За решеткой

Глава 20

Хавьеру удалось заполучить две недели смен в блоке смертников. Одна неделя — полночные смены, включая Рождество, а на следующей неделе — послеобеденные смены. После минимум дюжины предупреждений и просьб передумать, он отдал мне три ночные смены в пятницу, субботу и воскресенье. Канун Рождества и Рождество выпадали на эти ночи, и это моя лучшая надежда обмануть Рея. Он взял больше выходных на праздники, чтобы побыть с семьей, так что когда он поймет, что я сделал, я уже проведу какое-то время с Бишопом.

Это будут мои единственные дни. Я не питал иллюзий. Эта выходка приведет к моему увольнению. Отстранению, если повезет, и Рей будет в благосклонном настроении.

Узел в моем животе не отпускал уже несколько дней, и направляясь на первую из тех ночных смен, я представлял собой потный и дрожащий комок нервов.

Новичок Деррик оказался одним из трех других охранников, работавших со мной. Двое других были из других юнитов, и я их не знал. Их звали Питер и Малкомб. Они взяли себе один ряд, а мы с Дерриком направились в другой.

— Хавьер хотел провести время со своей девушкой? Поэтому ты здесь? — спросил Деррик.

— Ага, — соврал я, сканируя камеры и не зная, какая из них содержала в себе Бишопа. Я знал лишь то, что он на этом уровне.

— Ладно, нет. Я соврал, — поскольку моя жизнь уже повернулась вверх тормашками и наизнанку, я отвел Деррика в сторонку и пригвоздил его суровым взглядом. — Слушай. Мне нужно кое-что тебе сказать, а тебе нужно согласиться с этим.

— Что такое, приятель?

Я прочистил горло и оглянулся по сторонам, убеждаясь, что поблизости нет других парней.

— Ты молод. Пожалуйста, скажи мне, что тебя воспитывали родители с либеральными взглядами.

Деррик нахмурился.

— Конечно. Они нормальные. А что?

— Я здесь не просто так, и меня тут быть не должно. Рей запретил мне работать с одним конкретным заключенным. Мне нужно, чтобы в следующие три ночи ты закрывал глаза. Ты можешь это сделать?

Деррик выпучил глаза.

— Чувак, ты же не собираешься организовать чей-то побег, нет?

Я отвесил ему подзатыльник.

— Иисусе, нет! Ты слишком много смотришь телик. Ты думаешь, такое вообще возможно?

— Нет. Только не с такой охраной. Тогда что? На что я закрываю глаза? Зачем тебе запретили? С кем тебе нельзя работать?

— Заключенный Бишоп Ндиайе. Ты знаешь, о ком я говорил?

— Здоровяк? Страшный такой мудак? Почти ничего не говорит, но смотрит на тебя безумными глазами? Да, я его знаю. Слышал, ты его навещал несколько раз. В чем дело? Ты знал его, когда он был на свободе?

— Нет, но мы друзья, — я поколебался. — Больше, чем друзья. Улавливаешь?

Деррик нахмурился, затем его брови взлетели на лоб.

— Чувак, ты гей? — прошипел он.

— Да, но лучше никому не знать об этом, потому что это опасно для меня, — я задрал форменную рубашку, показывая шрам. — Видишь это? В Мичигане, на прежнем месте моей работы, заключенные узнали. Они напали, выбили из меня все дерьмо и пырнули ножом. Меня могли убить. Они явно пытались это сделать.

— Твою ж мать.

— Так что ты никому не скажешь, понял?

Он закивал с сумасшедшей скоростью.

— Да, приятель. Я понимаю. Я не скажу. И к твоему сведению, я ничего не имею против геев. Никаких предубеждений.

— Хорошо. Спасибо.

Я не был идиотом. Деррик был сплетником, а это сочная сплетня. Он разболтает это в первую же минуту, когда представится возможность. Но я посчитал это неважным, потому что у меня оставалось три дня до тех пор, как Рей выпнет мою задницу за неповиновение приказам. Мне все равно будет закрыта дорога сюда.

— А теперь слушай. Бишоп здесь, в этом ряду. Они казнят его, и эти дни — все, что у меня есть. Тебе надо дать мне поблажку и повернуться спиной. Я не дурак и не буду открывать его камеру или типа того, но мне нужно поговорить с ним. Провести какое-то время у его камеры. Ты можешь закрыть на это глаза на три дня?

Взгляд Деррика скользнул по ряду.

— Этот большой мудак — гей?

— Деррик, сосредоточься. Ты можешь помочь приятелю?

Он хлопнул меня по плечу и слегка тряхнул.

— Все понял. Не волнуйся, друг мой. Делай, что должен, а я прикрою тебе спину.

— Спасибо. Ты хороший парень.

— Так как это работает? Он за решетками, ты снаружи. Я же не увижу, как ты переходишь к делу прямо у окошка и достаешь из штанов своего дружка, нет?

— Деррик...

— Прости. Это странно.

— Мы поговорим. Ничего больше, — сейчас не время доставать что-либо из штанов. Мне приходилось беспокоиться о вещах поважнее.

Разобравшись с первым делом, я прошелся по ряду камер, заглядывая в камеры, чтобы определить, кто внутри. Ордера на казнь всегда выписывались пачками. В этом блоке могло вообще не быть заключенных, а потом мы за ночь получали двадцать ордеров и заполняли все камеры.

Мое нутро бунтовало, когда я проходил мимо мужчин, доживавших последние дни своих жизней. Что бы они ни сделали, это время было для них страшным. Одиночество в камере. Нет никаких занятий, кроме как думать об утекающем времени и о том, за что тебя сюда посадили.

Я нашел Бишопа через две камеры от конца ряда. Как только мой взгляд упал на него, в животе все сжалось, а на глаза выступили слезы. Я не хотел, чтобы он видел меня таким, так что помедлил минутку, чтобы собраться, и только потом подошел к окну. Тень, отброшенная моим телом в его камеру, заставила его поднять голову. Он сидел на краю постели, погрузившись в мысли.

Наши глаза встретились, и от эмоций, хлынувших из него на поверхность, у меня едва не подкосились колени. Он встал, и от меня не укрылась дрожь, сотрясшая его крупное тело, когда он подошел к окну.

Без слов он прислонился лбом к стеклу и закрыл глаза. Я сделал то же самое. Мы стояли, соединенные сквозь толстую панель укрепленного стекла.

— Ты не должен здесь находиться, — прошептал он мгновение спустя.

— Я не мог оставаться в стороне. Мне нужно было тебя увидеть.

— Тебя уволят.

— Мне все равно.

— Так не должно быть. Через месяц, когда меня не станет, ты об этом пожалеешь.

— Я никогда не пожалею об этом, — прошипел я, хлопнув ладонью по двери. — И я буду бороться до твоего последнего вздоха.

— Нет больше никакой борьбы, босс. Все кончено.

— Нет. Адвокат получила деньги. Она спешно готовит апелляцию. Это случится. Я должен в это верить. Ты не умрешь здесь, — в моем горле встал ком. — Я этого не допущу.

Бишоп открыл глаза и посмотрел на меня с такой тоской, с такой душевной болью.

— Тебе пора отпустить эту затею. Пора посмотреть правде в глаза, — он прижал ладонь к окну. — Ты сражался за меня так, как не сражался никто другой. Ты верил в меня тогда, когда я считал, что ни одна живая душа меня не слышит. Я не могу как следует поблагодарить тебя за то, что ты дал мне, но пора принять правду, Энсон. Все кончено.

Я накрыл его ладонь своей через стекло и затерялся в его темных глазах.

— Я не хочу спорить. Знай, что на твоей стороне есть люди, которые борются за тебя. Люди, которым не все равно, и которые знают, что ты не должен находиться здесь. У меня есть три дня в этом блоке. После этого я не вернусь, но ты даже на секунду не думай, что я перестал бороться.

Он будто пытался ухватить стекло, его пальцы искали контакта, который мы не могли получить.

— Спасибо тебе, — прошептал он.

Мы долгое время оставались так. У меня были обязанности, на которые я не мог забить, но отойти от его окна было так сложно.

— Мне страшно, — слова Бишопа прозвучали едва слышно. Лишь шепот, который того и гляди развеется в воздухе. — Я пятнадцать лет готовился к этому, но мне страшно, Энсон. Мне так страшно.

Его глаза блестели от непролитых слез, и мои тоже заслезились, ненавидя физический барьер между нами.

— Я знаю. Мне тоже.

— Отвлеки меня, босс. Пожалуйста. Я могу думать только об этом, а мне вообще больше не хочется думать.

Чувствуя боль в груди, я постарался оттолкнуть свои муки в сторону и дать то, о чем он просил, но мой разум опустел.

— О чем хочешь поговорить?

— О чем угодно. О книгах. О еде. О твоих планах на Рождество.

— Это и есть мои планы на Рождество. Я не поеду домой. Я останусь здесь, с тобой.

— Ни индейки, ни яблочного пирога?

Я усмехнулся, и первая слезинка скатилась по моей щеке.

— Никакого пирога. Может, сделаю себе бутерброд с нарезкой из индейки, но это максимум моих планов на ужин.

— Тебе нравится мазать горчицу на свой бутерброд?

— Немножко. И еще майонез.

— Как насчет томатов и листьев салата?

— И то, и другое. Может, еще поджарю бекон до хруста и добавлю его. Получится этакий праздничный рождественский бутерброд.

— Моя бабуля в праздники добавляла к майонезу клюквенный соус. Говорила, что это добавляет приятную изюминку.

— Никогда так не делал.

— Попробуй.

Я вздохнул и кивнул. Мы обсуждали бутерброды. Это было странно, но в то же время необходимо. Это было простым и безопасным отвлечением. Мы оба ухватились за такой обыденный разговор и плыли по течению. Альтернатива была немыслимой.

— Когда я был маленьким, моя мама делала горячие бутерброды с индейкой из остатков мяса после праздничного ужина. Бутерброды были открытыми. Куча индейки, начинки, которой ее фаршировали, и все это залить подливой. Думаю, это мне нравилось даже сильнее, чем сам ужин из индейки, но не говори ей, что я так сказал.

— Твой секрет в безопасности со мной.

Мы говорили о десертах и традициях. Мы рассказывали об особенных игрушках, которые дарили нам в детстве. Со временем наш разговор сошел на нет, и мы просто стояли, наблюдая друг за другом. Мне хотелось сказать миллион других вещей. Мне хотелось завязать еще сотню бессмысленных разговоров. Время было не на нашей стороне, и меня убивала мысль о том, что мы никогда не сумеем насладиться такими простыми удовольствиями или традициями как пара.

Спустя какое-то время я ушел, чтобы выполнить другие свои обязанности, поговорил с другими мужчинами, которым нужно было выговориться, но мои мысли и сердце всегда были с Бишопом.

Те три ночные смены прошли намного быстрее, чем мне хотелось бы.

В финальный вечер я не мог игнорировать тошноту в своем нутре. Я два дня толком не ел, зная, что это моя последняя встреча с Бишопом, если только Синтия не сотворит чудо.

Той ночью я принес с собой на этаж книгу. Карманное издание-покетбук, «1984», которое было со мной годами. С тех пор в моей коллекции появилась книга и в твердой обложке, но я так и не избавился от этой маленькой, потрепанной версии. Я сунул ее за ремень перед тем, как выйти из комнаты для персонала.

Вчера слова подвели нас, и я знал, что сегодня будет еще хуже. Так что я подготовился и принес нечто знакомое, что мы могли разделить. Эта книга была предметом многих наших дебатов, так что я надеялся, что Бишоп оценит возможность отвлечься.

Я не ошибся. Он прислонялся к двери своей камеры и слушал, пока я читал. Через какое-то время он попросил перепрыгнуть на его любимые куски, и я подчинился. Всю ночь я читал, а он слушал.

— Ты же меня не забудешь, нет? — спросил он после того, как Уинстон в истории объяснил, как люди в его мире переставали существовать. Во плоти и в разумах людей.

— Никогда.

— Как думаешь, у нас есть какие-то параллели с Уинстоном и Джулией?

Я посмотрел на книгу в руках, листая страницы и размышляя. Мы обсуждали это прежде. Много раз.

— В некотором роде. Как и им, нам не предоставили шанса свободно изучить то, что есть между нами, потому что общество посадило тебя туда, а я тут. Нам не разрешено быть вместе. И мы также украдкой получили запретные моменты, которые нам не положено было иметь.

Он нахмурился, и на его лбу залегла складка, пока он думал.

— Но мы не точно такие же.

— Не совсем.

— Я бы никогда тебя не предал.

Я улыбнулся и подвинул руку к окну, чтобы привлечь его внимание и заставить поднять взгляд. Когда он встретился со мной глазами, я сказал:

— А я бы никогда не предал тебя.

Он усмехнулся, но этот звук был переполнен печалью.

— Ты продолжишь читать?

— Конечно. С какого момента?

— Вернись к той части, где они прячутся. В первый раз, когда они встретились.

Я нашел то место и стал читать.

Когда на горизонте замаячил конец смены, я оставил Деррика делать пересчет и снова задержался у камеры Бишопа. Я пробыл тут половину ночи. Пора было прощаться, пока не началась пересменка, и я не упустил свою возможность.

Но я не знал, как попрощаться. Я не хотел даже думать о том, что все закончится сейчас. Я хотел цепляться за надежду.

Но если я ошибался, и это все, что у нас будет, мне нужно сделать это запоминающимся.

У его камеры я отпер его люк, пока Бишоп стоял по ту сторону и наблюдал. Ждал. Я опустил дверцу и протянул ладонь. Он взял мою руку, и я закрыл глаза от тепла его кожи, окружившего меня. Его хватка была крепкой и полной тревоги, которая струилась и по моим венам тоже. Мы соприкасались, водили пальцами по ладоням и запястьям. Мы сжимали и цеплялись друг за друга.

Бишоп рухнул на колени и прижал мою ладонь к щеке. Та была влажной от слез, и я гладил его по лицу, баюкал его голову в ладони, согревал, когда его губы прильнули к моей ладони.

Он поцеловал каждый палец, затем направил мое прикосновение по всему его лицу, голове, шее. Губам. Глазам. Носу. Я запоминал все. Это было так много, и в то же время недостаточно.

— Чувак, я не хочу мешать, но скоро сюда придет пересменка, — Деррик стоял слегка в стороне, переступая с ноги на ногу и не встречаясь со мной взглядом.

— Ладно. Спасибо.

— Прости. Я подумал, ты захочешь узнать.

Он отошел, и Бишоп встал. Наши лбы и взгляды встретились. Я не глядя закрыл люк, запер, затем накрыл своей ладонью его руку на стекле.

— Ничего еще не кончено, — прошептал я. — Я должен верить, что этот адвокат сумеет сотворить чудо.

— Спасибо... Энсон. За все.

— Держись. Мы увидимся снова... так или иначе.

Он поднес пальцы к своим губам, поцеловал их и снова прижал к окну. Я сделал то же самое, и мое сердце угрожало разорваться просто от боли и мук, которые оно испытывало.

— Прощай, — сказал я. — Пока что прощай.

— Пока что.

***

Я сидел в кабинете Рея, и тиканье часов на стене было единственным звуком между нами. Он просто сидел на своем офисном кресле, сложил пальцы домиком и постукивал ими по поджатым губам, хмуро глядя на меня.

Я мог бы попытаться оправдать свои действия, но смысла не было. В ту же минуту, когда я сказал Хавьеру взять смену в блоке смертников и поменяться со мной сменами, я принял последствия. Все, что я мог сделать, — это ждать ответа Рея и надеяться на лучшее.

Мое сердце как будто колотилось у самого горла с тех пор, как я покинул Бишопа ранним утром понедельника. Я не спал, и количество еды, поглощенное мною за выходные, было плачевно скудным. Сообщение Рея о том, что я должен как штык быть в его офисе в семь утра вторника, пришло через пять часов после моего ухода с работы. В полдень. Через несколько часов после того, как Рей узнал о моих поступках.

Так что мы сидели. Смотрели друг на друга. Часы размеренно напоминали об утекающем времени. Пока Бишоп ждал казни, которая подкрадывалась все ближе и ближе, эти упущенные минуты вонзались в мою грудь как нож.

— Что мне с тобой делать, черт возьми? — выплюнул Рей, хлопнув ладонью по столу и нахмурившись. — Ты намеренно пошел против моего приказа.

Я молчал.

— Мне стоит уволить твою задницу.

Он провел ладонью по голове и оттолкнул стул от стола, принимаясь расхаживать по кабинету.

— Что за абсолютно идиотский и тупой поступок. Что с тобой не так? Ты можешь хоть что-то сказать в свое оправдание?

— Нет, сэр.

— Ничего?

— Нет. Я не подчинился вашему приказу. Поступая так, я понимал, что вы не будете довольны.

— Да, черт подери, я недоволен. Ты чем думал, черт возьми?

— Я думал, что мужчине, который мне очень дорог, назначили дату казни, и поскольку я не являюсь членом семьи, я больше никогда его не увижу. Так что я сделал все возможное, чтобы попрощаться.

— То есть, ты не сожалеешь о своих действиях? Это ты хочешь сказать?

— Нет, сэр. Не сожалею.

Рей перестал расхаживать туда-сюда, наклонился над столом, опираясь на широко расставленные руки, и опустил лицо, чтобы пригвоздить меня гневным взглядом.

— Ты с ума сошел, Миллер? Ты думаешь, этот заключенный стоит того, чтобы потерять из-за него работу?

Я не мог посмотреть ему в глаза. Я смотрел в пространство между нами и скрежетал зубами.

— Вы любите свою жену, сэр?

Он помрачнел еще сильнее.

— Конечно, люблю. Какое это имеет отношение к происходящему, черт подери?

— Если бы вы были на моем месте, а она — на месте Бишопа, разве вы бы не нарушили все правила и не сделали все возможное, чтобы хотя бы попрощаться?

Когда он не ответил, я попытался прогнать бурю в своей голове и встретился с его гневным взглядом, выжидая.

Рей прищурился.

— Хочешь сказать, ты влюблен в этого мужчину?

Я подумал, переводя взгляд на свои руки и нервно возясь.

— Я не знаю, что я чувствую. Любовь — сложная штука, и честно говоря, у нас не было времени нормально изучить эти чувства. Я знаю, что он важен для меня. Я знаю, что у меня в груди все сжимается, когда я рядом с ним. Я знаю, что мысль об его смерти переполняет меня паникой и вызывает такое ощущение, будто меня сейчас стошнит. Я не знаю, люблю ли его, но я знаю, что мог бы полюбить его, будь у нас время. Но у нас не будет этого времени. Так что да, я нарушил кое-какие правила и пошел против ваших приказов. Я бы сделал это снова.

Рей тяжело вздохнул и бухнулся на стул. Он потер лицо обеими руками, после чего запрокинул голову к потолку.

— Ну и что, черт возьми, мне с этим делать?

— Делайте то, что посчитаете правильным, сэр. Я был готов к этому и приму последствия, какими бы они ни были.

Рей схватил папку со стола и открыл ее. Он пролистал страницы, пока не нашел то, что искал. Он поизучал что-то, затем бросил папку обратно и подался вперед.

— Ты отстранен до 19 января без сохранения зарплаты.

До даты казни Бишопа.

— Я не могу выпускать тебя на этаж, когда не доверяю тебе. Ты хороший надзиратель. Строгий и справедливый. Но твои суждения искажены из-за этого мужчины. Я не хочу тебя увольнять, но обещаю, что сделаю это без колебаний, если после твоего возвращения такое поведение продолжится.

— Я понимаю. Спасибо, сэр.

— Катись уже отсюда.

Я спешно убрался из его офиса и вернулся в комнату для персонала. Я забрал вещи из своего шкафчика, затолкав все запасное в рюкзак. Покинув здание, я написал Хавьеру сообщение, уведомив о результатах встречи с Реем.

На парковке я долго сидел в джипе, глядя на бетонные стены и высокие заборы с колючей проволокой, окружавшие тюрьму Полански. Он там. Одинокий. Напуганный.

Я чувствовал себя таким беспомощным. Никакое количество надоедания не подстегнет Синтию быстрее работать над апелляцией. Никакое количество надежды и загаданных желаний не прогонит этот кошмар.

Я подавил очередную волну паники и вытащил телефон. Затем набрал номер единственного человека, который поддерживал и любил меня несмотря ни на что.

— Привет, мам?

— Милый, что такое? Ты как будто сам не свой.

— Так и есть, мам. Мне страшно...

А потом я рассказал ей все.