры, и он посмотрел на меня. Столько тайн и невысказанных слов сочилось из его темного взгляда.

— Ты меня избегаешь, босс?

Я стоял через несколько камер от него и посмотрел в обе стороны, убеждаясь, что больше никто не стоит у окошек камер. Облизав губы, я приблизился размеренным шагом.

— Нет. Просто... перевариваю.

Он ничего не сказал, изучая меня тем пристальным взглядом. Я позволил ему, уже не смущаясь от его анализа, проникавшего в саму душу.

— Ты сам не свой.

— Среди прочего.

— Ты поспал, когда приехал домой?

— Нет. Не особо.

— Заметно. У тебя круги под глазами.

Я дотронулся до деликатной кожи в этом месте и нахмурился.

— Ты зол, босс? Кажется, будто ты на пределе. Напряжен.

— Немного.

— Почему же?

Я пожевал губу, хмуро глядя в пол и перекатывая гору информации в своей голове, чтобы определить точную причину моего раздражения.

— Она поступила так с тобой. Она отказалась заговорить или прикрыть твою спину, и тем не менее, ты первый, кому она звонила в трудный момент, и ты каждый раз бежал на помощь. Ты и раньше сидел из-за нее, — я поджал губы, когда в груди зародился рокот. Оказывается, зол сильнее, чем осознавал. — И все же ты защищаешь ее даже сейчас, — выплюнул я. — Почему?

Я не осознавал, насколько этот маленький кусочек информации беспокоил меня, пока Бишоп не спросил.

— Я годами искал виновных. Тоже проходил этап, когда я был зол. На нее. На свои решения. На жизнь за то, что мне не дали нормального шанса и так осудили, когда я всего лишь хотел помочь другу, — глубокая складка в центре лба Бишопа сделалась заметнее, пока он размышлял.

— Но ты миновал этот этап? Как?

— Пришлось. Что толку от злости? Это не изменит случившегося. Это не воскресит Аянну или Кеона. И это определенно не выпустит меня из этой камеры, — он для пущего эффекта хлопнул по стальной двери. — Я больше не виню ее. Аянна делала все возможное, чтобы защитить себя и сына. У нее самой хватало чувства вины за то, что случилось со мной. Видишь ли, я опустил хорошие дни, когда делился той историей. Рассказал тебе только самое сложное. Касающееся этого, — он взмахнул рукой, обводя жестом свою маленькую камеру. — Мы с Аянной были так близки, как только могут быть близки два человека без интима, понимаешь? Она всегда мечтала о большем. Я просто... Наверное, можно сказать, что она была мне как сестра. Вот ты бы разве не сделал все возможное, чтобы защитить свою сестру, даже если бы в итоге это укусило меня за задницу?

— Если бы у меня была сестра, то наверное, хотел бы.

— Она была жертвой. Я не злюсь на нее и не виню. Я никого не виню в том, что я оказался здесь.

— Неправда. Ты винишь себя. Я это вижу, — наши взгляды схлестнулись, и я увидел правду еще до того, как он это подтвердил.

— Каждый день, — он рассмеялся, но в этом звуке не было веселья. — Я почти двадцать лет играл в игру «а что, если» — еще до того, как меня заперли здесь. А что, если бы я сильнее постарался любить ее так, как она того хотела? Мы бы остались парой. Она бы никогда не встретила Исайю. А что, если бы я пошел в полицию в день, когда она сказала, что ее изнасиловали? А что, если бы я оказался быстрее в тот день, когда Исайя ее убил?

— Но «что, если» не меняет прошлое.

— Вот именно.

— Что случилось с Исайей? Когда тебя арестовали, ты сказал полиции правду. Ты не признал свою вину, я это читал. Его должны были вызвать в суд.

— Вызвали, но учитывая моего защитника от государства и его дорогого адвоката, статус рейнджера у его папочки, мои прошлые аресты и тот факт, что в то время я находился на условно-досрочном освобождении с ограничительным ордером, все улики указывали прямиком на меня. А все остальные улики? Все, что хоть как-то обличало Исайю? Такие вещи имеют гадкую привычку исчезать или не приниматься судом из-за процедурных ошибок. Они скрыли его причастность как можно лучше.

— А твои апелляции?

Бишоп вздохнул.

— Я не могу позволить себе дорогого адвоката. Те, которых назначают, вполсилы пытаются заставить судью прислушаться, но это не заставит людей передумать. В конечном счете, никто не готов очень усердно трудиться ради бедного черного мужчины, который выглядит скорее виновным, чем невиновным.

Я закрыл глаза и раздраженно покачал головой.

— Но не могли же они скрыть все. Что насчет его отпечатков на ноже. Его ДНК должна быть везде по той комнате. Кеон был его сыном, и это должно было всплыть. Соседи должны были что-то видеть. Почему не...

— Энсон, — мое редко используемое имя остановило меня как вкопанного. — Я с этим делом прошел огонь, воду и медные трубы, поверь мне. Если мне не удастся заполучить адвоката, которому на меня не плевать, то ничто не помешает мне последовать по стопам Джеффа.

— Но должен же...

Он поднял свою огромную ладонь, заставляя меня замолчать. Не сказав ни слова, он отступил глубже в свою камеру и покопался в куче вещей под кроватью. Вернувшись, он помахал мне папкой.

— Тут все по моему делу, включая бесчисленные апелляции, поданные за многие годы. Я изучил все от и до. Подметил все нестыковки. Мой адвокат подходил к делу с разных углов. Работает ли она усердно ради меня? Я так не думаю. Есть ли ей дело до моей жизни? Вряд ли. Думаю ли я, что некоторые вещи игнорируют или скрывают? Стопроцентно. Но люди не станут меня слушать, — он кивнул на люк. — Возьми, если хочешь. Сделай себе копию. Я даю свое разрешение. Прочитай. Это ответит на все твои вопросы. Вот увидишь.

Папка была толщиной больше пяти сантиметров, бумаги норовили вывалиться по краям. Листы были помятыми, обтрепавшимися и зачитанными до дыр. Сама папка была такой старой, что того и гляди развалится. Корешок треснул и обшарпался.

Это было заманчиво.

— Возьми, — повторил Бишоп. — Пусть лучше ты узнаешь ответы отсюда, чем будешь просить меня снова и снова переживать это. Мне нравится говорить с тобой, босс, но я бы предпочел говорить о книгах и курице гриль, если ты не возражаешь.

Не сводя взгляда с папки, я кивнул.

— Я возьму ее ближе к своему обеденному перерыву. Так я смогу убрать ее в рюкзак.

Бишоп прижал папку к груди и уже собирался повернуться спиной, но тут я нашел в себе силы вновь заговорить.

— И Бишоп?

Он ждал.

— Мне тоже нравится говорить с тобой.

Наградой мне стала легкая улыбка, а затем он повернулся к кровати и положил папку. Отчаянно желая удержаться за наш момент, я отбросил в сторону все вопросы об его деле и остался у окна, желая... нуждаясь... в большем.

— Расскажи о своей семье. О твоем квартале и этих рисунках на стенах. Пожалуйста?

Он не вернулся к окну, и на мою грудь давило сожаление. Вместо этого он опустился на кровать и оперся локтями на колени. Он оценивал меня взглядом, и та дразнящая улыбка вернулась.

— Я расскажу тебе про свою семью, если ты расскажешь о своей.

Стены приватности, которые я поддерживал вокруг себя в присутствии заключенных, не существовали с Бишопом. Я без раздумий ответил улыбкой.

— По рукам.

Небольшая часть меня встревожилась от того, как легко я согласился, с какой готовностью впускал его в свою душу, но я доверился чутью, а чутье говорило мне, что с Бишопом безопасно. Бишоп мне не навредит. Бишо был так же заинтересован и заворожен мной, как я — им.

— Что хочешь узнать в первую очередь? — спросил он.

— О твоей семье?

— Ладно, — он провел рукой по подбородку. — Меня и Джалена воспитывали бабушка и дедушка. Мне было шесть, когда родился Джален. Наша мать умерла меньше чем через неделю после рождения моего брата. Мы оба появились на свет через кесарево сечение, но после выписки она не берегла себя, как должна была — поднимала ребенка, носилась по дому и делала домашние дела, бегала по лестницам вверх-вниз.

— Я гулял с бабушкой, а она осталась дома с Джаленом. У нее разошлись швы, и она не сумела добраться до телефона, чтобы вызвать помощь. Бабуля привела меня домой только поздно вечером. Она нашла мою маму в ванной комнате. Ее внутренности вываливались из ее тела. Я сам этого не видел, но мне рассказали, когда я стал старше. Бабуля вызвала скорую, и они приехали, увезли маму в больницу. Она провела там несколько дней, но в итоге подхватила ужасную инфекцию и умерла.

— О Боже. Мне так жаль. Это ужасно. Я даже не знал, что такое может случиться.

— Я тоже. Я почти ее не помню. Только маленькие картинки в моей голове то тут, то там. Запах ее парфюма.

— Где был твой отец?

— Он был каким-то бродягой, бандитом и дилером наркотиков. Бабуле и дедуле он никогда не нравился, думаю. Он немного появлялся, когда я был маленьким, а Джален — еще младенцем, а потом однажды перестал приходить. Бабуля решила, что его убили или посадили. Он все равно не желал воспитывать двух мальчиков. С бабулей нам было лучше.

— Я не знал своего отца. Он смотался еще до моего рождения.

— А твоя мама?

— Она воспитывала меня сама. Давала все лучшее, насколько могла, и всегда любила меня безусловно. Даже когда... — я бегло глянул в обе стороны.

— Не говори этого, — предостерег Бишоп. — Никогда не знаешь, кто слушает.

— Она научила меня любить письменную речь.

— Бабуля меня тоже приучила.

— Я из Мичигана, — признался я, чувствуя спешное желание включить Бишопа в мой круг. — Вырос в городке под названием Гранд Рапидс. Переехал в Портленд, штат Мичиган, когда получил работу в Айонии. Маме это не понравилось, потому что ей хотелось, чтобы я был рядом, а Портленд почти в часе езды.

— И теперь ты в Техасе? Она явно не в восторге.

Я рассмеялся, слыша в мыслях ее обеспокоенный голос.

— Явно нет. Она ненавидит, что я убежал так далеко. Беспокоится. Ей не нравится, что я работаю в отсеке смертников. Да вообще ей не нравится, что я все еще работаю в тюрьмах.

Бишоп умолк, и я захлопнул рот, осознав, что сказал. Его глаза прищурились, и он склонил голову набок.

— В Айонии с тобой что-то случилось, — это не был вопрос. Он был умным и наблюдательным.

— Да. Я бы сказал, но лучше не оглашать детали здесь. У стен есть уши, — я вскинул бровь, умоляя его понять.

Он понял. Поднявшись с кровати, он подошел ближе, осматривая меня, насколько позволяло окошко, словно искал улики или ответы.

— Они навредили тебе? — спросил он приглушенно.

Вместо ответа я убедился, что на нас никто не смотрит, затем выдернул низ форменной рубашки из-за пояса и показал шрам на боку, все еще розовый и слегка выступающий. Затем расстегнул пуговку на манжете рубашки и закатал рукав настолько, чтобы показать отметину на предплечье. Единственные оставшиеся свидетельства нападения на меня.

— Провел несколько недель в больнице. Была операция, — я показал на рану на животе. — Мне небезопасно было возвращаться к работе там. Заключенные слишком много знали о моей личной жизни.

Губы Бишопа дернулись и поджались. Его темные глаза пылали, пока он смотрел на рану на моем животе. Я прикрыл ее, заправил рубашку и поправил униформу.

— Они хотели твоей смерти.

— Думаю, да, но они провалили свою миссию. Я не собирался давать им еще один шанс, это уж точно. Перевод был моим лучшим вариантом. Мне ненавистно было оставлять маму, но мне надо было уехать подальше.

Тяжелый вес повис между нами от намека на то, за что на меня напали. Гнев Бишопа витал на поверхности, на щеке подергивался мускул.

— Далеко ты продвинулся в книге? — перемена темы казалась лучшим вариантом. — Много сегодня читал?

Бишоп моргнул, и его недовольство испарилось от моего вопроса. Он глянул на кровать, где лежала книга, подаренная мной.

— Смакую, босс. Не торопи меня. Я скажу, когда дочитаю.

После этого атмосфера сделалась более легкой, и мы опять болтали о книгах, пока мне не пришла пора делать пересчет. Перед обеденным перерывом я забрал у Бишопа его папку, приняв ее через люк.

Я сунул ее под мышку, и когда пришел сменный надзиратель, я добродушно поболтал с ним, и он не заметил папку или не спросил про нее. Она благополучно отправилась в мой рюкзак до поры до времени.