Забытый раёк

Преодолев проем дверной, двор, арку и фасад с лепниной,

из бесконечности дурной брести тропою тополиной

из края, что так нем и глух, где сутолоку, скобки, скобы, —

всё выстлал безмятежный пух сил жизненных древесной пробы.

Весь город устремился в рай и ты за ним шажком степенным.

Оазис, караван-сарай с кавказским и альпийским пленным,

влюбленными в простор дерев, открывший им свою шкатулку

волшебную, понаторев в мелодии, обретшей втулку,

вращение, напев, молчок. Степь подпуши нас умаляет,

а поля времени волчок по свею мягкому гуляет.

Идем, дай руку мне, смелей, шагни в воздушную текстуру.

Наш город полон тополей, еще не вырубленных сдуру.

Молитвенные Флор и Лавр, два НЛО из недр Центавра,

сторожевые Ставр и Гавр — защита северного лавра.

Его бессмертная листва глядится фениксом из пены,

и тополиная канва ткет городские гобелены.

Пройдя по отмелям времен, почуя ветреность погоды,

ужо доставит почтальон письмо, плутавшее полгода.

Поэт был прав: любовь и корь — древнейшие на свете крепи;

так наряжай их, осокорь, в свой одуванчиковый пепел.

В цвету Киприда тополей легла под поступи и стопы,

щадит небесный водолей ее блуждающие тропы.

И мы бродили в них, дружок, и ясно видели с тобою

на стёжках ангельский стежок неуловимого прибоя.

Дивен был город привоем,

вечности, голубем сизым,

нерукотворным подбоем

раннеапостольской ризы.

Кто его время сверстает

в книгу, листы обретая?

Все тополиная стая,

вся тополиная стая!

Образ любленый,

подреберный,

неооторжимый свет очей,

пух серебристый,

князь Серебряный

да белая сирень ночей,

флюгарки звук,

слог полуночницы

и горстка ландышей из рук

лесной цветочницы.

Стригут тополя стригали

садов и бульваров,

а мы собираем прутья.

Солнце в воде

банки стеклянной

на подоконнике,

снулом со снежной зимы.

Окна глядят на восток.

Первая зелень листвы.

Вайи букетов весны.

Прозы Базунова розга

с духом горько-морозным.

Мольберт и старая парта

натюрморта начала марта.

Родимые ветви-вести,

норд-осту знак о зюйд-весте.

Отару зеленую стричь будут снова и снова.

За зеленым руном, раз не выпало золотого!

Если бы в землю воткнуть

приснопамятных вёсен букеты,

мы бы жили в целительнодышащей роще Аэта

в нашем архипелаге свиданий, полетов, присутствий,

где над чистой водою зеленые овцы пасутся.

Двоюродный брат

любимой ивы Дездемоны,

родственник

талащаника и ломашника,

ракиты и тальника,

вербы-хлёст на ветру,

ветлы на юру!

Только выйду на улицу,

слышу

голос твой плещущий:

topoli vox.

Я тебе скажу, взяв в кавычки:

«Делают из тополей спички».

В древе, в его ласковом храме,

спит маленькое жадное пламя.

Потряси коробком над ухом,

зазвенит шаркунок летящим пухом,

летним милым бураном,

нашим зачарованным романом,

открывающимся без метафор

на странице со словом «мутабор».

Генеалогий образ подробный,

пухообильный, пламяподобный,

заговоренный, жизнеспособный,

в зеркале водном вспоен рекою

и нарисован детской рукою.

Только зажмурься: в солнечном лете

струи постволий, память поветий.

Корпускулярной дымкою плыло,

а уродилось и осенило.

Право на выдох

и вдох в обиходах дневных —

древо друидов

наших дворов проходных.

Право на отдых:

за рампой ночных фонарей

тополю оду

услышать, чей автор — Борей.

В горлышках пробок

с продромом чужих эстакад

право на тропы

в компании пеших дриад.

Опять в урочный час весны

проснутся почек мириады:

идет Хозяин тишины

из ботанического сада.