За решеткой

Глава 8

Вернувшись домой утром, я бухнулся на диван и уткнулся лицом в ладони, снова и снова прокручивая весь разговор с Бишопом. Каждая деталь застряла в моей голове вместе со всеми реакциями и интонациями его голоса. А также с крохотными намеками на эмоции на его лице, особенно когда он обсуждал свои любимые книги и говорил о своей бабушке.

У меня имелась сотня вопросов и столько же отговорок, чтобы их не озвучивать. Я впервые за свою карьеру привязался к заключенному и не знал, то ли быть в ужасе, то ли просто поддаться этому.

И еще эти запретные извивающиеся лозы чувств, растущие в моей груди. Я изо всех сил старался не смотреть на них в упор, потому что...

Мой телефон завибрировал на журнальном столике.

Вслепую потянувшись к нему, я поднял его над лицом и открыл сообщение. Моя кровь похолодела, когда я увидел, что это от Трэвиса, моего бывшего. От парня, с которым я расстался больше года назад, но он все никак не мог смириться, что между нами все кончено.

Трэвис: Ты переехал в Техас? Какого хрена? Почему я только что услышал об этом? Когда ты уехал? Почему не позвонил?

Телефон завибрировал в моих руках прежде, чем я успел переварить наплыв вопросов и решить, как ответить.

Трэвис: ОТСЕК СМЕРТНИКОВ? Тебя жизнь ничему не учит? С ума сошел?

Я отбросил телефон в сторону и услышал, как он свалился на пол, соскользнув с другого края столика. Стиснув переносицу, я постарался выровнять свое дыхание и отбросить тревоги прошлой жизни. Мои давно зажившие травмы заныли от вторжения Трэвиса в мой день. Видимо, и тысячи миль недостаточно.

Я стиснул свой бок, впиваясь пальцами в плоть над шрамом аж до спазма, и старый укол боли пульсировал в ритме моего сердцебиения. Я не мазохист, но время от времени нуждался в напоминании, зачем я сбежал.

Я скатился с дивана и пошел в спальню, чтобы переодеться в одежду для пробежки. Я мысленно слышал проповедующие предостережения Трэвиса о безопасности и статусе открытого гея в правоохранительной системе. Его постоянные мольбы найти другую работу, чтобы он мог спать спокойно, примкнули к общему хору.

Я больше не желал это слышать. Мы снова и снова обсуждали это столько раз, что меня уже тошнило. Я отказывался жить в пузыре уединения просто потому, что был геем.

Мне потребовалось пять миль размеренного бега, чтобы стереть тот голос из мыслей. Пять миль топота по тротуару, чтобы почувствовать себя хоть наполовину человеком. Добравшись домой, я вымотался и весь вспотел. Выходить на пробежку в полуденную техасскую жару было ужасной идеей.

На кухне я жадно напился воды и вытер лоб, после чего направился наверх в душ. Я долго стоял под ледяной водой, затем натянул боксеры и бухнулся в кровать.

Темные жалюзи блокировали большую часть солнечного света, так что я включил прикроватную лампу, нашарил книгу, оставленную на тумбочке и устроил ее на своей груди. Увидев заголовок, потрескавшуюся обложку и потрепанные страницы, я сразу вспомнил Бишопа и наш разговор о литературе.

«В здешней тюремной библиотеке около тысячи книг. Я их все читал по несколько раз».

Пятнадцать лет в отсеке смертников, почти двадцать лет за решетками. Что там еще делать? Тысячи книг надолго не хватит. Казалось, будто это много, но для человека вроде Бишопа это крошки. Едва ли достаточно, чтобы поддерживать его мозг активным. Безрассудное раздражение нарастало во мне, когда я думал об его жизни в заточении и суровых ограничениях.

«Он преступник. Убийца», — шептал мой мозг.

Но я в это больше не верил.

Пока я листал потрепанную копию своей нынешней любимой книги, в моей голове начала зарождаться идея. Не давая себе шанса усомниться или передумать, я поставил будильник на телефоне, чтобы не проспать слишком долго. Затем я выключил свет и пинком отбросил одеяло в конец кровати. Было слишком жарко, чтобы накрываться.

***

В моем маленьком городе не хватало букинистических магазинов. Я поискал в интернете и нашел несколько поблизости, но для этого надо было поехать в соседние маленькие города. В итоге я оказался в небольшом магазине под названием «Некогда Рассказанные Истории».

Умирающий вентилятор под потолком стонал и вращался с трудом, вообще не разгоняя спертый запах в магазине, состоявшем из одного помещения. Полки доходили до самого потолка, запах плесневелых книг густо витал в воздухе.

Я протискивался по проходам, перешагивал стопки книг, которые, похоже, лежали нетронутыми с начала времен, покрывшись паутиной и толстым слоем пыли. Пожилая женщина с седыми волосами и очками обслуживала древнюю кассу в передней части помещения. Вывеска на двери предупреждала покупателей, что тут принимают только наличные.

В рядах книг не существовало никакого порядка или логики. Нон-фикшн смешивался с художественной литературой, научная фантастика стояла рядом с книгами по самопомощи, кулинарные книги делили пространство на полках с пособиями, посвященными ремонту дома своими руками. И так далее. У меня имелась своя четкая система организации полок, и от такого хаоса мурашки шли по коже.

К счастью, в запасе было время бродить и выбирать покупки.

Через час я вышел оттуда с пакетиком книг в руках и улыбкой на лице. Ничто так не избавляло от стресса, как пребывание в окружении книг. Я никогда не мог уйти с пустыми руками.

Дома я разложил свои покупки на журнальном столике. Там было три для меня и пять для Бишопа. Я отказывался думать о приличности того, что собирался сделать. В своих поисках я нашел для него «1984» Джорджа Оруэлла, «Лавку древностей» и «Дэвида Копперфильда» Чарльза Диккенса, «О мышах и людях» Джона Стейнбека и «По ком звонит колокол» Эрнеста Хэмингуэя. Я не был уверен, читал ли он последние две книги, но поскольку это классика, решил рискнуть.

Я написал короткую записку на бумажке и приклеил ее изнутри к обложке «1984». Там говорилось: «Когда дочитаешь эту, надо будет обсудить». Я не стал подписывать свое имя и завернул все пять книг в коричневую бумагу. Спереди я написал адрес тюрьмы в соответствии с инструкциями, найденными в интернете, добавил идентификационный номер Бишопа и отсека в 12 корпусе, чтобы посылка попала к нужному заключенному. Я не потрудился указывать обратный адрес, чтобы ее не отследили до меня. Я знал, что посылку вскроют и тщательно осмотрят перед доставкой, так что анонимность меня устраивала.

***

Как только я прошел через двери-решетки и оказался в отсеке Б, в воздухе царило какое-то зловещее бремя, рябь напряжения. Не обычные ощущения, которые я испытывал при входе в 12 корпус, а нечто иное. Атмосфера изменилась, и я не знал, чем это вызвано. Брифинг несколько минут назад ничего не поднимал, так что я насторожился и колебался, когда встретился с Эзрой, чтобы сменить его на посту.

Даже он был более сдержанным, чем обычно. Может, Рей вынес ему предупреждение за его поведение вчера. Он заслуживал увольнения, но не я тут главный, и я знал, что только нехватка персонала спасает его ситуацию.

Когда я поднялся на второй уровень, он встретился со мной взглядом и подошел ближе. Черты его лица кривились в извечной ухмылке.

— Все то же самое дерьмо, Миллер. Не о чем докладывать, кроме того, что окружной судья приговорил нашего парнишку в девятнадцатой. Его перевели в А.

Я вздрогнул и пробежался взглядом по ряду камер. В девятнадцатой? Быстро покопавшись в памяти, я сообразил, что это камера Джеффа.

— Подожди, что случилось?

— Парнишка в девятнадцатой. Его поджарят. Конец. После обеда перевели в камеру смертника.

— Джеффери подписали ордер на казнь? Это ты хочешь сказать?

— Ты по-английски не понимаешь, что ли?

Я сжал кулаки и сделал вдох, чтобы не реагировать на оскорбительное поведение Эзры.

— Джеффери перевели в камеру смертника? Поясни это для меня.

— Да, — Эзра говорил медленно и проговаривал каждое слово, будто у меня проблемы со слухом или с мозгами. — Болтуна из девятнадцатой наконец-то заткнут навсегда.

— Ты засранец, ты это знаешь?

— Иди нах*й. Эти парни и подошвы моей не стоят. Они сами сделали свой выбор. Если хочешь знать мое мнение, их надо было поджарить сразу, как только судья признал их виновными.

— Иди домой, Эзра.

— С радостью.

Он протолкнулся мимо меня, пихнув в плечо, и с топотом спустился по стальной лестнице в конце коридора. Я закрыл глаза и наполнил легкие кислородом раз, другой, третий, затем вновь поднял веки и сосредоточился на своей работе.

Джеффери назначили дату казни. Джеффери перевели в отсек А, где смертники ждали казни. Его дни сочтены.

Моя голова мутилась и шла кругом от этой информации, но я прошел в конец ряда и машинально провел подсчет. У окошка Бишопа я встретился с темными глазами, смотревшими поверх книги. Сбившись с шагу, я задержался на минутку, затем кивнул в знак приветствия и ушел.

Джин встретился со мной внизу лестницы, сегодня серьезный и без улыбки.

— Слышал?

— Ага. Когда такое дерьмо случается, в воздухе всегда витает странная атмосфера, — объяснил Джин. — Иногда эти парни так долго живут здесь, что мы забываем о следующем шаге.

— Ты когда-нибудь работал в самом отсеке смертников?

— Несколько раз. Рей обычно просит добровольцев, но я сомневаюсь, что сейчас нам хватает персонала для такой роскоши. Сегодня выписали пятнадцать ордеров на казнь. Все ребята из других отсеков, кроме Джеффа. Не удивляйся, если на следующей неделе тебя поставят работать туда.

— Спасибо за предупреждение. Я еще не видел расписание.

— Рей сказал, что все будет готово перед его уходом. Проверь на обеде.

— Проверю.

Мы разошлись в разные стороны, и я без особого энтузиазма поднялся на верхний уровень. На мою грудь давило не столько сочувствие к Джеффери, сколько сама хрупкость жизни и то, как нас внезапно ткнули в это носом. Напоминание о том, что у всех у нас есть срок годности. Завтрашний день никому не гарантирован. Большинство этих ребят умрет от руки закона из-за решений, которые они приняли в прошлом, но я запросто мог попасть под машину и скончаться раньше их всех. Неожиданность смерти применялась ко всем нам.

Я задрожал и выбросил эти мрачные мысли из головы.

Из каждой камеры доносился тихий шум. Бормотание радио, шуршание, разговоры с самими собой... это было настолько нормальным в одиночных камерах, что уже не привлекало внимания. Сквозь размеренный шум я легко различил голос Бишопа. Он снова читал вслух. Я замедлил шаг, проходя мимо его двери, и прислушался.

Сегодня это была не лирическая поэзия, а строки из знакомой книги, которую я пока не мог припомнить. Я улыбнулся, наслаждаясь тем, как он изменял тон голоса, вкладывая эмоции в чтение.

Наступил отбой. Я проводил каждый почасовой пересчет и боролся с желанием задержаться у камеры Бишопа и послушать, как он читает. Я не раз говорил себе, что случившееся накануне могло привести к серьезным проблемам для меня. Нельзя допускать, чтобы такое повторилось.

К часу ночи большая часть заключенных в моем ряду спала, и установленное мною же правило испарилось.

Я держался вне поля зрения.

Нас как будто связывала невидимая нить. Когда нас окружила ночь, атмосфера изменилась, и я уже не помнил, почему так непреклонно решил держаться на расстоянии. Глубинное желание овладело моим телом, и я хотел узнать о нем больше.

Это была «Одиссея» Гомера. Вот что он читал. Мне понадобилось целых пять минут прислоняться к стене возле камеры, чтобы узнать историю. Я читал ее несколько раз много лет назад, так что книга казалась одновременно и знакомой, и нет. Эмоции, которые он вкладывал в каждое предложение, вызывали у меня желание перечитать это произведение.

— Тебе не надо прятаться от меня, босс. Я знаю, что ты там.

Я повернулся, плечом оттолкнувшись от стены и встав перед окошком, и улыбнулся, глядя в его камеру.

— Я наслаждался живой версией аудиокниги. Давно такого не слышал. Ты хорошо читаешь вслух. Мне это не удается. В школе я как можно сильнее наклонялся к парте, чтобы учитель меня не вызвал.

Бишоп закрыл книгу и встретился со мной у двери, говоря тихо.

— Это не так уж плохо. Иногда одиночество накатывает на меня. А чтение вслух помогает почувствовать себя не таким одиноким.

— Понимаю. Я не говорю, будто знаю, каково это, но понимаю, как это может помочь, — сегодня его внимание словно обладало гравитационной тягой. Оно привлекало меня, очаровывало, и на мгновение мы разделили мирное, безмолвное приветствие встретившихся взглядов и робких улыбок. — Ты сегодня поспал? Вчера я всю ночь не давал тебе заснуть.

Он пожал плечами и посмотрел на раму окна, водя пальцем по приподнятому краю стальной рамы.

— У меня нет никаких дел, кроме пятнадцати минут в душе и двух часов в досуговой комнате. Остальную часть дня я смотрю на эти четыре стены. Я сплю, когда устал, читаю, если не устал, рисую, если мне нужно заняться чем-то другим.

— Ты сегодня взял новые книги?

— Нее, нам разрешают обменивать их только раз в неделю. Сейчас у меня четыре.

Я кивнул и облизал губы, желая сказать что-нибудь, зацепиться за какую-нибудь тему для разговора. Если еще недавно мне не хотелось подходить к его камере, то теперь не желал уходить.

— Как прошел твой день сегодня, босс?

Испытав облегчение от того, что он сам дал мне повод задержаться на несколько минут, я почесал шею сзади и задумался.

— Ну, мои дни и ночи поменялись местами. Я пошел домой и пробежал примерно пять миль, чтобы вымотать себя. Не рекомендую тренироваться в техасскую жару, это точно. На несколько часов отрубился, сделал кое-какие дела, приготовил поесть и приехал на работу. Я веду скучную жизнь. Мало что рассказывать, — как только эти слова слетели с моих губ, я захотел забрать их обратно. Кто я такой, чтобы жаловаться на скучную или обыденную жизнь?

— Я точно скучаю по ощущению солнца на лице, — мое чувство вины сделалось еще сильнее. — Это окошко иногда дает мне проблески, но это не то же самое.

Пятисантиметровая прорезь в стене ничего ему не давала.

Как и досуговые камеры под открытым небом. Пусть формально они находились вне здания, это не означало, что заключенным доводилось насладиться травой и солнцем. Это были стальные клетки со сплошными крышками, размещенные на бетонном блоке, встроенном в часть 12 корпуса. Со всех сторон их окружала тюрьма, дававшая лишь тень. Даже там солнце было недосягаемым.

— Прости. Это заявление было бестактным.

— Даже не смей. Я сам спросил. Я больше не могу вести такую жизнь, но это не означает, что я не могу насладиться тем, что испытывают другие люди. Поэтому бабуля приносит мне те фотографии.

Я не ответил. Не знал, что сказать.

— Расскажи мне про свой ужин. Что в меню сегодня вечером? — он облизнул губы просто при мысли о хорошей еде. Не подумав, я проследил за его языком, восхищаясь блестящим следом, который тот оставил после себя. Мои внутренности заворочались.

Бишоп повернул голову, посмотрев на меня, и я резко отвел взгляд, пока меня не засекли с красноречивым выражением на лице.

— Курица. Эм... Курица на гриле, рис и брокколи на пару, — я прикусил губу, чтобы не добавить в конце «ничего особенного».

На лице Бишопа появилась тоскливая улыбка, и я задержал дыхание при виде ее.

— Я помню, что летом мой дедушка много чего жарил на гриле. Запах ни с чем не сравнится. Шипение мяса, когда его соки капали в огонь. Он научил меня правильно жарить стейк.

— Средняя прожарка?

— Не, почти полная.

Я покачал головой, и мы оба усмехнулись.

— Мне нравится, когда в середине идеальное количество розового мяса.

— Джален, мой брат, тоже такое любит. Или любил. Пожалуй, я больше не знаю. Я раньше дразнил его тем, что он наполовину вампир, потому что ему нравится, когда из мяса еще течет кровь. Он с плачем бежал к бабуле, и потом у меня были проблемы.

— У вас небольшая разница в возрасте?

Бишоп помедлил, и как раз когда я подумал, что он больше не будет говорить о брате, он пожал плечами.

— Он на шесть лет младше меня. Достаточно, чтобы быть мелким засранцем, когда мы были маленькими.

— Вы хорошо ладили?

В темных глазах Бишопа промелькнула тень, и его подбородок опустился вместе с хмурой гримасой.

— Этот паренек боготворил землю, по которой я ходил, но я никогда не обращал на него внимания, — Бишоп покачал головой и раздраженно выдохнул. — Черт, я все еще помню вкус этого мяса прямо с гриля. Ничто с этим не сравнится. Возможно, по такой еде я скучаю больше всего. Ну, и еще по чикагской пицце с пепперони и грибами из Pizza Hut. Бабуля заказывала ее в последний день каждого месяца, когда получала пенсию. Это единственный день месяца, когда мы с Джаленом точно ладили.

— Она угрожала не заказывать пиццу, если вы ссорились?

— О да, черт возьми, и это случалось не раз, пока мы не поняли, что она серьезно.

Это был странный разговор, и я не знал, как это переварить. Не то чтобы существовало будущее, где я мог пообещать Бишопу, что он снова попробует все это. Выражение сожаления к его ситуации казалось банальным. Шанс того, что Бишоп вновь попробует мясо на гриле или пиццу из Pizza Hut, были близки к нулю.

Даже если его приговор приведут в исполнение в Хантсвилле, последний прием пищи был вовсе не таким, как в фильме. Заключенные не могли заказать что угодно и получить это на серебряном блюде перед казнью. Последний прием пищи регулировался и ограничивался тесным бюджетом и узким меню шеф-повара.

Угрюмость просочилась и запятнала воздух между нами. Бишоп прочистил горло и показал на мои наручные часы.

— Тебе лучше не забывать про пересчет, босс. Не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня.

— Точно, — я посмотрел на время, и до отчета оставалось пять минут. Не зная, как попрощаться (да и нужно ли это), я неловко помахал Бишопу, улыбнулся и побрел в конец ряда.

После этого я не вернулся. Колеблясь из-за правильного и неправильного в наших разговорах, я следующие несколько часов бродил и думал. Какое-то время спустя я оказался возле пустой камеры Джеффери, и нервная дрожь сотрясала мое нутро. Однажды и Бишопа могла настичь такая судьба. Он сидел в этом отсеке уже пятнадцать лет. Скоро ли придет его черед? Скоро ли я приду на работу и обнаружу, что его перевели в камеру для ожидания казни?

Через две камеры от меня раздался низкий ровный голос, скользнувший по моему позвоночнику и обвивший, словно теплое объятие в холодный день.

— Вытаскивай себя из этих мыслей, босс. Здесь нет ни одного, кто не заслуживал бы той судьбы, которую получил. Тебе лучше не жалеть никого из нас.

— Даже тебя? Ты заслуживаешь ту судьбу, которую получил?

Мое нутро сжалось, и я держался напряженно, отчаянно желая услышать, как он ответит отказом.

— Ты читал статьи про меня. Ты знаешь, за что меня посадили. Сам-то как думаешь?

Я подошел к его окну, рассердившись из-за уклончивого ответа. Он находился по другую сторону, возвышаясь надо мной на несколько дюймов, так что я поднял подбородок, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Я не об этом спросил. Да, я читал те статьи. Да, я знаю, за что тебя посадили, но ошиблись ли они? Ты совершил эти преступления? Ты хладнокровно убил беспомощную женщину и ее беззащитного ребенка? Это так?

В темных глубинах его глаз бушевало столько эмоций. Ярость, боль, стыд, вина, но превыше всего печаль. Глубинная волна печали, которую я даже не мог осмыслить. Почему, черт возьми?

Мы стояли, словно бросая друг другу вызов через стальную дверь, и ни один из нас не сдавал назад.

— Скажи мне, — прошептал я. — Ты их убил?

Бишоп слегка сдулся; его взгляд скользнул прочь и обратно ко мне. Печаль словно заставила его лицо обвиснуть.

— Неважно, делал я это или нет. Пятнадцать лет назад присяжные посчитали меня виновным. Вот и все. Я апеллировал до посинения, но впустую. В прошлом месяце они отказали выслушать мою новую петицию. Лишь вопрос времени, когда я последую за Джеффом. Когда они решают перестать слушать твои апелляции, это конец. Ты понимаешь? Моя судьба решена. Мой жизненный путь предопределен. Конец ближе с каждым днем. Правда уже не имеет значения. Я примирюсь с большим начальником наверху, когда настанет мой день, — он повесил голову, его плечи сгорбились. — Ты уж извини, босс. Я больше не хочу говорить.

Он повернулся спиной и побрел к кровати. Поражение заставляло его волочить ноги.

— Бишоп?

Он помедлил, но не повернулся.

— Мне это важно. Может, твой жизненный путь предопределен. Может, уже ничего не изменить, но это не означает, что твоя правда ничего не стоит.

Время на минуту замерло. Мне хотелось отпереть его камеру, заставить его повернуться и посмотреть на меня. Я хотел обхватить его лицо и умолять его излить свою раненую душу к моим ногам, но я не мог так поступить. Если Бишоп хотел унести правду в могилу, он так и сделает, а я ничего не смогу предпринять.

Я собирался уйти, но тут его голос донесся до моих ушей так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы расслышать.

— Я их не убивал. Я опоздал. Я всегда опаздывал. Аянна была... — он подавился следующим словом, покачал головой, затем поднял ладонь со шрамом, отрешенно массируя его. — Я любил ее, но это не было... если бы я только мог...

Он повернулся, его щеки побледнели, глаза сделались загнанными. Он видел не меня, а ужасную сцену из прошлого.

— Я не мог быть тем, в ком она нуждалась. Я хотел. Я пытался. Я не мог любить ее так, как она любила меня. Она ушла и... Я пытался ее защитить. Их обоих, — он покачал головой, и его взгляд заметался по маленькой камере. — Я не убивал их, но заслуживаю этого наказания, потому что мне надо было что-то сказать. Мне надо было сделать больше. Я знал, что у них проблемы. Я просто... — он снова умолк.

Внутренняя дрожь заставляла его тело трястись, а зубы — стучать. Он пытался казаться сильным, но терпел неудачу.

Мое сердце сжалось, и я не мог переварить волну эмоций, бушевавших во мне. Но я хотел дотронуться до него, утешить, обнять и сказать, что все будет хорошо.

Я сошел с ума? Возможно.

Наверняка.

Если бы Бишоп знал, что вызывает во мне такие чувства, он бы больше никогда не заговорил со мной.

Я поднял руку к окну и прижал ладонь к армированному стеклу. Это был маленький жест единения. Я предлагал быть рядом и встать на его сторону.

— Я верю тебе, — прошептал я.

Бишоп долго изучал меня, возможно, препарируя мою искренность... или бросая вызов.

Не сказав больше ни слова, он повернулся к своей кровати и лег лицом к стене.