Сегодня информационные агентства ряда зарубежных стран, в том числе и телекомпания CNN, распространили сенсационное сообщение о том, что несчастного миллиардера нет ни в колонии Красноозёрска, ни в больнице ФСИНа в Чите.
Сегодня наш представитель пытался получить официальную информацию в службе исполнения наказаний, но там подтвердить или опровергнуть данную информацию не пожелали, объяснив, что не могут комментировать всякие слухи. Но неофициальные источники нашего агентства подтвердили, что миллиардер с 14 по 22 августа среди прибывших этапом в читинскую больницу не значится.
Сенсация последнего часа! Вялое течение событий вокруг заключённого № 1 было прервано экстренным сообщением из Москвы. Исчезновение заключённого породило ряд вопросов, на которые пока нет ответа. Был ли это побег, или похищение? Когда именно миллиардер совершил побег? А вот на какие деньги — с этим нет никаких вопросов.
Известно, что нефтяного барона охраняли как ни одного российского заключённого. Когда он находился в Читинском следственном изоляторе, его стерегли спецназовцы, которые не подчинялись начальнику СИЗО. Тогда в Читу было переброшено не менее 150 сотрудников спецподразделений МВД из Иркутской области и Бурятии. По официальной версии, это было связано с мерами по обеспечению безопасности следственной группы из Генпрокуратуры, ведущей следствие по делу олигархов. Совершить побег из больницы ФСИН практически невозможно. Сама больница расположена на территории ИК-5, следовательно, окружена двойным, а в данном случае и тройным кордоном охраны.
Наш корреспондент побывал на месте расположения ИК-5 и выяснил, что на улицу с поэтическим названием Липовая заключённый миллиардер не доставлялся. Может, и вся история с побегом миллиардера липовая?
Как передаёт агентство Рейтер, госдеп обеспокоен ситуацией вокруг именитого узника. И сегодняшнее совместное заявление и Кремля, и российского Белого дома не прояснили ситуацию с похищением бывшего нефтяного магната. Более того, это заявление вызвало ряд вопросов: контролирует ли властный тандем ситуацию в России. Американские власти полагают, что риторика этого заявления была направлена против оппозиции, которую обвинили в создании атмосферы истерии вокруг дела обычного заключённого, каковым, по мнению властей, является проворовавшийся экс-глава компании «ЮНИС». Госдеп призывает российские власти дать полную информацию о ходе расследования этого странного происшествия, и выражает надежды, что сибирский узник жив.
Яркий, горячий день только начинался, и жёлтый морской берег был совершенно пустым. Слышны были только рокот и шипенье зелёных волн, что раз за разом накатывали на мокрый песок. Ему казалось, что он чует йодный запах водорослей, полыни и лошадиного пота. Лошадь была замечательно шоколадного цвета с дымчатой гривой, он гладил её бока и всё примеривался, как половчее вскочить в седло. Надо только повернуться спиной к голове лошади, а то можно пропустить момент, если она вдруг захочет лягнуть неумелого всадника, и схватиться за переднюю луку, и вставить ногу в стремя и, подтянувшись, запрыгнуть. И получилось! Но чем пришпорить, не голыми же пятками? Но пятки не понадобились, лошадка, перебирая тонкими ногами, взяла с места в карьер, и он, припав к длинной шее, сделался с ней единым целым. Они неслись берегом неизвестно куда, и было радостно, легко, беззаботно, только грива щекотала лицо…
Скала впереди появилась неожиданно, она перегородила берег и забралась далеко в море. Лошадь неслась прямо на эти острые камни, но, как он ни натягивал поводья, остановить неумолимый бег не мог. А скала будто росла на глазах и была так близко, что видны были и рыжие складки, и белые пузырьки морской пены у тёмного от воды подножия, и щепки, что выныривали из этой пены… Только и оставалось, что прыгать на ходу, прыгать прямо в море. Но его почему-то сваливало в другую сторону, и он не мог выдернуть из стремени правую ногу. И он всё дёргал и дёргал её, и не мог выпутаться… И вот его уже волочит по земле вверх ногами, и он бьётся спиной о камни, и спине так больно, что хотелось кричать…
От этой боли он и проснулся. И тут же подумал: «Неправильный сон. Если он и мог чем-то биться о землю, то только головой». Но картина всё равно был хорошей, в кадре никого и ничего лишнего, его снам и в самом деле остро не хватало пейзажной лирики. Только почему боль в спине, наяву вполне щадящая, во сне была такой нестерпимой? А это, чтобы не забывался. Не забывался? И правильно, надо вернуться к действительности. И явью были не берег моря, а янтарная от солнечного света комната. Жёлтыми были и бревенчатые стены, и лакированный пол, только занавеска на окне зеленая.
И в подробностях вспомнилось, как он попал в эту деревянную шкатулку, вспомнился и вчерашний день, и карьер, и церковь, и городок Шилка, и поезд… Поезд не взял его с собою и теперь у него новое пристанище, с ним надо познакомиться и понять, насколько оно надёжно. И, потянувшись за очками, пошарил под подушкой, потом свесился с кровати, но на полу лежали только два серых комочка — носки, а больше ничего… Ну да, он ведь теперь не носит очков!
И тут же током пробила мысль: где вертолётчик? Кровать, что стояла напротив, была аккуратно застелена, и никаких следов его пребывания в комнате. Так и уехал, не попрощавшись. Исчез, будто сбежал, мол, дальше разбирайся сам. Ничего удивительного — человек осознал во что вляпался. Но тогда мог бы оставить на станции, а не тащить в семейный дом! Как-то всё это неразумно! Но ему ли давать оценку в таких категориях? Побег что, вверх разумности? Какое сегодня число? Вчера было двадцатое, следовательно… Чёрт возьми, прошла почти неделя!
И, спустив ноги, он поискал глазами обувь, но кроссовок не было, не видно и сумки, он что, забыл её в машине? Вертолётчик тоже хорош, неужели не заметил? И, натянув джинсы, он подошёл к окну. Сверху были видны часть участка и близкий лес, и какие-то строения, и забор, но людей не было, только слышался звенящий звук циркулярной пилы. А что с другой стороны? За дверью пусто и голо, только у порога стояли разношенные мужские тапочки. Снизу слышалось монотонное бормотание: радио? И это почему-то не нарушало сонной тишины, а только подчёркивало спокойствие в доме. И он в этой налаженной и размеренной жизни, как инородное тело, как ложка дегтя, как…
Стоп! Перед началом сеанса самоуничижения всё-таки умойся! Где-то здесь, ему говорили, можно было помыть ноги. Ну, а если ноги, то, наверное, и всё остальное… Босой, он прошёл в конец коридора, там было ещё одно окно, но оттуда ничего особенного не просматривалось: так, какие-то сарайчики. А что за коричневой приоткрытой дверью? Там как раз и была ванная комната. Оказывается, в доме был водопровод, из крана тонкой струйкой текла вода, был даже клозет — всё несколько грубовато, но выглядело вполне симпатично. Было даже узкое окошко, вид из него перекрывало какое-то дерево, и оттого и на белом кафеле, и на овальной белой ванне лежали зелёные тени. Было так уютно, что хотелось забраться в это корытце и долго лежать в теплой воде. Но эта процедура так интимна, что возможна только в собственном доме. Только не надо о доме! Всё, что вмещает в себя понятие Дом — безнадёжно, больно, горько, и в чужом уюте это чувствуется ещё острее.
Но, сколько ни запрещай себе, всколыхнувшиеся воспоминания по приказу не исчезают. Он так и не успел по-настоящему пожить в собственных хоромах. Дом появился поздно, всё было некогда заняться возведением того, что будет не только строением, но прибежищем, пристанищем, очагом. Визуально это долго не вырисовывалось. Но как-то, в один из приездов в Штаты, он оказался в районе Квинса и удивился, что в Нью-Йорке могут существовать такие совершенно патриархальные островки: красные крыши двухэтажных домов среди густых деревьев, зелёные лужайки — и никаких заборов, только подстриженные кусты.
И захотелось такого же не помпезного дома с мансардой и открытой лоджией. И непременно тёмно-красные стены, и белые рамы, а сквозь большие итальянские окна видны белые лестницы. Некоторые удивлялись: зачем столько стекла, дом ведь просматривается насквозь. Но таким и должен быть дом — светлым, открытым, и обязательно с солнечными дорожками на полу… Там, в доме, тоже было окно в ванной, и ночью, когда стояла полная луна, вода в ванной мерцала серебром, и Айна в ней казалась белой, совершенной формы рыбкой. По утрам она была такой… Была! Он так гордился, что построил дом по своему вкусу, для неё, для детей. И рядом коллеги, единомышленники, друзья — именно это и создавало особую атмосферу и чувство психологического комфорта. Но как недолго это было! И никогда не вернётся. Квинса не получилось и не могло получиться, когда за забором, стоит только немного отъехать, всё те же хибары, и временами неловко перед их обитателями. Но из гранатомета по нему шарахнули отнюдь не поборники социальной справедливости…
Он долго бы ещё плескался под душем, но вовремя вспомнил, что воду здесь греет не газовая колонка. Хорошо бы побриться, но делать это чужим станком не решился. А вот полотенцем воспользоваться придётся, не вытираться же футболкой, а то ведь сменить нечем. Вернувшись в комнату, заправил кровать, получилось ровненько, и подушка встала уголком. И вокруг было чистенько, пахло лаком. На этажерке аккуратные стопочки. Журналы? Он потянул за край верхней тетради, оказалось, «Роман-газета». И выпуски за 70-й год! Чёрно-белый портрет неизвестного писателя на голубоватой обложке, имя было совершенно незнакомым, желтоватая, рыхлая бумага, серые буквы… Что волновало автора в те далекие, как Средневековье, годы? Неужели, и правда, производственный план? Но ведь когда-то его самого волновало именно это. Волновало, и ещё как! Но здесь и герой без изъянов, и дистиллированный конфликт — борьба хорошего с лучшим, и ничего похожего на настоящую жизнь. Такое даже в камере читать невозможно, но здесь придётся, надо же как-то пережить этот день. Он постарается никого не беспокоить… Он-то постарается, но, соглашаясь пересидеть, теряет время. Бегает больше недели, но топчется на одном месте. И как провести в чужом доме ещё сутки, целые сутки? А если Анатолий задержится, если и вовсе не приедет? Да и что вертолётчик может? Этот хвастунишка посадил на поезд, как обещал? Нет! Но зачем-то потащил в семейный дом. Тащил? Разве кто-то сопротивлялся?
А Чугреева и Фомина, наверное, уже похоронили. Провели экспертизу и похоронили, и родственникам сказали: погибли на боевом посту! Эта стая не жалеет даже своих, да и что жалеть — они лишь слуги, а в слугах ходит весь народ. Конвоиров похоронили, а он ещё трепыхается, ещё елозит лапками по стеклу. Нет, почему он доверился этому весёлому шофёру-вертолётчику?.. Ну, ну, формулируй! Так ответ будет неприятным: больше некому! Человек был с машиной, вот на это он и польстился. Но на трассе машин до черта, только останавливай! Тогда что же он сидит? Руки в ноги — и вперед! На вертолётчике свет клином не сошёлся… Нет, в самом деле, выйти погулять и… И не вернуться. Только как выйти? Вот из окна видно калитку, а у калитки собаки… Он ещё рассматривал пути отхода, когда уловил неясный звук, но не со двора — с другой стороны, за дверью.
И, прислушавшись, понял: скрипит лестница, но шаги лёгкие, хозяйка? Но зачем? Хорошо, хорошо! Он сам выйдет, сам покажется на глаза. И распахнул дверь. На лестнице показалась голова в мелких рыжих кудряшках — та самая старушка, что наказывала ему ночью непременно помыть ноги. Аккуратная такая маленькая старушка с острым личиком и в синем фартуке с большими карманами.
— Доброе утро! — вежливо поздоровался он.
— Да уж день давно! — угрюмо сообщила женщина, откусывая конфету. И, покатав во рту сладкий кусочек, продолжила: — Я чего хотела сказать-то? Нинка Васильна наказывала идти снедать. А то посуду мыть надо!
— Спасибо. Я не голоден и завтракать не буду. Вы передайте…
— Как так не будешь? Готовили, готовили, а он не будет! Ты, милок, особо не выкомаривайся! Буду я бегать туды-сюды! Сам сходи и скажи, а то Нинка будет ругаться…
Этого только не хватало! Он сейчас пойдёт и попросит не беспокоиться на его счёт, это совершенно излишне. Вот только спускаться вниз и общаться с приютившими его людьми решительно не хотелось. Снова изображать инженера из Новосибирска? Это порядком надоело! Ну да, разве эта эпизодическая роль для него! Тогда откройся, назовись собственным именем! Слабо? Нет, зачем же людей пугать. Его, как порядочного, пустили в дом, а наутро взять и обрадовать: приютили уголовника. Только без этого… без пафоса, хорошо? Договорились!
В огромной столовой, а может, гостиной, никого не было, и он несколько растерялся. Одна из дверей, что вела вглубь дома, была приоткрыта, и оттуда слышалось, как ровным безостановочным голосом радио передавало какие-то местные новости. Где же та самая Нина Васильевна, что будет ругаться? И старушка исчезла. Может, хозяева во дворе, выглянул он в окно. Но и на пятачке перед домом никого не было. Пришлось развернуться и осмотреться: голые стены, диван, ещё диван, два стола… На большом было пусто, но к одному из диванчиков был придвинут другой стол, маленький, там стояла какая-то посуда, прикрытая белым полотенцем. Рядом темнел экраном телевизор, и захотелось подойти и включить аппарат, вот и пульт лежит.
Нет, не будет он ничего включать. Зачем? Ему только надеть кроссовки, а там… Он ещё выстраивал в голове порядок действий, когда заметил: за дверью справа, что-то мелькнуло. Хозяйка? И, скользя носками по гладкому полу, подошёл поближе: женщина в цветастом сарафане стояла у зелёного кухонного стола и переливала что-то из банки в банку, пахло ягодами. У неё были слегка загорелые плечи, высоко подобранные тёмно-рыжие волосы, красивая шея, на ногах белые носки. Ах, эти белые носочки! Но это не Лина, совсем не Лина! Запомни, эту зовут Нина. Приятное имя, и так созвучно родному…
— Добрый день! — как можно непринуждённей выговорил он. Женщина была так увлечена своим мирным делом, что, заслышав чужой голос, испуганно вскрикнула:
— Ой! Вы так неожиданно! А мы думаем, как там наш гость… А гость и не показывается… Ну, как отдохнули? — засуетилась хозяйка, но тут же совсем другим тоном продолжила: — Ну, тогда пора и позавтракать! И Толик наказывал вас кормить. Давайте, давайте, не стесняйтесь! — И тем жестом, каким, видно, загоняла куриц, стала теснить гостя к маленькому столику у диванчика.
— Всё давно уже остыло, может, подогреть? Нет? — сдёрнула она полотенце. На тарелках были и котлеты, и жареная рыба, и горка оладий, а к оладьям и варенье, и сметана… И пришлось насторожиться: кто-то ещё должен выйти к завтраку? На столе провизии было на целый взвод.
— А мы давно уже поели, вот и чай остыл, — прикоснулась женщина к белым пластмассовым бокам чайника. — Сейчас, сейчас подогрею. — И, подобрав длинный провод, потянула его к розетке, потом села напротив и стала ненужно что-то переставляла на столе, придвигать то одну тарелку, то другую: ешьте, ешьте. Её чистые и распаренные руки так и мелькали перед глазами, и цепочка с крестиком в треугольном вырезе шевелилась как живая. А он всё отводил глаза, было неловко за хозяйское неведение: знали бы, кого кормят. Неловко было и за себя: без зазрения совести сидит и ест незаслуженный хлеб, ну, не хлеб, оладьи… Ну да, как тот крокодил, что льёт слезы, но ест, ест… И он жевал, не поднимая глаз, ожидая подходящего момента, когда можно будет встать и поблагодарить за угощение: спасибо, сыт. Да, да, вот только чай выпьет и встанет.
— Что ж вы так плохо едите? Вот у меня Борис Фёдорович, муж то есть, говорит: завтрак — это первое дело. Да что ещё делать гостю, только есть.
— Спасибо, спасибо. Но здесь так много всего… У меня, знаете ли, жена диетами увлекается, вот и привык есть мало, — пытался оправдаться гость. Только зачем жену сюда приплёл?
— Это она зря… На салатиках вся сила теряется, — посмеивалась женщина, то и дело смахивая с раскрасневшегося лица выбившиеся рыжие пряди. — Никакой физической же силы не будет… Семья у вас как, большая?
— Большая, четверо детей, — стал зачем-то откровенничать гость.
— Тогда, конечно, тогда на еду не хватает, — посочувствовала Нина.
— Да нет, отчего же? Я неплохо зарабатывал… зарабатываю, — принял он из рук хозяйки огромную чашку с чаем. — Нам с семьёй хватает. — И замолк, ожидая дальнейших расспросов.
— Ешьте, ешьте, не стесняйтесь. В еде — вся сила. У меня муж, как мяса не поест, так… И правильно, мужчина должен много зарабатывать.
— А я сил во сне набираюсь. А еда? Могу не есть, дайте только поспать, — вроде как извинялся за долгий сон гость.
— Это потому, что спать вам, наверно, дома не дают? Дети — это же сплошное беспокойство.
— Да не без этого. Придёшь, знаете ли, поздно с работы или приедешь из командировки, а утром надо рано вставать…
— Знаю я вас, мужиков. Наверное, сами сбегаете из дома, вон как Толик. Ваша жена, видно, тоже одна кукует. А если ещё с детьми!.. Вы сколько зарабатываете, если не секрет? — заметив, что гость замешкался, женщина сама и продолжила:
— Ну, правильно, правильно, сколько ни зарабатывай, а всё равно не хватает, так ведь? А если ещё жена не работает, тогда совсем тяжело.
— Да нет, тяжело, когда работать не дают.
— Верно, верно… У нас вот магазинчик был, так бросили мы это дело. А почему бросили? Да кто только денежку не требовал! Мы, значит, работаем, отдыха не знаем, а он в галстучке приходит и руку протягивает: дай! А вы, значит, в Новосибирске живёте? И как там жизнь? А у меня сын неподалеку учится, в Томске.
— Интересный город, студенческий, — счел нужным заметить гость.
— А вы скоро домой-то? Я бы с вами одежду ему передала, сыну-то. Вам бы в Томск и ехать не надо было, он сам и позвонил бы и приехал…
— Вы знаете, все будут зависеть от Анатолия…
— Да, от Толика много чего зависит, — усмехнулась женщина. — Вы доедайте, доедайте оладьи. Вкусные?
— Как говорит моя дочь — обалденные! — совершенно искренне похвалил он стряпню хозяйки.
— Вот привозите сюда жену отдыхать, я её научу печь блинчики. Сюда люди из Москвы едут, а из Новосибирска чего проще-то? Вам как, понравилось в доме? Да и как не понравиться, все удобства, вода горячая, а кругом красота какая: лес, три речки рядом. Я вот сама городская, а города мне не надо! У нас тут и источники, и вода лечебная… На следующий год обязательно приезжайте, может, даст бог, жары не будет… Борис Фёдорович, муж то есть мой, и вход отдельный сделает, и калитка отдельная будет…
Под нескончаемый говор женщины он ещё пытался жевать, но еда на подносе не кончалась, а живот будто камнями набит. И он безотчётно приложил руку пониже груди, это хозяйка заметила и поняла его жест по-своему.
— Ой, что вы! Всё свежее, с утра приготовленное…
— Не беспокойтесь, — остановил её гость. — У меня это бывает… Сам не знаю, но что-то там барахлит.
— Что вы говорите? А всё водочка ваша. Небось, прикладываетесь? Смотрю, бледный вы какой-то… У меня первый муж от этого и умер. Молодой был, а не мог бросить. И что только я не делала… А вы, вроде, на пьющего и не похожи…
— Всё было. Теперь только изредка позволяю себе, — покаянно опустил голову гость. Вот так всегда: начнёшь врать, а потом и не знаешь, как выбраться.
— И молодец! И правильно! Пьющий человек — из семьи, а непьющий — всё в дом, всё в дом… Может, вам грелку?
— Не надо, Нина! — стал заверять гость. — Скоро всё само пройдёт. — И сразу показалось, что называть так малознакомую женщину без отчества, только по имени — это непозволительно. А находиться в её доме позволительно?
— Может, какое лекарство, а? А то Толик будет ругаться, скажет, отравила, мол, друга…
И беглец мельком удивился: это что же, шофёр аттестовал его своим другом? А что он мог сказать? Привёз беглого, пусть у вас немножко побудет, а то девать некуда?
— Спасибо! Спасибо, еда была замечательная, — поднялся он, но продолжал топтаться у стола, не зная куда себя деть. Вот уж точно — куда! И вовремя вспомнил, что иногда ещё и читает.
— Скажите, Нина, а газет у вас нет?
— А как же, есть! Вот она, газетка, — откинула хозяйка одну из диванных подушек. — Борис Фёдорович вечером читает, да сюда и кладет, никак не отучу! А потом всё ищет: где газетка, где газетка? — Гость расправил лист, вверху значилось: «Шилкинская правда». Ниже был обозначен и статус этой правды — районная общественно-политическая. Всё как у больших! Интересно, чем определяется эта политика, правой или левой ногой районного начальника?
— Мы раньше много выписывали, теперь — дорого. Да и когда читать? Телевизор и то некогда смотреть. Вот компот вот делаю, не хотите попробовать? А зря! А мы готовим, зима, она длинная… А что там бывшая Толина жена поделывает теперь, не знаете? — выкрикнула Нина из кухни.
— Нет, не знаю, я с ней не знаком…
— Да там и знать нечего: такая вся из себя… ходит, волосы распустит, думает, красиво… У меня вот тоже большие волосы, но я ведь не распускаю… Толик всё наряжал её, а она, чуть что, села на самолёт — и то в Москву, то заграницу… Он, значит, день и ночь работает, а она по курортам, по курортам… Сейчас, наверное, локти кусает… А вы включайте-то телевизор, включайте… Мне вот некогда смотреть! — гремела Нина кастрюлями.
А гость, решившись, взял пульт, укутанный в целлофан, и нажал кнопку. Телевизор ожил, выстрелив яркой картинкой и заголосив бодрыми голосами. Чита была совсем близко, и каналов здесь больше, чем в Улятуе. Во всяком случае, «Альтес», вот он, но программа «Новостя» будет только вечером. Но сейчас самое время информационной программы на другом канале, он выдаст эти самые новостя. Он передвинулся поближе к экрану, но там, как в калейдоскопе, мелькала реклама, и казалось, это мельтешение никогда не кончится. В нетерпении он вскочил с диванчика, но у окна его догнал голос. И диктор, совсем молодой парнишка, стал быстро перебирать одно за другим сообщения, перемежая пустячную информацию с официальной хроникой: президент встретился… фондовый рынок… премьер-министр провёл совещание… московское правительство предложило…
И он поймал себя на мысли: никогда ему не было так безразлично всё, чем там занималась нынешняя власть. Это в камере он забавлялся, пытаясь расшифровывать подоплёку событий, решений, высказываний, и часто угадывал. Теперь же все эти ребусы были поперёк горла. Особенно тот, что случился несколько дней назад.
Выпуск подходил к концу, вот-вот перейдут к светской хронике, к спортивным сообщениям, и он собрался уже переключиться на другой канал, но парень в телевизоре, запнувшись на полуслове и нервно потыкав в кнопку на столе, вдруг посуровевшим голосом сообщил: «Федеральная служба безопасности распространила сообщение о том, что несколько дней назад в результате преступного сговора заключённому Красноозёрской колонии удалось совершить побег… У компетентных органов есть все основания предполагать, что это стало возможным в результате хорошо спланированной операции, разработчики которой находятся за пределами России…»
На экране для иллюстрации появилась картинка из зала суда, почему-то ещё того, первого… И тут совсем некстати на улице засигналила машина, залаяли собаки, из кухни, вытирая руки, показалась хозяйка, и он едва успел выключить телевизор. И распахнулась входная дверь, и в комнату вкатился Борис Фёдорович, он одновременно кричал что-то в телефонную трубку и отдавал распоряжение кому-то на веранде: неси, неси сюда. Его пропечённое лицо, лысина — всё сияло и блестело, и движения были так размашисты, что в доме всё зашевелилось, задвигалось, засуетилось. Пробежала маленькая старушка, протопал на кухню парень с ящиком в руках, поднялся с дивана и гость, надо поздороваться, только не мог выдавить и слова. Но хозяину и не нужны были его слова, он сам справлялся.
— Здоров, здоров, Николай. Ну, ты и мастер подушку давить!
— Уставший был, да ещё и выпил, — оправдывался Николай.
— Вот и Толик не добудился. Говорит, передай, Фёдорович, моему другу, как дела справлю, так сразу и приеду. Ну, он, значит, справит и приедет. А ты, смотрю, скучаешь? Ну да, ну да… А размяться, поработать, то есть, не хочешь? — рассматривал он гостя. И тот с готовностью закивал головой. Оглушённый сообщением, он ещё не мог собрать себя и понимал только одно: надо выбраться из дома, а там можно и за ворота…
— Ну, пошли во двор. Есть у меня работёнка и, если ты не против, то подмогни. А то все мои работнички в разгоне, а тут утеплитель привезли, скинули во дворе, — объяснял хозяин, ведя за собой на крыльцо, там и показал на груду округлых тючков.
— Давай перенесём в сарайку… Смотри, они не тяжёлые! — поднял рулон Борис Фёдорович, гость с готовностью повторил его действия. — Не тяжёлые, нет?
— Нет, нет, не тяжёлые, — механически повторил он за хозяином.
— Давай, вот сюда ложи! — показывал Борис Фёдорович.
И он по привычке мысленно поправил «клади!» и тут же одёрнул себя: да какая разница: ложи, клади… Сам ничего не соображает, перед глазами какая-то пелена, а всё туда же, поправлять других. Нет, в самом деле, почему он так плохо видит, или это здесь, в сарае, темно? И пришлось идти на голос, где-то там, в углу, хозяин расчищал место под тюки.
— Я могу и сам это переносить! — принялся уверять гость. Да, да он сам перенесёт! Он должен остаться один, должен подавить панику, и это был не песок со дна, а лавина сверху… Ну, не может сейчас отвечать даже на пустяковые вопросы. Не может!
— Ну, если сам, тогда ровненько, тогда аккуратненько так, чтоб места много не занимала. А я побежал дальше, там у меня рабочие в бане печку майстрячат, стяжку под сток заливают. За работниками, сам знаешь, надо глаз да глаз… Ну, и ты разомнёшься, а то целый день лежать вредно…
Он и не заметил, как его оставили одного, тот момент сознание сузилось до рулонов с утеплителем. Он брал в руки тючок, нёс его в сарай, там укладывал, потом возвращался за новым… Но куда нёс, как укладывал, совершенно не понимал. И постепенно монотонные движения выровняли дыхание, сбили накал горячечных мыслей, утишили стук сердца… Он стал так и эдак препарировать сообщение, но между строк мало что читалось. Одно определил чётко: информацию подверстали к готовому блоку новостей. До начала выпуска парень из телевизора не видел текста, то-то он прилип глазами к суфлёру. Выходит, только сегодня информация о побеге была озвучена в эфире. Вот значит как? Соизволили, наконец, сообщить! Решили играть в открытую? Ну, играйте, играйте! Он ведь тоже открыт и даже не особенно прячется. И сегодня, кажется, ему ничего не грозит, если только хозяева не опознают. Чёрт! Как некстати это сообщение именно сейчас, когда он под наблюдением.
И вдруг, застигнутый неожиданной мыслью, остановился. А что, если прямо сейчас выйти за ворота, а потом на дорогу. Зачем ждать вертолётчика? Не нужен ни шофёр, ни вертолётчик. Только кто-то, ещё разумный внутри, приказал: не сходи с ума! Собери себя в руки, а потом этими же руками возьми рулон и… И складывай, складывай, складывай! Выдохнув, он вернулся в сарайчики закинул наверх упаковку. Но, видно, досада его была так велика, что это передалось неживой материи. И ровные ряды вдруг зашевелились, задвигались и посыпались вниз, и чуть не сбили его с ног. И, закрыв глаза, он стал повторять про себя: спокойно, спокойно, спокойно! Сейчас он всё поправит, обязательно поправит! Да, если бы можно всё исправить! Тогда исправь хотя бы это, подними рулоны, уложи на место! Он ведь, кажется, обещал всё сделать сам.
Он ещё выравнивал ряды, когда посмотреть на его работу пришёл хозяин, оценивал издалека, молча. И, не оборачиваясь, пришлось переждать этот осмотр, а потом снова принялся носить и складывать, носить и складывать. Может, это и помогло упорядочить хаос в бедной голове.
«Нет, в самом деле, ты что же, старичок, и не догадывался, что тебя будут искать, что ищут? Всё вышло, как ты предполагал: вину свалили на тебя. А ты надеялся, что эта стая сообщив правду? Вот, мол, провокация не удалась, подопытный кролик исчез. Правду рассказать он должен сам. А потом пусть делают, что хотят! Впаяют новый срок, предадут анафеме, превратят во врага народа! Расскажешь, расскажешь, но только кому? Стенам в карцере?»
Когда он забросил наверх последний рулон, в проёме снова появился Борис Фёдорович, и попросил подвезти песка к бане. И тут же выдал и тележку, и лопату и на улицу вывел. Там, за железными воротами, курганом высился мокрый песок. Почему он мокрый, только что из речки? Да не всё ли равно… Интереснее было другое: двухэтажный дом Бориса Фёдоровича был крайним на неширокой улочке, и подходы хорошо просматривались… Вот вдалеке показалась одинокая фигура, и беглец решил подождать, пока она чётче обозначится. Но человек свернул вбок и скрылся за каким-то забором, и разглядывать было некого, да и что он мог разглядеть без очков. Нет, почему же, цвета он вполне различает. Вот ясно видит жёлтые бревна с коричневыми пятнами коры у синего дома, видит машину красного цвета…
Неизвестно, сколько бы ещё он рассматривал окрестности, но тут послышался хозяйский голос, он что-то сердито выговаривал собакам, и пришлось, как наёмному работнику, взяться за лопату. От ворот до конца участка, где была баня, было всего метров сорок, но что такое полная тачка мокрого песка, он почувствовал сразу. Загрузив полную тележку, он с трудом сдвинул её с места, а потом толкал своим весом, и, довезя до места, с таким же напряжением опрокидывать. Тачку надо было опорожнять одним рывком, но рывком у него никак не получалось. И приходилось вытряхивать груз по частям, и песок тянулся длинным языком, и он долго подбирал его лопатой, сгребая в подобие кучи. И скоро задеревенела спина, заныла поясница и пот заливал лицо. Хорошо, очков нет! Интересно, если бы это было каторжным уроком в колонии, насколько бы его хватило? Ненадолго. А ведь он не был хлюпиком, даже в камере старался поддерживать форму… Какая там форма, о чём это он? Руки с трудом удерживают и черенок лопаты, и рукоятки тележки…
Когда он подвёз очередную тележку, из бани появился парень, полуголый, раскосый, совсем юный. Он с интересом наблюдал за неловкими попытками незнакомца справиться с тележкой. И, оторвавшись от двери, накидал песка в железную емкость, одним движением вскрыл мешок с цементом и, набрав воды из бочки, стал быстро и ловко мешать раствор. Но когда он, вытряхивая остатки песка, перевернул тележку, парнишка, вдруг поинтересовался:
— Ты, дядя, откудова взялся? Это наша работа… Мы разные работы делаем. Ты это… дорогу-то не перебегай, — блеснул он чёрным глазом. Беглец, не отвечая, стал разворачивать тачку.
— Не, ты чего лыбишься? Ты не лыбься, дядя, я ведь по серьёзке говорю. А то ходют тут всякие, цену сбивают. Давесь чуреков погнали, теперь ты припёрся… Чё, на бутылку не хватат?
— Успокойся, я просто помогаю хозяину. Не за деньги…
— Смотри! Начнёшь подряжаться на работы, уроем, — пообедал парень. И тут из бани дополнительным аргументом появился огромный человек, его большие руки в растворе поигрывали внушительных размеров мастерком. — Смотри, евонные братья набегут, шею враз скрутят, — показывая на великана, грозил парень.
Беглец усмехнулся: и здесь помешал! И, развернувшись, покатил тележку к дому, но и спиной чувствовал прожигающие взгляды печников. Эти ребята и не догадывались, как нелепы их угрозы. Тем более, что работу он выполнил, песок перетаскал и с полным правом может отдыхать. И только теперь заметил, что день на исходе, и от закатного солнца стволы сосен отливали медью, и в тени дома стало прохладнее. Было тихо, пахло едой и вечером. Как всё мирно и обыденно! А что он хотел? Си-бемоль минор Шопена в исполнении Горовица? А может, и вовсе: «Вы жертвою пали в борьбе роковой»? Похоронный марш сыграют обязательно, но потом. А теперь только бы до крылечка. Там хорошо, там чистая тряпочка на крашеных досках…
Он с трудом поднялся по ступенькам, беспокоясь, что собаки станут бросаться на прутья клетки, но те только приподняли сытые, сонные морды и тут же уложили их на лапы. Признали за своего? Интересно, как они поведут себя, когда он надумает уходить ночью или на рассвете? Как он понял, одна собаченция бегает по двору, а другая на цепи по проволоке вдоль забора. Усевшись на верхней ступеньке, он свесил подрагивающие от усталости руки, ладони были красные, ещё немного, и растёртые до крови волдыри лопнули бы. За рассматриванием рук и застал его Борис Фёдорович.
— Чего там, натёр? Эх, забыл я тебе верхонки дать. И сильно натёр?
— Да всё нормально, — отмахнулся работник.
— Точно? Тогда держи, — бросил хозяин на крыльцо брезентовые рукавицы. — Давай ещё трубы перенесём. Там немного, штук двадцать, не больше…
Хорошо, перенесём и трубы, согласился беглец, натягивая рукавицах. Да, такое простенькое ремесло, как шитьё рабочих рукавиц, ему оказалось не по зубам. Видно, руки действительно не из того места растут. Тогда его перевели на упаковку, как он тогда назывался, пачковщиком? Хорошо, не пачкуном. Работа была совсем простая, и там он справлялся, вот и с трубами должен справиться. Они перенесли и длинные железные трубы, и десяток асбестовых, и три пятиметровых бруса. И когда беглецу показалось, ещё немного, и он рухнет на землю, хозяин, сам крепко уставший, завершил работу.
— Баста! — хрипло выдохнул Борис Фёдорович. — А ты жилистый, и не перекуриваешь. А то, кто не подрядится, через двадцать минут уже цигарку в зубы и давай смолить… Ну, ты, Колька, и уделался!
Колька без особого интереса оглядел себя: вид был вполне рабочим, с мокрой от пота футболкой и штанами в ржавчине и опилках. Вот только где жилетка? Там ведь паспорт! — спохватился он и растеряно оглядел двор. И облегченно выдохнул: синяя тряпочка смирно дожидалась его на барьере беседки.
— Ты это… может, из бочки пока помоешься? А то горячую волу израсходовали, придётся ждать, когда нагреется. А в бочке, она теплая, — предложил Борис Фёдорович.
— Хорошо, хорошо! — соглашался тот.
— Васильевна! — зычно позвал Борис Фёдорович жену. — Полейте кто-нибудь Николаю и полотенце, полотенце дайте… Куда Петровна подевалась?
— Не надо, я сам! — поспешил Николай к железной бочке, там в мутноватой воде, плавал красный ковшик. Кое-как вымывшись и не дождавшись полотенца, озирался в растерянности: и он сам, и джинсы были мокрыми. И тут на крыльцо вышла хозяйка.
— Ой, вы тоже придумали — из бочки мыться! Идите в дом, там вода уже нагрелась. И одежду надо сменить, а то ваша… Куда в дом в такой грязной! — сердилась Нина.
Вода в доме действительно согрелась, и он, уткнувшись лбом в кафельную стенку, подставил тело под льющиеся струи. Вот так бы и с души смыть гарь и копоть, что осталась от того костра, что ещё горит там, внутри. Ну да, никак не можешь обойтись без высокопарностей! Костры, видите ли, у него в груди… Закончить с водными процедурами пришлось, когда постучали в дверь. Это старушка Петровна принесла одежду. Рубашка была в самый раз, но серые брюки были коротки и такие широкие, что нужно будет придерживать рукой, а то обязательно сползут. Дожил! Сначала стариковские штанишки, теперь обноски Бориса Фёдоровича, вот будет потеха, когда его задержат в таком виде! Собственно, при аресте все выглядят не по-геройски, если только не отстреливаются. Но только не всех выставляют на обозрение, а в его случае спецоператоры обязательно постараются. Нет, лучше джинсы, чем нелепые штанишки. Но не успел он вернуться в отведённые ему апартаменты, как туда влетела Нина, и осоловелый от усталости, гость не сразу понял, что от него требуется.
— Вы почему же это не переоделись? Нет, надо переодеться! Я буду стирать и ваше заодно в машинке прокрутила бы! Что одежда мала? Так другую поищу, — пообещала женщина и бросилась вниз по лестнице. А он остался стоять посреди комнаты. Ожидание затягивалось, и очень хотелось сесть — совсем не держали ноги, но боялся к чему-нибудь прикоснуться. А может, сесть на пол? Только падать от усталости на рыжий гладкий пол не пришлось — вернулась хозяйка, принесла брюки сына.
— Вы пока отдыхайте, я крикну, когда всё готово будет.
Но к ужину приступили не скоро. И, переодевшись теперь в молодёжные штанишки с большими карманами, он успел полежать на кровати, посмотреть в окно: вот хозяин закрывает ворота, вот, выпущенные из клетки, по двору бегают собаки, а теперь кто-то поливает из шланга бетонный пятачок перед домом. Простые домашние хлопоты… Вот и у него мельтешат мелкие, случайные мысли. Он отгораживается ими от того, что разворачивается там, в других пределах, но скоро, как цунами, дойдёт и сюда. Но пока тревожит ерунда: Нина застала без кепки, с непокрытой головой! Нет, он не пойдёт на ужин, хозяева обязательно включат телевизор и увидят, что разыскиваемый сидит у них за столом. А что, если прямо сейчас и завалиться спать. А придут звать, притворится спящим, а может, и не притворится, он и в самом деле хочет спать и совсем не хочет есть. Но не успел он последовать этим спасительным намерениям, как в дверь забарабанили, и громко и настойчиво позвали к ужину. И пришлось спускаться таким, как есть, без кепочки.
Внизу ждал щедро накрытый стол, во главе сидел Борис Фёдорович, и его круглая голова лаково бликовала под люстры.
— Садись, Коля, свою пайку ты заработал. Шутю, шутю. Ты, если у тебя чего не заладится, приезжай, мы работу тебе найдём. Вот, мать, работник!
— Ты сначала человека расспроси, а потом уже предлагай. Ты думаешь, Николай вот так взял и снялся с места? У него, чтоб ты знал, четверо детей, — внесла ясность в кадровый вопрос Нина.
— Силён бобёр! Намайстрячил, значитца, короедов! Молодец, уважаю! Толик говорил, вы с ним компаньоны?
— Да, пожалуй, — усмехнулся беглец. Но дальше вопросы пошли потруднее.
— Ну, и чем занимаетесь, перевозками или торгуете?
— Да-да перевозками, — поспешил ответить гость.
— И много вы с Толиком огребаете?
— Всё зависит от заказов… Чем больше перевезём…
— Ну да, ну да! Это знакомый у меня был, на спичечной фабрике работал, так он тоже говорил: «А скоко засерим, стоко и получаем» — хихикнул Борис Фёдорович.
И не успела Нина упрекнуть его: «Ну, Боря!», как во дворе яростно залаяли собаки, и на крыльцо метнулась старушка Петровна. А гость, вцепившись похолодевшими пальцами в край стола, застыл истуканом: а вдруг проверка документов? И уже готов был встать и, сославшись на… Да не будет он ни на что ссылаться! Просто встанет и скажет: «Я сейчас» и поднимется на второй этаж. А в ванной откроет окно и выберется наружу, пока собаки заняты работой на этой стороне дома, а там… Разработка плана оборвалась на самом ответственном моменте. Вернулась Петровна и доложила: «До вас ктой-то, просят выйти, а кто такие, не знаю, не сказали». Кряхтя, Борис Фёдорович выбрался из-за стола и вразвалочку пошёл к двери.
А что если хозяина позвали только для того, чтобы он загнал собак в клетку? Успокойся! В этом случае ничего бы не помешало: и забор снесли бы, и собак перестреляли, и дверь выломали, именно в такой последовательности и делали бы это. Вот только он забыл об одной и самой существенной детали! Всех обитателей дома прикладами положили бы на пол: и Бориса Фёдоровича, и его жену Нину Васильевну, и старушку Петровну, а у той из фартучка посыпались бы конфеты… Картина была такой яркой, с криками, слезами, руганью, что пришлось прикрыть глаза… Нельзя ему, прокажённому, выходить к людям, вступать в соприкосновение с ними. Нельзя! И тут же поймал себя: о своей прокажённости он говорит не то с любованием, не то с гордостью. Этого только не хватало! Что, захотелось расчесать язвы и пожалеть самого себя: ах, какой несчастный!
— Вот так всегда! Не успеет Борис Фёдорович, муж то есть, сесть за стол, как обязательно кто-нибудь да заявится. Всем он нужен. Вы даже не представляете, сколько к нему людей обращается, и всем помогает, — с гордостью отметила Нина, прислушиваясь к теноровому голосу мужа. А тот прибывших в дом не позвал, переговоры вел у калитки, и были они недолгими. Вернувшись, хозяин уселся на своё место и скомандовал:
— Всё на сегодня! Никаких больше дел, давайте харчиться, а то целый день как рабочая лошадь… Ну, и какая у нас сегодня жратва?
— Боря! — укоризненно протянула Нина.
— А что? Я на самом деле голодный, как собака. И не кушать я хочу, а жрать. И гость наш хочет, скажи Коля? — Гость промолчал, но хозяевам было не до него.
— А кто приезжал-то? Что хотели?
— Да Васька-бурят просил щебёнку. Весной предлагал, посчитали — дорого. А я теперь ещё цену набавлю. Хотят — пусть берут, не хотят — дело хозяйское…
— А мы утку приготовили. Одна что-то захромала, мы её и оприходовали, голубцы ещё, сейчас Петровна и риса принесёт… Ты пока салатик попробуй… И вы, Коля, кушайте, не ждите особого приглашения.
— Ты давай, Коль, давай, налегай-ка на еду. Раз уплочено, надо оприходовать. У нас, конешно, не пропадёт, свиньи всё съедят! — хмыкнул Борис Фёдорович. Гость не понимал, кто за что там заплатил, но засиживаться и в самом деле нельзя.
— Нет, вы что мнётесь-то? Ешьте, ешьте, не стесняйтесь! — следила за процессом с другого конца стола хозяйка.
— Да я не знаю, с чего начать, так много всего, — оправдался гость. Еда и впрямь была соблазнительной, но все мысли занимало одно: включат/не включат проклятый телевизор? Включили. Борис Фёдорович нажал на кнопку после рюмки тягучей домашней настойки, на экране тотчас развернулось какое-то сериальное действо. Настойка подействовала на беглеца слабо, но разыграла аппетит, было даже неловко за собственное брюхо, но ведь на ужин он сегодня заработал? Заработал, заработал, а сколько ещё заработает…
Приглушённо курлыкал о своём телевизор, хозяева что-то вполголоса обсуждали на своей половине, наверное, и телевизор для того включили. Минуты длились и длились под телевизионные звуки, говор семейной поры, шарканье Петровны, она то подносила что-нибудь, то убирала со стола. Телефонный звонок раздался так неожиданно, что гость явственно вздрогнул. Неужели и другие заметили, но нет, кажется, нет. Борис Фёдорович с рюмкой в руках закричал в трубку:
— О, Толик! Здоров, здоров!.. Да всё в порядке… Вот сидим ужинаем… И Николай с нами… Счас, счас передам! Ты токо мне сперва скажи, как мой заказ? Всё путем? Ну, и лады. И когда ждать? Ага, ага… Ну, ладненько. Будь! — протянул он через стол трубку гостю. Не успел он поднести её к уху, как услышал встревоженный голос вертолётчика:
— Слышал, передали? Ты как? — И пришлось ответить: нормально!
— Там у вас всё спокойно? — спрашивал Анатолий. Совершенно бессмысленный вопрос, такой же будет и ответ: да, да!
— Завтра приеду, понял? Ты вмажь хозяйской настоечки, и в койку! Я к обеду приеду, слышишь? Потерпи до завтра! — «А завтра что, терпеть не надо?» — досадовал беглец, передавая трубку Борису Фёдоровичу. И тот, что-то почувствовав, задержал взгляд.
— И чего это гость у нас такой невесёлый?
— Да вот дела стоят, а я тут прохлаждаюсь. И Толя завтра только к обеду приедет.
— А ты чего ж, без телефона? Экономишь? Теперь без по телефону, как без рук. Мы скоро и Петровну аппаратурой снабдим. Как, Петровна? Будешь в фартуке не конфеты носить, а телефончик, ухажёрам будешь своим названивать!
— Да каки конфекты! Нет у меня конфект, — оправдывалась старушка. Она как раз приступила к еде, но, засмущавшись, с полной тарелкой пошла на кухню.
— Боря! Ну, что ты так? Ну, любит она конфеты, так ведь на свои покупает. А вы, и правда, Коля, телефон заведите, а то как же без этого, — подвинула к гостю тарелку с пирожками Нина.
— Да, разумеется, разумеется… — бормотал гость.
— А насчёт Толика ты не переживай. Сказал, приедет — приедет обязательно. Ну, а задержится, так я скучать не дам… А Толик, он такой, ему бы попридержаться, а он за всё хватается…
— Да, такой, — не понимая, о чём речь, подтвердил гость. — Спасибо, я сыт, всё было очень вкусно. Ваша жена замечательная хозяйка! — выговорил благодарственные слова и приготовился откланяться.
— А что так? Ты что ж, и пить не будешь?
— Так выпили уже…
— Ну, рюмка не считается. Васильевна меня ограничивает, но и она не против, если мы выпьем ещё по одной. А, Нин? — Борис Фёдорович игриво улыбнулся жене.
— Да, Боря, налей и мне немного… Хватит, хватит! А то у меня в прошлый раз голова заболела, вот и гость жаловался…
— Это всё от недопития! Давайте за здоровье! Настоечка, она пользительная, на травке, — разливал по рюмкам Борис Фёдорович. — Выпьем, закусим и снова нальём…
А гость сидел как на иголках: там, в телевизоре, уже кончился сериал, ещё тарахтела реклама, но хозяин уже приготовился, развернулся к экрану.
— И чего нам сегодня набрешут? Нет, вот скажите, это чего они разъездились, а? И всё по хорошим местам. Ты смотри, как устроились! Один день совещание, а остальное время у них — Сочи. А если не в Сочах, так в другом месте, но только не на рабочем. Сколько же у них этих дач, а? Я бы тоже не отказался так работать на всем готовом! Тут пурхаешься в говнах, копейку лишнюю добываешь, а они разъездились. Так ведь за мой счёт!
— Боря! Нужны они тебе? Пусть живут там, как хотят, только нас не трогают! И не шуми, дай послушать, а то, как в прошлый раз, пропустили погоду. Заморозки сильные обещали, так будут или нет? В теплице помидоры последние, жалко, если помёрзнут, — придвинулась к телевизору Нина.
А тут как раз на экране показались часы, стрелка стала отсчитывать секунды до новостей. И слабонервных просим удалиться! И, не выдержав, встал из-за стола гость.
— Спасибо. Ужин был превосходным.
— А телевизора не хотите? — удивилась хозяйка.
— Нет, телевизора не хочу. Там ведь одно и то же, — беглец для усиления эффекта хотел сослаться на усталость, но тут же сообразил: это прозвучит укором хозяину. — Я пойду с вашего разрешения, — топтался он у стула.
— Ну, чего ж теперь, раз не хочешь поддержать компанию… Ты как? Не сильно загонял?
— Нет, нет, я рад был размяться. Спокойной ночи!
— И нам пора на боковую, Боря! — услышал беглец, поднимаясь по лестнице, воркующий женский смешок. Вот и молодцы, вот и ложитесь спать, зачем вам смотреть телевизор. Поднявшись на второй этаж и завернув за угол, он прижался к стене. Снизу слышались мирные голоса, звяканье посуды, потом двинули по полу стулом, хлопнула дверь… Замечательно! Вот сейчас выключат телевизор, и можно до утра успокоиться. Но тут кто-то там внизу прибавил звук, и в дом ворвались два молодых весёлых голоса, мужской и женский. Начало сообщения до запятой совпадало с тем, что он слышал днем, а потом пошло недослушанное:
«Расследование этого беспрецедентного дела взяла под контроль Федеральная служба безопасности России… Все подразделения министерства юстиции, министерства внутренних дел приведены в состояние повышенной готовности… Федеральной службой безопасности усилен пограничный контроль… Предварительное расследование выявило ряд грубейших нарушений должностными лицами… Виновные понесут заслуженное наказание… Не уйдут от ответственности и сам бежавший преступник, и его пособники, где бы они ни находились…»
Никакой физической реакции на это сообщение там, внизу, не было… Никто не вскрикнул, не забегал, не стал звонить по телефону. Не обратили внимания? Вот и телевизионные голоса без перехода понеслись дальше и извещали о другом, совсем о другом. И, скользя по стенке, он добрался до комнаты и сел у окна передохнуть. Главный посыл сообщения — не смей показываться на глаза! А то раздавят, уничтожат, сотрут в порошок. Но какова магия телевизионных слов! Даже у него мелькнула мысль: может и в самом деле провокация организована извне? Тогда что говорить о других, у них сомнений на сей счет будет побольше…
Вот только бы Борис Фёдорович, и Нина не узнали его. Да, он сейчас не похож на того человека в клетке, но ведь похож, похож, чёрт возьми! Что там в их ориентировке? Особые приметы: шов после аппендицита, родинка на спине, еле видный шрам от заточки. Но лицо за эти дни загорело, и шрам стал заметней…
Да досидел бы он свой срок! Отсидел и с чистой совестью вышел бы на свободу. И не надо никакого досрочного освобождения! Это другие суетились, советовали написать прошение о помиловании. Советовали те, в чьей репутации он не сомневался, раньше не сомневался. Надо, говорили, покаяться, и тогда… Он психовал, в ответных посланиях ядовито, как ему казалось, спрашивал, почему это невиновный — а он не виноват! — должен просить о помиловании? Неужели они все там, на воле, этого не понимают?
Наверное, понимают, понимают и те, кто засадил. И потому загнали в заведомо проигрышную ситуацию. А он, болван, в отчаянии ещё и подыграл, ушел в побег.
Он и так виноват в том, что из-за него было арестовано столько народу! И осуждено! Из-за него пострадал и смертельно больной Вадик Алиханян. Почему Вадим не израильский солдат? Им, попавшим в плен, можно выдавать любые военные секреты. А ему не надо выдавать секретов, никаких секретов попросту нет, ему надо было только признать, что они с Антоном — преступники. И всё! Зачем он мучил себя? В камере и здоровому непереносимо, а если человек болен? А ведь ему предлагали обменять подпись на подпись. Он дает показания, самые идиотские, а в ответ — постановление о закрытии дела лично против него, Алиханяна.
Если честно, он не ожидал такой твёрдости у этого парня, казавшегося таким сибаритом. Его, как каждого армянского мальчика, баловали в детстве, и он казался таким изнеженным и беспечным. Но ведь не сломался! Не сломались и другие. И он не имеет права. И должен, должен во что бы то ни стало добраться туда, где он сам, свои голосом заявит, как всё было на самом деле. Только как добраться!
А может, вернуться? Чита ещё близко! И эта неожиданная мысль подбросила пружиной, заметала его по комнате. Он то ходил, стараясь неслышно скользить по полу, то застывал окна: вернуться побитой собакой? Да и пристрелят как собаку без особого шума и пыли. Стае не нужны никакие свидетельства, не для этого они устраивали провокацию, им нужно сделать его матёрым уголовником, рецидивистом! Он вернётся, только сначала расскажет, как всё было на самом деле И сам сделает заявление для прессы. Пусть знают: то, что случилось 14 августа — обычная провокация! Провокация для измышления нового дела… Провокация для фабрикации… провокация для фабрикации…
Очнись! Кто огласит это заявление? Какой журналист, да ещё провинциальный, осмелится его напечатать… Нужные независимые свидетели! Тогда ещё можно на что-то надеяться… Но такими свидетелями могут быть только иностранцы: дипломаты, журналисты… Но какие там иностранные журналисты на Дальнем Востоке… А вот дипломаты! Дипломаты всегда должны быть на месте… Они ничем не помогут, но уж точно не дадут похерить его показания! Ну, так ведь в Хабаровске должно быть американское консульство! Обязательно должно быть… Чёрт возьми, если бы он вчера сел на поезд, то завтра уже подъезжал к Хабаровску! А теперь нечего и надеяться попасть туда…
Не спали в тот час и хозяева. Нина, наклонив голову, расчёсывала тяжёлые рыжие волосы и, вдруг откинув их на спину, повернулась к мужу.
— Вот видишь, как бывает — богатый, а посадили, и деньги не помогли… Как думаешь, найдут его?
— Ну, чего не знаю, того не знаю? — зевнул Борис Фёдорович. Его занимали совсем другие мысли.
— Николай до того похож на этого… — остановилась Нина и стала собирать с расчёски длинные волосы.
— Кто похожий? Колька?.. А ты никак глаз на него положила, а? То я смотрю, возле мужика вьёшься, всё ти-ти-ти, кушайте, Коля, кушайте! Уже и штаны ему стираешь!
И тут жена по уже устоявшейся привычке должна была возразить: «Кто вьётся, кто вьётся? А сам? Кто обнимался с этой?..» Потом они бы поочерёдно вспомнили друг другу мелкие шалости на свадьбах, крестинах, именинах… Вся эта вечерняя пикировка служила супругам для разогрева, но в этот раз Нина игру не поддержала.
— Да, стираю! А кто его запряг да погонял, я? Надо было человека прежде переодеть, а потом на работы подряжать! Ты вот не подумал, а в комнатах чисто, что ж он там в грязных штанах будет тереться. Он ведь и Толику расскажет, а тот, сам знаешь, какой…
— Знаю, знаю! И очень даже замечаю: неровно дышишь до Саенки, скажешь, не так? Да у него таких, как ты…
— Сколько можно про это! Стоит ему появиться, как потом неделю будешь выговаривать. Я его в дом, что ли, приглашала? Сам кричал: Толик едет, Толик едет! А Николай очень даже похож, может, он и есть тот самый…
— Ага, и к нам на постой забрел! Приедет твой Толик, у него и спросишь, где он миллионщика этого надыбал.
— Спрошу, спрошу. Только думаю, он его у нас прячет…
— Может, ещё скажешь, и побег ему устроил, а? Хватит херомандией, прости господи, заниматься! Да сними ты эту рубаху… Что ты всё жопой до меня и жопой. Это как понимать? Не хочешь, что ли? Давай, давай, я быстро! Сисечки помнём, печечку раскочегарим. Раскочегарим? И кочерёжечка уже готовая, ну, давай поворачивайся, а то я и с кормы могу…
Через полчаса, когда Борис Фёдорович уже похрапывал, Нина внезапно села на постели и толкнула его в плечо.
— Давай позвоним в милицию, а, Борь?
— И чего тебе всё опять неймётся! — поднял от подушки голову Борис Фёдорович.
— Давай, говорю, сообщим в милицию, Федоткину! Или не Федоткину, а прямо в Читу. Пусть этого Николая проверят.
— Ошалела баба! С какого такого бодуна?
— Мы сначала позвоним и скажем, вот, мол, видели человека, который похож на преступника.
— Да не он это! Не он! Откуда ему тут взяться? Если заговор, так знаешь, скоко человек там… это… участвует? Ты хоть представляешь, как смайстрячить побег такого человека? Да его давно уже за границу перебросили. Может, они и договорились между собой: ты, мол, тикай, чтоб духу твоего не было, а мы, мол, будем делать вид, вроде как шукаем. Поняла, нет? А стихнет всё, так и концы в воду. Эти избавились, а тот тихо будет сидеть, натаскал же, наверно, себе в норку. Ещё скоко натаскал! Ну, а этим, само собой, пришлось пыль поднять: мол, такой-сякой не мазанный, убёг, сука! Так пыль скоро осядет и будет, как ничего и не было… Забыла, как вертолёт с золотом пропал? Трендели тогда, трендели неделю, а вертолёта так и не нашли, и золотишко пропало. Сами уперли, а сказали: упал в горах, а обнаружить место, ну, никак не можем… А у этого… да у него столько золота, что купит хоть кого…
— Богатства-то много, а что же он до тюрьмы допустил? Денег судье пожалел, что ли? И раньше почему не бежал?
— Ну, вот чего не знаю, того не знаю! Может, ждал: скоро выпустят, а оно вон как получилось, пришлось давить нары. Ты попробуй, посиди при таких деньжищах! Ну тут мужика с резьбы и сорвало! Помнишь Еськова… ну, Пашку Еськова? Ему ж тогда месяц оставался, а он взял и побёг. Все говорили — идиот, сам начальник колонии, в газете писали, чуть не плакал, жалел дурака!
— Ой, да этот начальник за свои погоны плакался, а не за Пашку. Ты вот как знаешь, а этот Николай и есть тот миллиардер. Вот чувствую — и всё тут!
— Ты, смотри, если, и правда, такой человек до нас в дом попадёт, так первый же вопрос будет: а как он у вас оказался? Почему не к соседям, а до вас забурился?
— А мы скажем: знакомый привез!
— Ну да, знакомый! Толик отбрешется: на дороге подобрал, привёз в Шиванду к знакомым, они, мол, комнаты сдают! Так с нас и спрос: это чего же, скажут, вы и документы у него не спросили? Это, скажут, надо ещё посмотреть, кому вы комнаты сдаете. А налоги, спросят, плотите, или как? Ты это… прежде, чем докладывать, вспомни: и я под следствием был, забыла? Живёшь себе тихо — и не вороши навоз!
— Но ты же никого не убил, не ограбил. И когда это было, ещё в старое время…
— Тёмная ты женщина! Какое старое? Ты, Нинка, никак лишку хватила, нет? Не он это, не он! Ну, похожий немного, и што? Панкратов тот, как очки оденет, так прямо вылитый Берия. Так он Берия, что ли?
— Оденет! Сколько раз говорила: наденет…
— Грамотная, прямо куда там! Спи, давай! А то я смотрю, драть тебя надо, мало тебе? Так я готовый…
— У тебя, Боря, только одно на уме! Поворачивайся, поворачивайся, а то в ухо мне будешь храпеть…
— Чего это тебе всё стало мешать: то храп, то зубы не чистил, то трусы не поменял. Ты меня не вводи в грех, поняла!
— Поняла, поняла, — затихла Нина на своей подушке. Но ещё долго проворачивала в голове всякие мысли: от Толика можно ждать всякого, но беглого в дом привезти, что ж он — совсем больной? Хотя с него станется… Знает ведь, собака, что Борис никому не скажет, а я тем более…
Нет, всё-таки этот Николай очень даже похож, хотя и голова совсем белая, а тот, в телевизоре, моложе и в очках… А так всё: и нос, и глаза, и подбородок… Вот и работы делал, старался, а всё видно было, что физически не приучен работать… И какой-то озабоченный, но не так, как делами, а по-другому, будто что-то потерял… Может, умер у него кто-то? Или болезнь какая? Ну да, жаловался ведь, что-то, мол, не в порядке. Так пить надо меньше, а то пьют, а потом у них болит… Только как вздрогнул, когда в ворота постучали! И какой-то он как робот, разговаривает, улыбается, а сам про своё думает… Что-то тут не так, но у Толика не спросишь, он отшутится — да и всё! Он, конечно, такой, что хоть к кому подойдёт, не постесняется, но миллионщик ему не по зубам… Так зуб ноет, никак пломба, что ли, выпала… И как не вовремя, работ столько… Надо завтра Петровну пораньше с яичками к санаторию послать, а то девать некуда… И перины бы успеть просушить, а то похолодает, дожди пойдут… И никто до весны не приедет, и Толик не приедет… Вот же собака! Старый он, больной, некрасивый! Да если бы позвал, бросила всё, ничего бы не пожалела. А ухаживала бы как! — вздохнула Нина и откатилась от храпящего мужа на край постели…
И беглец долго сидел у окна, всё прислушивался: не пропустить бы рокот, шорох, команды! А то подъедут на машинах, чёрными тенями перемахнут через забор, возьмут в кольцо дом… Но за окном было тихо, только одна из собак время от времени позвякивала у забора цепью. И вот уже фонарь над крыльцом погас, и темнота накрыла всё, будто шубой, вот и сознание запуталось в мыслях как в водорослях. Там, у окна, его и сморил сон.
В том сне его долго вели по длинному коридору, рядом шли сопровождающие с неясными лицами. Они остановились у какой-то двери, и она, высокая, с облупившейся белой краской, тотчас распахнулась. Его втолкнули вовнутрь и закрыли за ним дверь, больно ударив по спине бронзовой ручкой. И он не сразу заметил в этой маленькой, похожей на колодец комнатушке маленького человечка. А тот вышел из-за шкафа и молча показал на стул. Отказаться, как он понял, было нельзя, и пришлось присесть у заваленного бумагами стола. А хозяин кабинета принялся рыться в этих завалах, изредка вскидывая глаза, будто хотел пришпилить взглядом: сиди, не дёргайся. Но бесцветным глазкам никак не удавался стальной взгляд, и потому эти потуги казались смешными. И он, чтобы не рассмеяться, время от времени покашливал…
«Что ему от меня надо?» — разглядывал он бледное лицо с близко посаженными глазками под птичьими веками. Разглядывать пришлось долго: и зеленоватый костюмчик, и серую рубашку, и чёрный галстук, и смешную причёску на маленькой лысеющей голове — академик женится. Это когда каждый волосок посчитан и перекинут от одного уха до другого. А как же он выходит из положения в ветреный день?
А человечек всё рылся и рылся, перекладывая с места на место и бесчисленные папки, и отдельные листы бумаги, некоторые, скользя, падали на пол, и приходилось наклоняться и подбирать. А человечек всё приговаривал: сейчас, сейчас, сейчас, а слышалось: чччссс. В этой затхлой, пыльной комнате с давно не белеными стенами и далеким потолком в жёлтых пятнах вызванный на разговор посетитель чувствовал себя как в камере. И он почувствовал именно это, и стало не до насмешек, стало душно: надо открыть форточку или дверь. Да, да, открыть дверь и уйти, вырваться, убежать. И приготовился: ухватился рукой за спинку стула, вынес в сторону правую ногу… Но тут хозяин кабинета нашёл нужную бумагу и, положив её перед собой, стал хмуро изучать текст.
Его опущенные веки без ресниц были почти прозрачны и капилляры были такими чёткими, будто нарисованными серыми чернилами. Но вдруг человечек поднял голову и, скосив глаз куда-то вправо и вытянув шею, застыл, как охотник, почуявший добычу. Там, по серому листу бумаги полз большой рыжий таракан с длинными усами. Просто таракан — и ничего больше, но как преобразился человечек! Лицо вдруг покрылось румянцем, в маленьких мутноватых глазках вспыхнули голубые искры, под вислым носом появилась испарина… Он прижался грудью к столу и, осторожно приподнял чёрную папку с завязочками, и замер, выжидая момент. И казалось, удовольствие составляет вовсе не ловля таракана, а само ожидание в засаде…
Но нет! Папка обрушилась с такой силой и злостью, будто это была не маленькая букашка, а вражеский танк. Так, рассказывают, бьют по голове арестованных. Бьют тем, что попадёт под руки: пухлым следственным делом, тяжёлым томиком Уголовного кодекса, пластиковой бутылкой с водой… Но чтобы так наповал! Да ведь и подследственный не таракан! Главное, не оставлять никаких следов, но кодекс или бутылка и не оставляют!
Вот и человечек, брезгливо сбросив недвижный комок на пол, наступил на него ботинком и стал так остервенело растирать его, что пришло беспокойство: что это он так, зачем? Да от насекомого и следа не осталось! И точно, когда он убрал ногу в ботинке, на старых плашках паркета ничего не было. «Уничтожать, так уничтожать!» — с усмешкой пояснил свою ярость хозяин кабинета. И тут же без перехода ласково улыбнулся:
— Значит, комсомольский актив? — и, не дожидаясь ответа, продолжил скороговоркой: — Говорят, в Сибирь стройотрядом выезжали? Это хорошо, хорошо. Комсомольцы и должны быть в гуще жизни. В походы часто ходите? Замечательно. А мне вот не удается так запросто посидеть у костра. Некогда. А костёр зажечь хочется, очень хочется! Но работа! Работа, знаете ли, тонкая, да, тонкая работа. А за границей уже бывали? Нет? Что, и в Финляндии не были? Но про эту историю, как задержали на границе наших студентов, слышали? Четвёртый курс, кажется, да, четвёртый, хотели границу перейти… Да, это другой вуз, но вы должны отслеживать настроение в своей среде. Разве у ваших подопечных всё в порядке? Вот посмотрите: вчера нашли в аудитории, — поднял газету человечек. Под ней лежал потрёпанный «Hustler». И, развернув журнал, ткнул коротким пальцем в голый живот какой-то красотки.
— Вот! Сплошная порнография! Молодежь кто-то намеренно развращает! А со стороны комсомольской организации никакого противодействия нет. Как же так? Это прямая обязанность комсомольского бюро. А вы почему-то игнорируете мой кабинет? Почему не заходите? Нельзя так, нельзя! Мы можем быть полезны друг другу, весьма полезны, — поглядывая исподлобья, внушал истребитель насекомых.
— Значит, за границей ещё не были? Ну, это несложно организовать. Несложно. Вот в Германию, нашу Германию — по линии молодёжных организаций группу отправляем. Можем включить и вас. Мы вам, а вы — нам, так сказать! Германия — это, я скажу вам, идеально организованная страна. Есть, есть чему поучиться. Вам обязательно понравятся немки, — улыбнулся человечек и, глядя в сторону, сообщил: — Договоришься, знаете ли, приезжают на велосипеде, куда скажешь. И не шикса там какая-то, совсем даже не шикса. И, главное, у каждой клеёночка! Не надо куртку подстилать. Вот что значит немецкая аккуратность! А что это вы засмущались? Сами-то вовсю трахаетесь, а всё невинность изображаете. Разве нет? — склонив головку набок, рассматривал его человечек. — Так, ладно! Это всё лирика! Теперь о деле. Жду вас в этом кабинете еженедельно. Будем работать в тесном контакте…
Он и не понял, что его разбудило, то ли лай собак, то ли сон был так отвратителен, что пора было вынырнуть наверх. За окном давно рассвело, только перед глазами висела серая паутина, и он долго тёр голову, всё хотел избавиться от морока. Ощущение было таким гадким, что к горлу подступила тошнота.
Какое сегодня число! Кажется, двадцать первое… Или двадцать второе? С ума сойти! Прошла целая неделя… Нет, почему неделя? О побеге сообщили только вчера. А событие тогда становится событием, когда об этом сообщают официально. Ну да, что сказал телевизор — только то и правда! Но сон, как с ним быть? Меньше всего он хотел видеть эти глаза, где зрачки как следы от булавки, эти руки будто с обрезанными пальцами. Правитель всегда кладет их на стол, одну на другую. Так он демонстрирует и безупречный маникюр, и белоснежные манжеты, и новые часы, и власть. Власть! Руки на столе жили своей жизнью, отдельной от обученного непроницаемости лица, и каждый раз непроизвольно вздрагивали при неудовольствии, несогласии, раздражении. Может, глаза правителя и были откровеннее, но он всегда смотрел в сторону, и только иногда позволял себе прямой взгляд.
И будто наяву увидел и лакированную поверхность приставного столика, и малахитовый, с бронзовыми накладками письменный прибор, и настольную лампу… И каждый раз, назначая встречу, правитель подолгу держал посетителей в приёмной. О, эти вечные опоздания, когда ждут десятки или сотни! Этот грех, говорят, наблюдался за ним ещё в молодости, но теперь… Теперь, когда вокруг столько челяди, и она готова донести хоть на горбу, хоть на вытянутых руках… Неужели правитель не понимает, что такой стиль поведения, как ничто другое, выдаёт в нем не уверенного в своём праве человека?
Именно таким безликим, как во сне, он увидел его много лет назад в кабинете питерского мэра. Тот вызвал своего заместителя и стал насмешливо и язвительно распекать будущего правителя за отсутствие какой-то важной бумаги. Победительный мэр не отличался особой деликатностью, тем более в обращении с подчинёнными. Эпизод был рядовой, но отчего-то неприятный, уж очень жалок был маленький чиновник, и пришлось тогда отойти к окну — вид оттуда был замечательно петербургским. А когда, помнится, повернулся, проштрафившегося клерка уже не было. Впрочем, эти двое нашли друг друга. Или нашли мэра?
Но теперь-то зачем это приснилось? Что должен означать этот сон? Самое смешное, похожий эпизод действительно был в студенческие годы. Тогда был такой же дядечка, но только благообразней и презентабельней. С его холеного лица не сходила снисходительная улыбка, и она была особенно обаятельной, когда дядечка говорил гадости. Это он высказал предположение, что в аудиториях трахаются, и в таких выражениях стал говорить о девчонках! В той страстной матерщине было что-то личное, больное. Они втроем — кто был с ним тогда, не помнит — пулей вылетели из кабинета этого куратора и бежали по коридору, боясь посмотреть друг другу в глаза. О, эта скабрезность в соединении с благообразностью! Он помнит, как куратор всё выпытывал, что дает ему общественная работа. А в подтексте читалось: как с такой фамилией он стал членом бюро комсомола? Некоторые до сих пор гадают, как он попал в комсомольские функционеры.
Да нет ничего проще! Надо только исполнить дело, от которого отлынивают другие. И скоро этих поручений стало без счёта, и он уже не мог отказаться, он ведь такой ответственный. И потом, когда тебя, студента, избирают в состав комитета комсомола или в ученый совет — это клёво, это поднимало в собственных глазах… И вот уже искренне не понимаешь, как можно напиться и устроить дебош, пропустить лекции, не сдать сессию… И когда на бюро выносились личные дела таких шалопаев, включаешься в обсуждения, весь такой бескомпромиссный, положительный дурак… Впрочем, куда делись все моральные принципы, когда сам по-настоящему влюбился и бросил жену с маленьким сыном. И совершенно не ощущал своей вины, это чувство пришло с годами, а тогда… Тогда это была такая буря, шторм и натиск, что голову снесло напрочь. И долго пришлось терзаться от неуверенности, любит ли его Айна так же сильно, как он, и успокоился в один миг, когда уловил точный сигнал: любит. Теперь утверждают, мол, работал в комсомоле ради карьеры. Разумеется, ради карьеры. Он ведь собирался ковать щит Родины. И комсомольский или партийный билет — это как справка о благонадёжности, допуск к самореализации. Женщина могла укрыться в семье, мужчине всегда нужен простор. И простор обеспечивает только социальная активность индивида.
Нет, тогда он воспринимал всё не так определённо, понимал только: есть правила, их нужно соблюдать. По правилам пришлось делать и красную биографию, зарабатывать трудовой стаж для поступления в институт. И делал это без всякого напряжения. И учился потом с азартом — знал для чего! Вот только его мозги военке не понадобились. И помнится, тогда это задело. Но не пропадать же добру, пришлось найти применение голове в другой сфере. Там-то и пригодилась не самая плохая привычка всё доводить до конца, что выработалась на общественной ниве. Он всегда был готов в любое время суток бежать, ехать, лететь, и на месте обсудить, принять решение, наладить работу.
Другое дело, привычка не оставлять незавершенные дела на потом и не позволила ему уехать. И она тоже! Хотел разобраться, понять мотивы, надеялся всё исправить. Не смог, не сумел, не успел. Но вот в заключении стал зачем-то объясняться, как оправдываться. А всё, сказанное из-за решётки, именно так и выглядит. Хватит! Ни за годы в комсомоле, ни за годы в бизнесе, ни за эти несколько свободных дней он оправдываться не будет. Если только за своё пребывание в этом доме, вот и лестница заскрипела, сейчас зайдут и спросят…
Но за дверью была всё та же Петровна, она большими рабочими руками протянула ему джинсы и тенниску.
— Вот она вещички ваши, ну, которые стиранные…
— Спасибо, спасибо… Не подскажете, который час?
— Да пора вставать, чай уже сделался. И Нинка наказала, шобы спускались! А так рано ещё, Борис Фёдорович токо-токо за стол севши.
Ну, что ж, придётся спуститься. Там, внизу, взгляд сразу упёрся в работающий телевизор, и только потом заметил и Нину Васильевну, и Бориса Фёдоровича. Вид у обоих был озабоченный: что-то случилось? А он сам не догадывается?
— Ну, гостёк, ты сегодня рано… Ну, садись, заправимся, — вяло пригласил хозяин к столу.
— Доброе утро! — отодвинул стул гость.
— Доброе, доброе, а вот кому и не очень… Ты ж, Коля, и не слыхал, а вечером передали: олигатор из колонии сбежал, да, сбежал! О, какие дела!
«Олигатор? Это что же, по ассоциации — аллигатор, эксплуататор? Забавно». Только надо что-то на это и ответить.
— Что вы говорите? И когда? — равнодушно, без всяких усилий над собой спросил гость. Он был уверен: Борису Фёдоровичу зачем-то нужна его реакция.
— А этого не сказали. Убежал, а что и как, они и сами не знают. А потом найдут чего сбрехать! Нет, ты рассуди, его ж так охраняли, и муха не пролетит, а он взял и убёг. Так тут и гадать нечего — сами охранники и помогли…
— Вполне возможно, — охотно согласился гость.
— А в телевизоре сказали, что всё из-за границы сделано было, — вставила своё слово и хозяйка. — У нас женщина знакомая здесь, в Шиванде, живёт, у неё в той колонии двоюродного брата сын сидел. Так он рассказывал, этот миллионер так нагло себя вёл, со всеми через губу разговаривал, а капризный какой, говорит, всё фыркал: и то ему не так, и это…
— Что вы говорите! — начал энергично размешивать сахар гость, но что-то эту энергичность остановило, то ли пауза в разговоре, то ли эти изучающие взгляды. Не переигрывай, приказал он себе.
— Так ты возьми во внимание, кто он, а кто они? — загорячился Борис Фёдорович. — Там кто сидит? Одна ж нищета! Понятное дело, ему было поперёк горла рядом с ней обретаться… Скоко этих колоний, может, тыща, а его обратно сюда вернули, носом стали тыкать: сиди тут! Ну, он, само собою, терпеть не стал, кончилось у мужика терпение! Да и у кого бы не кончилось?
— Наняли ему людей из-за границы, за большие деньги отчего же не нанять, — тянула своё Нина.
— Ну, они теперь брехать всякое будут, а без вохры в этом деле не обошлось. О! Зараз нам всё доложат, — развернулся Борис Фёдорович к телевизору. — Уже уселся, листочки перебирает… А ну, Васильевна, сделай звук! Может, уже нашлась пропажа…
В молчании все трое уставились в экран. Только в бодрых утренних новостях о побеге красноозёрского заключённого не сказали ни слова.
— Видать, не поймали, а то б похвастались! В обязательном порядке похвастались! А счас лови его, будет он ловцов ждать, как же! Теперь ищи-свищи его! — резонировал Борис Фёдорович, допивая чай. А Нина, чувствовал беглец, настороженно наблюдала за ним. Хочет понять, он не он? Но ему не привыкать к рассматриванию, потому пристальные взгляды женщины не тревожили, почти не тревожили. Но уходить из дома надо, и как можно быстрее.
— Ну, что, Николай? Чем займёшься?
— Да вот хотелось посмотреть окрестности, что за курорт такой — Шиванда.
— Сходите, сходите, — поднялась из-за стола хозяйка. — Попробуйте нашей водички. А то были в наших краях, а вспомнить нечего…
— А что, источники здесь горячие?
— Вода холодная, но хорошая вода, хорошая, — стоя у двери, стал пояснять хозяин. — Я бы это… довез тебя, но еду в другую сторону… Да тут недалеко, сходи, прогуляйся…
Нина вслед за мужем вышла на крыльцо, а он, оставив недопитый стакан, бросился по лестнице наверх. Натянув жилет и кепочку, похлопал по карманам: футляр с очками, деньги на месте, и оглядел жёлтую комнату. Нет, ничего не оставил! Хорошо, сумка осталась у вертолётчика, просто замечательно, что он забыл её в машине. Чёрт с ней, с курткой, как-нибудь перебьётся, но теперь он пойдёт налегке, будто и вправду погулять. Погулять и не вернуться. А то изучающие взгляды хозяйки, её настороженность и сухость, совсем не случайны. Нет, определённо, отношение хозяйки дома изменилось. Он что-то не так сделал? Ведь если бы она опознала, то… Что то! Он просто не знает, как должны вести себя люди, догадавшиеся или уже опознавшие, особенно если это опознание касается его, лично его! Способность субъекта к познанию объекта… Способность субъекта к познанию объекта, всплыло вдруг и привязалось… Способность объекта…
Спустившись вниз, он подошёл к двери кухни — Нина была там, мешала что-то в кастрюле. Он громко поблагодарил, она, не оборачиваясь, ответила: пожалуйста, пожалуйста.
— Я пойду, пройдусь, — счёл нужным ещё раз предупредить гость.
— Идите, идите, калитка открыта…
На веранде он натянул кроссовки и спустился с крыльца. Собаки в своём загоне забеспокоились, но тут же и притихли. День обещал быть нежарким, ветерок качал верхушки сосен, сыпал последними листьями, в глубине дома играло радио. И всё вокруг было мирным и обычным, только у него внутри всё перевернуто, и в связи с этим полнейший беспорядок в башке. И нервы сдают, вот и вздрогнул, когда окликнула Нина и протянула ему белый бидончик, такой небольшой, литра на три.
— Я что подумала? Раз идёте к санаторию, так наберите-ка и в дом водички, а то и послать за свежей некого. Наберёте?
«Как это некстати!», — подумал он, но вслух пробормотал: да, да, конечно.
— Вас когда ждать, а то Толик приедет…
— Я ненадолго, через час-полтора вернусь.
И уже за воротами стал корить себя, зачем обозначил время. Ведь если он не вернется, тогда все поймут, что он не просто так ушел. Он бы и ринулся в эти сосны, и побежал бы, не разбирая дороги, но вертолётчик… А что, если подождать его у дороги? Какой дороги? Плохо нет карты! Может, поискать в посёлке, есть же там книжный магазин? Да-да, купить карту и выяснить, какая дорога ведёт на Читу, и пойти навстречу.
Но в посёлке никакого такого книжного магазина не было. То ли посёлок был слишком мал, то ли книги без надобности. Вот часовенка была, продуктовые магазины были. Что ж ещё надо? Нет, оказывается, есть ещё газетный киоск. Там, за стеклом были детские игрушки и женские мелочи: флаконы, коробочки, заколки, и только в глубине можно было разглядеть газеты, почему-то только спортивные. Киоскёр, молодая женщина, подсчитывала что-то на калькуляторе. На его «добрый день» она не ответила, продолжала тыкать в кнопки пальцем.
— Скажите, у вас карты есть? — громко спросил он. Не поднимая глаз, женщина достала откуда-то снизу колоду игральных карт и бросила её к окошку.
— Нет, не это. Мне нужна географическая карта Забайкалья.
— Всем нужна, на днях последнюю продала, — задержала взгляд на незнакомце женщина. — А зачем вам карта? Боитесь заблудиться в нашей дыре? Так вы у себя в санатории спросите, там должна быть…
— Спасибо. Я последую вашему совету, — делая вид, что рассматривает витрину, заверил он женщину. Но тут же чертыхнулся: нельзя было спрашивать про карту! И гулять вольно нельзя! Но зачем-то стал кружить по посёлку, старательно обходя людей, машины и, нарезая круги, оказался у самого санатория. Бетонный корпус стоял на возвышении и был виден издалека: вывеска «Санаторий Шиванда»… чаша со змей… транспарант — «Приятного отдыха — крепкого здоровья!»
Он представил себе крошечные номера, в которых был слышен малейший шорох из такого же соседнего, бесконечный и гулкий зал столовой, может, чуть получше, чем в колонии. А в зэковской совсем не пахло едой, пахло тараканьей морилкой, дезинфекцией, разлитой лужицами по серому бетонному полу. И так явственно вспомнился тот отвратительный, неживой запах, и его тут же передёрнуло.
И всё остальное в Шиванде мало отвечало курортному месту: и огороженный серым шифером вход в питьевой бювет, и неухоженный газон, и разлитые в воздухе тоска и скука. Да, не Мариенбад, совсем не Мариенбад и уж точно не Карловы Вары… Но почему? И здесь вода бьёт из-под земли, а пейзажи так и первозданней и мощней. Чего стоят только рокуэллкентовские краски, эти переливы фиолетового, розового, палевого. А какой простор! Эх, в эти бы края да провести газ, может, и забурлила бы здесь другая жизнь, пусть и без голубого экологического флага, но совершенно другая. Всем хочется другой жизни!
И развернулся к бювету: может, и правда, набрать воды? Но как стоять в очереди, нельзя ему стоять рядом с нормальными людьми, собрался он восвояси, и неожиданно задержался. В толпе, взыскующей лечебной водицы, выделялся высокий худой старик в серой холщовой рясе, его длинные седые волосы были рассыпаны по плечам. Рядом с ним была девочка-подросток в длинном синем сарафане, в белой платочке, из-под него выглядывала светленькая косичка, на тоненьких ножках — большие коричневые босоножки. Он ещё рассматривал странную пару, как тут у бювета притормозил красный автобус, и оттуда посыпались люди с фотоаппаратами и камерами. Туристы? Откуда? Приезжие, яркие и говорливые, сразу оттеснили и аборигенов, и отдыхающих из санатория, и всё щелкали, щелкали, стараясь заснять и колоритного старика, и трогательную девочку. Девочка стеснялась, отворачивалась, а старик, будто не замечая чужой назойливости, смотрел поверх голов.
И только тут беглец спохватился: сейчас кто-нибудь развернет аппарат, и он запросто попадёт в объектив. Надо немедленно уходить! Нет, в самом деле, сколько ещё так гулять с дурацким бидоном в руках?
Тогда он и не догадывался, а этот простенький бытовой предмет здорово маскирует человека. Да появись среди людей тот же усатый вождь, только не с охраной — с бидоном, а то и вовсе с тазиком, вроде как в баню собрался, так никто бы и внимания не обратил. Не помогли бы ни френчик, ни трубочка в зубах. А стал бы права качать, доказывать: «Ёсиф я, Ёсиф!». так народ ещё бы и высмеял: «Ряженый!» Ведь что делает человека властителем? Сначала охрана и пропаганда, и только потом восторженные толпы. А отними у него обслугу — и кто он? Так, прохожий!
Вот и беглому человеку бидончик придавал вид озабоченного семейного человека, что никак не может решить: купить ему молока или лучше нефильтрованного пива… Только прогулку и в самом деле пора было заканчивать. Но не успел завернуть за угол деревянного дома, как навстречу попалась та самая девочка в сарафане и платочке, теперь рядом с ней была какая-то старушка. И остро кольнуло иголкой. Он представил себе дочь в таком же сарафане, таком же платочке…
Какой сарафан, какой платочек, она давно не маленькая девочка, остановил он себя. Всё так, дочка выросла, стала взрослой и самостоятельной, но сможет ли она защитить себя? И что будет с мальчишками, куда их прибьёт жизнь, к кому? Лина и сама нуждается в опоре и защите. Душевные силы жены на исходе, а теперь ещё и эта история! Он тут прохаживается, ест блины, наливку пьёт, а дома…
Если бы можно было превратиться в невидимку, то и моря бы переплыл, и горы перепрыгнул, только увидеть, услышать, обнять… Американцы, кажется, в Беркли, ведут такие разработки, и китайцы, да и наши, разумеется, тоже. Но о подробностях исследований мало что известно. Ещё бы! Это ведь закрытая тема. Но вещество уже получено. Писали, его структура, как многослойная рыбацкая сеть, не только не поглощает лучи света, но и не отражает их, обманывая микроволны, а человек видит не предмет, а только свет позади него.
В детстве, начитавшись затейливого Уэллса, он долго носился с идеей изобретения чудодейственного средства, какой-нибудь таблетки, проглотив её, человек становился бы невидимым. Тогда хотелось просто позабавиться: вот кто-то невидимый разливает чай за столом, включает пылесос, открывает двери… Но самым большим приколом было бы исчезновение на глазах у всех на уроке химии, прямо у доски… Нет, были и другие желания — стыдные, но так, мимоходом. Только заводила не эта ерунда, хотелось сделать настоящее научное открытие, они теперь почему-то так редки!
И тогда в мечтах уходил далеко и, что называется на другой уровень, и уже казалось, что создание невидимого оружия — вот то, чем он будет заниматься в жизни. Он что же, как Гриффин, жаждал абсолютной власти? Этот выдуманный персонаж не знал, а он знает, она невозможна по определению. Но именно тогда и понял: планку самому себе надо задавать заоблачную, и если сбивать её, то не головой — ногами. В ту пору он и услышал выражение тонкие химические технологии. А много позже щеголял тем, что называл себя специалистом в очень тонких химических технологиях. Как там шофёр-вертолётчик сказал: превращал медяки в золотые червонцы? Было дело! Только с тех пор червонцы превратились обратно даже не в медяки — в прах. Он пока почему-то невидим для ищеек, но сколько это продлится?
Или он, как Гриффин, измученный неудачами, выйдет из тени и размотает бинты: нате вам, узнавайте! А не есть ли его прогулка репетицией сего аттракциона? Захотелось побыстрее попасть в крепкие руки специального назначения? А что изображено на эмблеме солдата внутренних войск? Правильно, сжатый кулак! И под этот кулак он всегда успеет! Да, возвращаться придётся, но не теперь. А то побег из неразумного поступка превратится в совершенно идиотскую затею.
Вот только надежд на Анатолия почти никаких. То, что он обещал, было вчера, но наступило утро, и оно мудренее вечера, и куда осторожнее. Да не приедет он, не приедет! И ему не стоит возвращаться к дому… Это что за синий автобус, рейсовый? И замечательно! Надо подойти и узнать, куда можно уехать, хотя не всё ли равно, куда. Он покинет Шиванду, и где-нибудь там, в другом месте, будет думать, что делать дальше. А бидон? Ну, Нина Васильевна, надо надеяться, как-то переживёт потерю имущества…
Вот и посадка началась, уже видны лица в окнах, осталось только пересечь пыльный пятачок, и затеряться среди людей, забиться в уголок, превратиться в невидимку… Но что, если вертолётчик приедет? Приедет, а его нет. Думаешь, его огорчит твоё очередное исчезновение? Да нет, разумеется, нет. Тогда надо было предупредить человека, ему ведь пилить за триста километров. Надо было вчера сказать: не приезжай! Хорошо, хорошо! Он скрытно подойдёт к дому и, не обнаруживая себя, просто подождёт приезда или неприезда спасателя… И в очередной раз убедится, что говорливые, много обещающие люди, как правило, несостоятельны как партнеры. Вот только узнает расписание автобуса…
Вертолётчик Саенко подъехал к дому Пинчуков в 11 часов 30 минут на новом китайском фургоне, на передней части кабины большими буквами было впечатано: Foton, на лобовом стекле справа — бумажка с номером. Борис Фёдорович у ворот как раз мыл свою новенькую «ниву», она мокро и жёлто блестела, и Саенко аккуратно, не поднимая пыли, притормозил рядом.
— О, Толик! А ты рано…
— Ну, как оно тут без меня?
— Да всё в порядке. Ты погодь, я зараз! — и Борис Фёдорович резво побежал во двор перекрыть вентиль. Вернувшись, стал осматривать фургон.
— Это чего ж, твоя машина? Ну, ты прямо как на дрожжах, как на дрожжах…
— Ты, Фёдорович, сильно не переживай, эту я перегоняю. А компаньон мой как?
— Да всё в порядке, помог тут по хозяйству… кой-какие работы мы с ним поделали… Ну, руки он, конечно, натёр, да, натёр руки, но это…
— Ну, так и знал! — отчего-то вскипел Толя Саенко. — На гада ты человека трогал?
— А чего такого? Чего ему сделается, он на голову меня выше, — замельтешил Борис Фёдорович и, юркнув в машину, стал рыться в бардачке.
— Так и я про голову! Ты ж бачишь, она у человека большая, а руки маленькие. Ты не понял, чем он работает? А если б его по кумполу шандарахнуло, а? Соображать же надо! Боря, от скажи: я шо, мало грошей дал?
— Так он это… сам напросился. Скучно ему стало, захотел это… размяться! Ей-богу, так и сказал: радый был поработать…
— Какие, ёпрст, работы! У него ж пальцы, как карандашики!..
— Скажешь тоже — карандашики! А ты чего это так за него распереживался? Живой твой Николай, живой и здоровый, пошёл гулять…
— Гулять? Куда гулять? И давно? — встревожился Саенко.
— Скоро придёт, куды он денется! А ты, слыхал, передавали вчера: сбежал миллионщик, прямо так и сказали по телевизору! Представляешь, взял и убёг!
— А ты шо это заволновался, а, Фёдорович?
— Так Николай на этого беглого сильно смахивает…
— Кто, Колька? — рассмеялся вертолётчик, и весело так рассмеялся.
— И я говорю, ерундистика! А Нинка заладила: похожий, да похожий! А ты ж знаешь, она какая? Как вобьёт себе в голову, так хоть…
— Вы тут точно с ума посходили! Та я Кольку стоко лет знаю.
— И я говорю, у нас хирург в больнице работает, так на лицо, ну, чисто Берия, как две капли воды, а она зудит и зудит…
— А Колька шо, и правда, похожий? Веришь, я не то, шо телевизор смотреть, пожрать не успеваю…
— То-то смотрю, отощал. Избегался весь! Холостяцкая жизня, она такая! Нет, Толик, тебе жениться надо.
— Та шо вы меня всё жените? Дайте пожить вольно, — постучал Толя кроссовкой по колесу грузовичка.
— А ты не нагулялся! Разных там шалашовок ублажать, это ж какие расходы, они зараз требовательные… Ты понял, об чём я?
— Понял я, понял, чем дед бабку донял. Ты, я бачу, всем дела ладишь, а сам забыл про заказ? Плитку будешь принимать? — открывал дверцу фургона Толя. — Давай, показывай, куда её…
— Зараз, зараз разгрузим! — засуетился Борис Фёдорович. И они стали один за другим носить ящики под навес. И, взяв на грудь очередную упаковку, хозяин первым заметил бредущего по дороге загулявшего гостя. Так, с ящиком на животе, он и прижал Толю к забору:
— Ты токо это… не говори Николаю, что Нинка… ну, ты понял? А то он подумает, мол, тёмные какие-то, совсем без соображения…
— От сам своей Нинке это и скажи, — ухмыльнулся Саенко и, прикрыв фургон, пошёл навстречу компаньону.
А беглец, завидев синий фургон, застыл у чужого штакетника: милицейская машина? И оглянулся — следом за ним ехали две неприметные машины. Окружают? Хорошо, хорошо, он только подальше отойдёт от дома. И, резко развернувшись, двинулся в обратную сторону. И прошёл всего несколько метров, когда одна из машин свернула в переулок, а другая остановилась, оттуда вышла женщина и стала что-то доставать из багажника. И, облегченно выдохнув, он не сдержался и обернулся. Обернулся и увидел высокую фигуру у фургона и ещё не рассмотрев, понял — Анатолий! И отчего-то обрадовался…
Эта амплитуда между тревогой и радостью была такой короткой и стремительной, что организм впал в какое-то странное состояние. И только этим объясняется та бессмысленная улыбка, с какой он встретил подбежавшего вертолётчика. Тот снова выглядел щеголем, весь такой свежий, джинсовый, только, кажется, чем-то встревоженный. А разве нечем?
— Ты где бродишь? Ехать пора! Ты как, в порядке? — рассматривал Анатолий компаньона. И уже хотел сделать выговор, уже и слов набрал в рот: «Шо ты, как наскипидаренный, не можешь на месте усидеть?» Но, увидев растерянное лицо подопечного, промолчал. А тот показал на фургон: твоя машина?
— Я, я! — изобразил немца вертолётчик. — Перегоняю. Давай бегом к машине, едем!
Теперь у калитки их ожидала нарядная Нина, её рыжие волосы горели на фоне зелёного забора. Вот и руки она с неким вызовом сложила на груди и с непонятной улыбкой рассматривала мужчин. Загулявший гость виновато подошёл, отдал пустой бидончик, женщина даже не взглянула и ничего не ответила на его извинительное бормотанье. Её занимал совсем не посыльный за водой, а возившийся у кабины вертолетчик. Вот он повернулся и под визгливые звуки всё той же циркулярной пилы и раздражённый, кого-то распекавший голос Бориса Фёдоровича пошёл в её сторону, раскинув руки, то ли для приветствия, то ли для прощания.
— Ну, Нина Васильевна, покидаем мы вас…
— И что так спешно? У меня борщ варится, такой, как ты любишь.
— Так я по-разному люблю, — ухмыльнулся вертолётчик.
— Ой, тебе всё шуточки! А что же ты не на джипе? И без часов, смотрю…
— Часы на рояле забыл, а джип у меня токо для специальных заданий.
И наклонившись, он что-то там зашептал Нине на ухо, и та вдруг густо зарделась.
— Да ну тебя! Ой, Борис Фёдорович идёт… муж, то есть, — метнулась в сторону Нина. Калитка со скрипом отворилась, и в проёме встал озабоченный хозяин и зорко оглядел и жену, и гостей.
— Ну, чего стоите, заходите! Васильевна, спроворь чего-нибудь — как раз и отобедаем.
— В другой раз, Фёдорович, в другой раз! Работа не ждёт! Надо ехать.
— А вы куда? Может, и мне с вами смотаться? Мне в Могойтуй на лесопилку надо…
— Второй дом задумал строить?
— Зачем? Я там куплю по дешёвке, а тут продам… Вот заготовил год назад щебёнку, так она теперь на ура идёт!
— Печку в бане уже сложили? — увёл хозяина в сторону вертолётчик.
— Всё, вчера закончили, сохнет. В другой раз заедешь — по-банимся. Ну, чего так у калитки и будем разговоры разговаривать? Давайте за стол!
— Не, не! Спасибо, как говорится, этому дому, а мы поедем к другому, — отступал к машине Саенко, за ним и компаньон: «До свидания!»
— Ну, как знаете! — сделал вид, что обиделся Борис Фёдорович. Нина промолчала, стояла, не сводила глаз…
И не успели они устроиться в пахнущей нагретым пластиком кабине, как машина тронулась с места и, развернувшись на пятачке у дома, проехала и зелёный забор, и жёлтый дом за забором, и застывшую Нину Васильевну в красном, и Бориса Фёдоровича в коричневой рубахе, и жёлтую машину «ниву».
Вертолётчик сосредоточенно крутил баранку, а беглец всё никак не мог поверить, что незнакомый ещё два назад человек вот так взял и приехал за ним. Уже миновали Шиванду, уже пошла дорога среди высоких деревьев, и машина то ныряла в густую зелёную тень, то подставлялась весёлому солнцу. По кабине гулял ветер, и хотелось закрыть глаза и ехать, ехать далеко, ехать за горизонт. И всё было бы замечательно, если бы… Если бы не покидавшее ощущение: его всё-таки опознали. Сказать об этом компаньону — вроде как обвинить его, не сказать — тоже нехорошо. Это ведь и Саенко А. А., теперь касается. Но выговорилось только: «И куда едем?»
И Анатолий тем же знакомым киношным жестом молча показал пальцем прямо перед собой. Ну, ковбой! Нет, на Криса он не похож, а вот на Вина смахивает. Такие же светлые смеющиеся глаза, выгоревшие брови, аккуратный рот, ленивая походка. И ведь знает, что похож! Но это же чистое мальчишество: все эти жесты, фразочки: пока — ничего, лучшее место в задней кладовке…
Но ведь и он подростком, помнится, пытался спички о подошву зажигать, но обувь была не та, и опыт не удался. И только много позже, когда уже мог позволить купить себе настоящие кожаные шузы, он зажёг-таки спичку о замечательную итальянскую подошву. А ведь был уже женатым мэном и даже, кажется, отцом двух детей.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги