Забытый раёк

Чей-то праздник новогодний,

дело правое,

белая кудель Господня

в небе плавает.

Если оптика и око

не отступят при сличенье,

образумятся, —

из известного далёка

серебристое свеченье

образуется.

И листва приступит снимку

свет раздаривать,

не о лимбе, но о нимбе

разговаривать.

Не кивай мне — то-то, то-то! —

над пенатами;

вот и я смирилась с фото-

аппаратами,

с этой маленькой картинкой

препаратною,

различившей паутинку

над парадною.

А уж так он был мне жуток,

угол зрения,

растащивший промежуток

на мгновения.

Это мы, типиконовы типы,

по дороге из Яжелбиц в Рим

на светящемся дагерротипе

безымянной гурьбою стоим.

Все детали, от шляпки до трости,

от веранды до старой скамьи,

говорят: мы незваные гости

и случайные гостьи ничьи.

Притаились улиток улики,

тени скарба, вещдоки жилья,

а за домом полно земляники

на урочной поляне ея.

У врат виллы Рено в Келломяках,

черных, кружевных, чугунных,

у прерванной войною ограды

гениальный физиолог Павлов,

первый нобелеат России,

стоит с трехлетним ребенком,

кузеном любимой внучки,

который совсем недавно

в глубокой старости умер в Чили,

где, закрыв глаза, слушал Шопена,

когда играл его Клаудио Аррау,

где иногда вечерами

ему встречался слепой библиотекарь

по имени Хорхе Луис Борхес.

Впрочем, может, память меня подводит,

и перед нами ребенок,

живший в Лейпциге потом полстолетья,

получая там письма от брата

со штемпелем почты чилийской;

тогда это тот, младший,

спасшийся некогда чудом,

уехавший от войны с напрасной смертью

на старом велосипеде,

прислоненном к чьей-то ограде,

как две капли воды похожем

на велосипед нобелеата

из Келломяк довоенных,

оставшийся за рамкою кадра.

Вот стоят они на фото за ручку,

старик великий да маленький мальчик,

а за ними лес из сирени

из полузабвенной сказки,

а за ними водоем стоячий

с прозрачной проточной водою,

и кто-то в фонтан бросает

монетку, чтобы вернуться.

Мэм-сахиб едет в лодке,

едет в лодке снимать фотки.

Греби быстрей, тайский рыбак,

Все ты делаешь не так.

Эвоэ-эй, навались, гребцы,

убегут закатные светцы.

Туда, туда, куда я хочу,

вы гребёте, а я плачу.

Успели, ура, на бал световой,

щелкни затвором — и вечер твой!

Гребцы отдыхают, круги в глазах,

а белая леди сидит в слезах,

счастлива, ах, умилена:

в неть красоту поймала она!

Вот и фото листок цветной:

мертвое небо с мертвой волной,

а между ними, смолы черней,

на скелете моста театр теней.

В каком-то темном веществе

все пятеро под низким сводом

судьбы, главою ко главе,

перед тектоном и просодом.

Война к концу, как ни темней;

зажаты рамкою формата,

все лица в высветах теней

прекрасны нищенским сфумато.

Мать бесконечно молода

и юн отец в пещерной клети,

лишь бабушка глядит туда,

где тьма рождает все на свете.

В улыбке робок детский взгляд,

дед счастлив, в кителе по выю,

и кукла в фотоаппарат

глядится, панночка на Вия.

Мгла Рембрандта, ее лучи

подобны отсветам над Летой,

и все на карточке — врачи,

кроме меня и куклы этой.

На заре великой фототрилогии

всех снимали по другой технологии.

И на наши, извини, незалежности

смотрят прадеды сквозь слой безмятежности.

И не пялится никто, и не косится,

время в веке их легко переносится.

Там в лугах хранит пчела мысль о пчельнике,

в колыбелях спят вожди и подельники,

там терпение и труд награждаются,

и куда-то серебро осаждается.

Останови мне эту птицу в полете,

только живою, слышишь, только живою.

Статуи — да; а что делать с магмою плоти,

если душа в ней плещет? Или с желною,

принадлежащей утром воздуха струям?

Вряд ли стоп-кадры даже старт или финиш.

Как всё текуче, право, и неминуем

знак миновать, только оком окинешь.

Видели, как летела, мелкая ора,

но наши мысль и чувства — мыта и выра;

нам остаются разве пятна узора

бабочки на булавке после эфира.

Что наша жизнь за пташка, что за плутовка.

Запахов шлейфы, звуков в образах милых,

всплески сердцебиенья, рифм огласовка.

Останови мне мгновенье! — О, я не в силах.

Где-то под Лугой

быстрая речка прозрачна,

глубока, что колодезь, в извилистом русле

мчит на закате

в полном молчанье,

а берег крут и обрывист,

разве что спрыгнешь или сползешь, —

как войти в воду?

Вечно тут солнце,

жизнь неприметна, невозмутима,

у серебристых ворот брезжат березы,

сияют спицы

бесшумных велосипедов,

бродят котята,

может, и ливенка дышит, еле играет,

бабушка смотрит в оконце,

жаворонок-солист на нити притинной,

тихое лето.

Где-то под Лугой, не знаю, не помню,

но где-то.

Оркестровкою нонета для мифических капелл

всех гречанок Мусагета скромный ФЭД запечатлел.

В профиль и вполоборота дивы с ног до головы,

вот сидят они на фото в обрамлении листвы.

То уток кустов неяркий, то основа лип в ходу;

видно, павловские парки с царскосельскими в ладу.

Складки, тени, флажолеты, старомодных струнных строй,

черно-белые портреты без обманки цветовой.

Эта в измеренье оном, та в Кастальском холодке

с серебристым камертоном в отчеканенной руке.

Снят немой суфлер Эола, хоры Павловских ветвей

и примкнувший к девам соло царскосельский соловей.

Все ипостаси черт твоих на бабочке фотоисчадий,

где негатив и позитив сокрыты в оттиске печати.

Тут притаился ряд миров полуискусственного толка,

откуда вышел ты на зов или нашелся, как иголка.

То губы ты решил скривить, а то нахмурился неловко,

тебя не может уловить оптическая мышеловка.

Слышишь на волне растений травный звон косы?

Таня, это тени, тени, армия росы.

Видно, местом время стало, место — муравой,

а когорты или алы рябью луговой.

Дросулитов разглядела, встала на бегу

и себя запечатлела тенью на лугу.

Весь фотоальбом скитаний в метках красоты.

Таня, это тени, Таня, так же, как и ты.

Мир не стар, но и не нов он, камерный факир,

от руки закомпонован, иллюзорен, сир.

Это только тени, Таня, цифровых цензур,

взглядов полное собранье, полное цезур.